жив... Кого мы парашютировали на связь с маки. Князь, его
кличка у партизан была Эйнштейн, отличался склонностью к
холодному, скрупулезному анализу... Перед началом операции
командование маки закрывало его в блиндаже, и он просчитывал
все возможные варианты успеха и провала, замечая самые,
казалось бы, незначительные мелочи... Кстати, поначалу
кличку свою он не любил, потому что до войны, как и вся
эмиграция первой волны, евреев не жаловал. Только после
того, как воочию увидел, что гитлеровцы делают с евреями,
как они обращаются с русскими пленными, сколь зверски пытают
французских партизан, стал сам называть себя Эйнштейном.
Если бы все немцы при Гитлере имели возможность увидеть
концлагеря, я не знаю, что могло бы произойти...
- Если мы с вами стоим на позиции диалога, то я позволю
себе не согласиться: они видели гитлеровские лагеря.
- Несогласие собеседника лишь подстегивает к тому, чтобы
быть еще более доказательным в посылах, - улыбнулся
Бринингз, - Словом, Ростопчин нажил состояние потому лишь,
что обладает удивительно аналитичным умом. Никакой
поддержки извне, тем более с площади Дзержинского. После
войны он поставил на почтовые марки... Да, да, у него было
множество друзей-художников, все они помогали маки; он
предложил издателям серию марок, посвященную истории второй
мировой войны. В дело вошли люди лорда Бивербрука, этим
объясняется то, что марки разошлись ураганным тиражом.
После этого князь купил землю в Австрии; тогда, вскоре после
войны, это было нетрудно, доллар открывал все двери; причем,
верно рассчитав, он купил те земли, где стояли разрушенные
во время войны отели для горнолыжников; нулевой цикл и
коммуникации были в сохранности; затем задешево приобрел
значительный пай в фирме канатных дорог во французских
Альпах. А потом все покатилось: он продал половину земель
в Австрии американцам, на полученные деньги отремонтировал
два отеля, прибыль вложил в туристский бизнес Кении;
построил пару фабрик, дела у него идут успешно.
- Когда и с чего началась его деятельность по возвращению
русским их сокровищ культуры?
- Первые симптомы интереса начались после того, как
Москва запустила спутник. Да, да, именно так: спустя
двенадцать лет после окончания страшной войны та страна, где
он родился, первой вышла в космос. Я могу понять его
гордость, сэр. Пятьдесят седьмой год, сорок лет после
большевистского переворота, до которого мы, Германия и
Франция были суперсилами Европы, а Россия на задворках,
царство тьмы и лени... А в пятьдесят седьмом вышла на
первое место на нашем проазиатском континенте. Увы, это
истина, которую многие не хотят брать в расчет. Теперь по
поводу мистера Степанова. Я попросил подобрать мне на него
все, что можно. И выяснилось: его читают в России довольно
широко, и, хотя он, к сожалению, пишет по кремлевским
рецептам, слово этого человека значимо в их стране... Когда
наши младшие братья за океаном называют мистера Степанова
агентом КГБ, я спрашиваю себя: неужели разведка - такая
легкая работа, что ею можно заниматься вполсилы, оставляя
главный заряд энергии на литературу? Я с большим уважением
отношусь к профессии, сэр. Наш с вами друг военной поры Иен
Флеминг начал писать веселого Джеймса Бонда после того, как
ушел в отставку из "Интеллидженс сервис"; то же Грэм Грин.
А Ле Карре? Великий Моэм говорил, что литература
самопожирающа, она требует на свой алтарь всего человека,
без остатка... И вот, представьте, мы начинаем помогать в
комбинации против этого русского... Кому это принесет
пользу? Нам? Не уверен. Наоборот. Мы дадим повод,
искомый повод русским начать ту пропагандистскую камланию, в
которой ныне они так заинтересованы... В начале нашей
беседы я не зря вспомнил сэра Сомерсета Моэма и его роман,
где удивительно раскрыт провидческий дар литератора. Если
русские все же считают Степанова каким-никаким писателем,
красный может сочинить то, что будет совершенно невыгодно
делу свободы, которому мы служим, не правда ли? Конечно, мы
поставим наблюдение за мистером Степановым. Я вынуждаю себя
полагать, что визит его может быть двузначным. Если мы
получим факты, тогда ударим! Ударим крепко. Если же он
действительно намерен заниматься здесь своими картинами -
пусть; не стоит ему мешать, наоборот, он обязан убедиться в
нашей непредвзятости; терпимость ко всем идеологиям, право
каждого делать то, что он хочет...
