солянку, это здорово. А заключим пиршество рыбой
по-монастырски...
- По-московски, - поправил официант. - Вы употребляете
старорежимное выражение, Дмитрий Юрьевич...
- Пятнадцать лет назад режим был прежним; тогда ведь
переименовали, - в тон ему ответил Степанов и посмотрел на
Розена и Пашу. - Хотите внести коррективы?
- Если можно, я выпил бы бутылку пива, - сказал Розен.
- Чешского нет, - ответил официант, - только
"Жигулевское".
- Так мне оно нравится! - Розен даже вскинул маленькие
свои ручки. - Особенно если пенное...
- Образцово-показательный американец, - заметил Степанов,
- провести бы вас в государственные секретари, а? Ей-богу,
сразу все спорные вопросы решили бы...
- Не тяните меня в политику, - попросил Розен, - я
торговец, чем и горжусь, а продаю я не что-нибудь, а ваши
прекрасные станки, и очень неплохо это делаю, правда, Паша?
- Да, бизнес идет нормально, - ответил Паша, и стало
ясно, что молодой содиректор к числу краснобаев не
относится. - Вы лучше расскажите Дмитрию Юрьевичу про свою
идею, - сказал он, - тогда дело пойдет легче.
- У меня нет никакой идеи! Просто я обмолвился, что было
бы неплохо, напиши кто- нибудь в Советском Союзе про то, как
работает наша фирма, про наши успехи и трудности...
- Это не моя тема, - ответил Степанов. - Я пару раз
влетал с вашим братом: одного хвалил, а он, как выяснилось,
был жуликом и банкротом; второго ругал, а он оказался
финансовым гением, раскрутил великолепный бизнес, мне
редактор грозил карой. Лучше поговорите с кем-нибудь из
наших журналистов, специализирующихся на внешней торговле.
- Нужно имя, - еще тише сказал Розен. - Понимаете, для
бизнеса нужно имя. Это не шутка. Это практика жизни.
Тогда мне помогут и во Внешторгбанке, и во всех
объединениях, правда, Паша?
- Вы не можете жаловаться на то, что вас обижают.
- Да, но мы намерены расширять дело! Без поддержки
Москвы я не потяну! Если нам дают рассрочку, вы же
прекрасно это знаете, Паша, - он обернулся к содиректору, -
мы идем семимильными шагами! Но, если потребуют немедленных
платежей, я пущу семью по миру...
Официант принес еду.
Розен попросил у Степанова сигарету, вкрадчиво пояснив:
- Это я так борюсь с курением. Даже карманы пиджака
зашил, чтобы не носить сигарет. Но перебороть себя не могу,
несмотря на всю постыдность положения, в которое я себя
ставлю. В годы моей молодости говорили "стреляю". Это
выражение осталось?
- Осталось. Стреляйте на здоровье, - сказал Степанов. -
Врачи врут: не сигарета страшна, а стресс...
- У меня была операция на сердце.
- У всех были операции на сердце. У кого с ножом, у кого
без ножа...
- Без ножа все-таки лучше.
- Кто знает, - вздохнул Степанов.
Розен съел две ложки супа, отставил тарелку; отпил пива,
отодвинул фужер; сложив руки, как ксендз во время проповеди,
он хрустнул пальцами и просяще взглянул на Пашу. Тот
сосредоточенно ел солянку; лобастый, подумал Степанов,
хорошо смотрит парень, все сечет, и в уголках рта улыбка
появляется именно тогда, когда нужно; есть люди-локаторы, а
есть люди-стены, совершенно непрошибаемы; этот локатор,
глаза выразительны, в них можно прочитать куда больше, чем в
словах.
Степанов взглянул на молчащего Розена - далеко не
Цицерон; спросил:
- Вы как-то увязываете воедино свое желание войти в дело,
которым занимаются мои друзья на Западе, с тем, чтобы я
помог вам здесь в вашем бизнесе?
Лицо Розена не дрогнуло, только маленькие ладошки
стремительно вспорхнули над головой.
- Ах, при чем здесь мое чувство благодарности и бизнес?
Я говорил Паше, что хочу войти в дело возвращения в Россию
похищенного гитлеровцами, сразу же, как только прочитал об
этом. Никакой связи с бизнесом, просто надо уметь отдавать
долги!
Паша усмехнулся.
- Есть связь, Иосиф Львович, не гневите бога, есть.