- Не преступая при этом грань закона, полковник, -
улыбнулся сэр Бромсли. - Я снова обязан согласиться с вами,
и, поверьте, мне это доставляет радость. Что вы можете
сказать по поводу немца из Бремена?
- С ним очень хватко работала гамбургская резидентура
младших братьев. Видимо, они готовят его к скандалу. Да и
не только его одного, мне кажется. Замышляют свою операцию
как некую мелодраму, заламывание рук, сведение денежных
счетов... Посмотрим. Я не очень-то убежден, что у них
получится. Итак, господин доктор Золле... Занятно, немцы
умудряются умещать в одно значение два титула - "господин
профессор доктор Золле". Этот человек ясен мне совершенно.
Когда ответ на мучающий его вопрос ищет математик или физик
и находит его, он - в зависимости от уровня одаренности -
успокаивается на определенное время, потом в его мозгу
возникает новый вопрос, но он уже успел отдохнуть: Эйнштейн
музицировал, Жолио-Кюри играл в шахматы, а интересовавший
нас русский академик Тамм занимался альпинизмом.
Коллекционер, пытающийся найти все, что было уничтожено,
похищено, увезено в дня страшной войны, сталкивается с таким
количеством загадок, с таким обилием материалов, что одному
ему с этим никак не справиться...
Либо он должен иметь аппарат помощников, развернуть это
дело в предприятие, либо он кончит трагедией, захлебнется в
документах, сойдет с ума. Это подобно Алхимии - еще один
опыт, и золото наконец будет получено. Господин профессор
доктор Золле человек безупречной репутации... Но он глубоко
несчастен... Из такого конгломерата разностей - аристократ,
красный литератор и одержимый исследователь - не построишь
сеть, это фантазии молодых людей из-за океана, сэр.
- Я вполне удовлетворен вашим объяснением, полковник,
благодарю вас. Что же, по- вашему, мы ответим младшим
братьям?
- Мы ответим им, что нам доставило большое удовольствие
ознакомиться с материалами, которые они нам любезно
предоставили. Однако мы не считаем их до конца
аргументированными. Если бы они внесли свое предложение по
поводу того, как можно войти в дела князя, каким образом
подвести нужных людей к Золле, чтобы его информация, прежде
чем уйти к красным, прошла нашу обработку, если бы
сформулировали возможность нейтрализации мистера Степанова,
придумали бы, как можно поссорить его с властями - чем
меньше писателей вместе с Советами, тем нам выгоднее, -
тогда мы готовы сотрудничать, соотнося наши действия с
курсом кабинета ее величества.
- Я был бы весьма признателен вам, полковник, если бы вы
нашли время составить телеграмму именно в том смысле, какой
только что был столь блистательно вами сформулирован... А я
попрошу консульскую службу дать визу мистеру Степанову,
поскольку, как я понял, вы готовы взять на себя
ответственность. Еще чаю?
8
Ростопчин попросил шофера вывести из подземного гаража
спортивный "мерседес"; двигатель - восьмерка; хоть полиция
ограничивает скорости до ста тридцати километров даже на
трассах, придется жать двести; возможен штраф, обидно,
конечно, убыток; зато сэкономлено время; до Лозанны надо
проехать за четыре часа; там Лифарь; разговор будет трудным;
нужно успеть вернуться обратно этой же ночью, завтра
встреча, которую нельзя отменить, а там и Лондон...
Он сел за руль, выехал на пустую трассу, нажал; включил
радио, нашел итальянцев, время серенад, пусть себе, только
бы не последние известия, нет сил слушать, путают друг
друга, как мальчишки. Только те играли в
"казаков-разбойников", а сейчас предстоит сыграть в
"ракеты-убежища", победителей нет, шарик в куски,
разлетимся, как пыль; жаль.