- Спасибо, - сказал Степанов. - Вот это серьезный
разговор. Если не возражаете, поедем ко мне после обеда,
позвоним в Цюрих, Ростопчину, он финансовая пружина всего
предприятия, без него вряд ли что-либо получилось бы,
договоритесь о встрече... Можете полететь отсюда домой
через Цюрих?
- Конечно, - ответил Розен. - Послезавтра - пятница.
Банки еще открыты. Мне будет очень интересно познакомиться
с мистером Ростопчиным. Не скажу, что у меня есть свободные
деньги, но я готов потратиться-отдать свои кровные, - потому
что испытываю душевную потребность быть вместе с Ростопчиным
и его друзьями...
Цюрих дали довольно скоро, потому что Степанов позвонил
старшей на международную станцию и объяснил, в чем дело;
Ростопчин был в офисе; голос грустный, надломленный
какой-то; что стряслось, спросил Степанов, у тебя
неприятности?
- У нас неприятности, - уточнил Ростопчин. - У тебя, у
меня, у нас. Ты должен прилететь ко мне завтра же!
- Что случилось?!
- Мне безумно жаль господина Золле. Он в ужасном
состоянии, но не говорит толком, что стряслось. Кажется,
денежные затруднения. Я звал его сюда, он не хочет, я
предложил ему прилететь в Лондон восьмого к нам с тобою, он
согласился... Но самое ужасное то, что Лифарь послезавтра
решает судьбу писем Пушкина. Я не уверен, что он решит
правильно. Нужна твоя помощь, поэтому, пожалуйста, бери
первый же самолет...
- Погоди, Женя. У меня нет визы. Я не получу ее
сразу... Это нереально... Тем более я все устроил с
Лондоном, перелопачивать поздно...
- Перелопачивать? - Ростопчин вздохнул. - Хороший
русский - мое успокоение, как маслом по сердцу, этого слова
в годы моего детства я не слышал.
- Нравится?
- Очень.
- Я рад. Придется тебе съездить к Лифарю одному, Женя.
Или с господином Розеном...
- Кто это?
- Тоже вроде тебя буржуй. Только из шахтеров, а не
аристократ. Я передам ему трубку, потом мы с тобою
договорим, ладно?
- Ах, как это все ужасно! Визы, границы... Как его
зовут, этого господина?
- Иосиф Львович.
Степанов протянул Розену трубку, тот откашлялся, словно
ученик у доски, и сказал:
- Здравствуйте, ваше сиятельство, это Иосиф Львович...
Мне очень приятно говорить с вами! Я заочно познакомился с
вашей деятельностью, и она мне кажется благородной...
Вот...
"Долго, видно, готовил фразу, - подумал Степанов, - все
то время, пока мы ехали, не иначе. Такого рода торговый
человек не помешает нам, уж если что решил, не отступит".
- Я не скажу, что у меня куры не клюют баки, - продолжал
между тем Розен, - но кое-что я готов внести для первого
раза. Мистер Степанов рассказал мне об аукционе в
Лондоне... Я не смогу там быть, но я полечу в Нью-Йорк
через Цюрих, сразу же позвоню вам...
Паша посмотрел на Степанова; лицо его было, как у
мальчика, нескрываемо радостно; он поднял большой палец,
накрыл его ладонью, а после "присыпал солью", именно так в
детстве мы выражали высшую форму радости, вспомнил Степанов.
"Паше, наверное, лет тридцать, он ближе к дочке моей, к
Бэмби, чем ко мне, странная проблема - водораздел памяти,
чертовски интересно; хотя говорят, что в старости очень
хорошо помнится детство, все возвращается на крути своя;
жаль только, что круг последний..."
Запись телефонного разговора Степанова и Розена с
Ростопчиным была переслана представительством в Цюрихе
("Юридическая контора Мэнсона и Доу") в Гамбург, фолу, той
же ночью; однако его там уже не было, вылетел в Лондон;
утром отправили вдогонку шифрограммой с пометкой "спешно".
В десять часов Фол прочитал шифрограмму, попросил
отправить запрос на Розена, "находящегося в настоящий момент
в Москве, но базирующегося на Панаме, какой-то бизнес,
подробности неизвестны", и отправился на Нью-Бонд стрит, 34,
в фирму "Сотби", куда уже была привезена работа Врубеля.
IV
"Милостивый государь Николай Сергеевич?
Нехорошо, конечно, злорадствовать, но можно ли считать
злорадством справедливость, которая не всегда благостна, но
зато разит грешника?