К счастью, полиции не было; промахнул четыреста
километров за три часа, в Лозанне, правда, скорость пришлось
сбросить, дорога узенькая, ввинчивается в горы; отель в
Гийоме самый престижный, Лифарь есть Лифарь, вся жизнь в
отелях, никогда не имел дома; но разве дашь ему восемьдесят?
Поджар, быстр, скептичен.
- Ну, полноте, князь, вам все прекрасно известно; да,
видимо, стану решать судьбу пушкинских писем, пора
подоспела... Как достались они мне шально, так и уйдут...
- А как они вам достались? Газеты писали, что их
приобрел Дягилев.
Лифарь рассмеялся хорошо поставленным актерским смехом и
заговорил (в чем-то неуловимо похоже на Федора Федоровича,
те же акценты, раскатистое "р"), увлекаясь своим же
рассказом:
- Меня Дягилев тогда с собою взял в Лондон... К великому
князю... Его дочка породнилась с британским двором, жила в
замке, а отца поселила в скворешнике, на третьем этаже,
раньше там слуги жили... Поселила неспроста - пил старик...
Вот он-то нас к себе и зазвал, палец к губам приложил,
шепнув: "На красненькое не хватает... Уступлю реликвию,
письма Пушкина, а вы мне деньги тайком от дочки передайте,
упаси бог, узнает-отымет!" Шутник был. В молодые годы дробь
на сцену кидал, когда Кшесинская танцевала, ревновал к
государю, что правда, то правда... Назавтра мы получили
письма, положили реликвию в банк, понеслись в Монте-Карло -
там была наша балетная труппа. А вскоре Дягилев умер.
Министр просвещения Франции потом предложил мне выкупить
письма, чтоб деньги заработать, я танцевал, как
приговоренный. Затем война. В день, когда Париж был
объявлен открытым городом, меня вызвали в префектуру;
заседают человек двенадцать, все в полнейшей прострации, а
по городу уже конные немцы ездят, молоко раздают детишкам -
в Париже все было не так, как в России... Принимают меня.
"У нас к вам большое уважение, поэтому и обращаемся к вам".
- "К вашим услугам". - "Если сегодня Опера не будет
возглавлена кем-либо из наших, немцы конфискуют ее.
Дирекция бежала, в городе никого нет. Даем вам карт-бланш
на все ваши действия. Деньги, фонды - все в ваших руках".
Что ж, я принял эту миссию, большая честь. Никто тогда не
знал, на сколько дней или недель взят Париж; я должен был
решиться. Иду туда, где помещалась Опера, мне вручают
банковские счета и ключи, возвращаюсь к себе и сразу же
делаюсь вахтером, танцовщиком, директором, пожарным,
машинистом сцены... Включил свет, подошел к окну, открыл
шторы, подумал, не дурной ли сон на улицах; в кафе сидят
люди, электростанция работает, радиопрограммы
продолжаются... Я правил в Опера четыре года... И если де
Голль вернул французам Родину, то я создал им балет! Шварц,
Амьель, Клод Бесси - это все мой ученицы, чьи же еще?! На
второй день стали приходить машинисты сцены, пожарники,
оркестранты. "Можно аванс?" - "Конечно. Сколько?" - "Да
хорошо б тысячи три". - "Десять хочешь?" - "Конечно!" -
"Бери и подписывай!" - "А что делать?" - "Ничего! Приходить
на службу и делать вид, что работаешь!" Уже и на Эйфелевой
башне свастика, и на Кэ д'Орсе... И вдруг в Опера раздается
телефонный звонок... Это было так странно-телефонный звонок
в Опера, в моем кабинете. Звонил комендант Парижа фон Гроте
из отеля "Ритц", где был штаб оккупантов. Вызывают туда...
Вызывают - это если полицейские приезжают на открытой
машине, если в закрытой - значит, арестовывают. Смешно, в
"Ритце" раньше самые богатые люди Америки останавливались...
Вхожу в апартаман, поднимается генерал с моноклем и говорит
на чистейшем русском: "Сергей Михайлович, как мы рады вас
здесь встретить!" Каков подлец, а?!
...Ростопчин знал, что этих стариков нельзя торопить,
пусть выскажет то, что на сердце; свидетельства очевидцев
помогут потом отделить правду от лжи; к главному надо
подходить постепенно, в самом конце, после того, как
размякнет...
"Когда я стану таким же? - подумал он. - Лет через