Вы, наверное, слыхали уже, что Надежда Забела-Врубель,
забрюхатев, перестала петь, отошла от театра, и заработок в
семье дэкадэнтского Юпитера сильно поубавился, пришлось жить
только от продажи картин. Увы, не перевелись еще
аристократы (не могу взять в толк их поступки,
оригинальничанье, что ли?), которые покупают отвергнутого
императорскими музеями Врубеля в свои коллекции. Ладно б
торговцы, в них не наша гниль, юркость в них, заимствованная
из Запада, а то ведь прекрасных родов дворяне дают ему
деньги, и он все малюет, малюет, малюет...
Сказывают, работал он денно и нощно, по восемнадцать
часов, даже при электричестве, без естественного света
(оттого такая мазня), кое-как сводил концы с концами, много
скандалов было с его "Демоном", не услыхал господь наши
мольбы, чтоб не прикасался к Лермонтову, да тут родился
ребенок, нареченный, конечно же, Саввой, хм-хм, Савва
Врубель, чисто по-русски, чтоб ни у кого сомнения не было,
что, мол, лях или литовец какой. Кстати, его любимая игра
называется "Оргия", да, да, именно так, верные люди
сказывали; еще на хуторе у старика Ге они устраивали Оргию
Роз, но ведь от Роз до чего иного один шажочек, слово-то
Оргия определенный в себе несет смысл...
Но вот прошло не так уже много времени и Савва Врубель
младенцем опочил, простудившись в дороге.
Конечно, нельзя по-человечески не сострадать отцовскому и
материнскому горю. Глядишь, эта жертва, как возмездие,
очистит его и отторгнет ото всего того, что приводит нашу
православную публику в негодование, столь же справедливое,
сколь откровенно, без обиняков, выражаемое.
Мой удар по его "Демону" доставил дэкадэнту ряд
неприятных минут, он ведь не один уж был, а с семьею, заботы
житейские стали понятны ему, не все витать в эмпиреях да
жить за счет Мамонтовых и Морозовых, пора и своим трудом,
своей головушкой думать.
Посмотрим, куда его понесет теперь, удар был силен, как
очистительная гроза с молнией. Кто знает, может, вернется в
лоно? Я первым тогда протяну ему руку, первым напечатаю
статью, ибо не злоба движет мною или зависть, но лишь скорбь
о попранных традициях, о насилии над светлыми идеалами
православия...
Поживем - увидим.
Милый Николай Сергеевич, был бы бесконечно Вам
признателен, посодействуй Вы отправке моего гонорара за
четвертый и пятый номера, да и аванс не дурнехонько б
получить, мы с Танечкой решили поехать на воды в Виши, а там
курс весьма дорог.
Сердечно Вас обнимаю, оставаясь Вашим покорным слугою
Гавриилом Ивановым-Дагрелем".
6
- Вообще-то любовь наказуема, - сказал Фол мистеру
Джавису, ведущему эксперту фирмы по вопросам европейской
живописи. - Особенно родительская. Стоит детям понять всю
безграничность отцовской или материнской любви, и они
потеряны; появляется ощущение собственной непогрешимости и
вседозволенности, особенно если родители живут поврозь.
Моему старшему брату об этом сказал Хемингуэй, они вместе
рыбачили на Кубе, я согласен с такого рода концепцией.
фол отошел в угол темного зала; "Сотби", как и всякая
престижная фирма, располагалась в старом здании
восемнадцатого века; второй этаж, где состоятся торги, был
заполнен русской живописью; Фолу показалось, что в этом
сине-красно- деревянном зале русским было холодно. Он еще
раз взглянул на врублевский портрет: мальчик сидит в
колясочке, рубашонка фиолетовая, глазенки умные.
- У вас нет детей? - поинтересовался вдруг Джавис.
- Нет, - ответил Фол. - Или есть такие, о существовании
которых мне ничего не известно.
(У него было трое детей от Дороти; мальчики и девочка;
Дэнис, Эл и Кэтрин; девятнадцать, десять и семь лет; все
кончилось - и с их матерью и с ними, - когда он понял, как
брезгливо она не любила его; протестант; сухарь; ах, боже,
стоит ли вспоминать об этом; один, совсем один, да
здравствует свобода, надмирное одиночество.
Когда они разошлись, Фол начал тяжело пить. Прижало
сердце; подумал: да о чем я? У них - и у Дороти с ее
торговцем, и у старшего сына Дэниса с его таиландкой - своя
