что не приведи господь... Словом, за четыреста с лишним лет
более тридцати орлов, каждое царствие на Руси свое тянет,
ясно? И лишь одни ваши заклятые вороги за столько лет серпа
и молота не поменяли. То-то и оно! А вы задираетесь...
Вам бы, сильным-то, с силой дело и иметь, потому как то,
"чего вы добиваетесь - развала на Руси, - вам же и обернется
такой кровью, какая даже в Апокалипсисе не написана.
Пожалуйте, милостивый государь, что у вас ко мне? Только
сначала я схожу по малой нужде...
"Надо было запросить на него справку, - подумал Фол. - Я
допустил ошибку, которая может быть непростительной. Это не
человек, а миф, но в то же время реальность куда большая,
чем в его молодых соплеменниках. Друг другу глотку
перегрызут, игра в "кто главнее". Но как же ловко этот дед
высчитал меня, а?!"
Грешев вернулся, уселся за стол, шмыгнув носом, спросил:
- Так каков же ваш интерес ко мне, милостивый государь?
- Вы сказали про ваше сотрудничество с разведками...
- А с кем же мне еще было сотрудничать? Кто деньги
платит? Банк? Да на кой я ему ляд! Институт? Так я не
поэт, не профессор, да и уехал я сюда, когда русских все
больше в шоферы таксомоторов брали; престижно - полковник
генерального штаба нувориша по девкам возит. Если бы Москва
открыла двери для всех желающих вкусить вашего рая, вы б
через год приехали в Кремль с челобитной: дадим наибольшее
благоприятствие, запретим "Свободу", перестанем "Посеву"
деньги давать, только, бога ради, закройте границы, удержите
своих скифов дома, лентяи они обломовские, работе не учены,
только глотку драть умеют и лбами друг с другом биться.
- Отчего вы, русский, так говорите о соплеменниках?
- Как? - Грешев пожал плечами.
- Резко, что ли... Простите, а вы настоящий русский?
- Уж понятно! Столбовой...
- То есть? - не понял Фол.
- Наконец-то донял я вас! Все вертел, вертел, не
поддавались, а теперь - на столбовом - взял! Это значит,
дворянин я, столбовой дворянин! русский! С татарщинкой,
конечно, да и без неметчины не обошелся, сколь их к нам
понаехало, а может, какой французик с бабкой моей переспал,
они горазды нашим дурам головы крутить; мон ами, поедем я
Париж, там у меня апартамаи; а у него мансарда на чердаке и
холодный сортир в коридоре. Только русские вроде меня самих
себя и бранят, Инокровцы дифирамбы поют! Кто у вас по
русскому вопросу главный спец? Кто угодно, только не
настоящий русский! Ну что вас привело сюда?
- Меня интересует Врубель, господин Грешев.
- В связи с предстоящим аукционом? Или заразились идеей
освобожденного православия?
- А было закрепощенное? - Фол улыбнулся.
- У нас все было, милостивый государь... Вот, помню,
беседовал я с немцами, они меня привлекали для анализа
тенденций России в начале тридцатых годов... Нет, нет, я от
Гитлера сбежал, бог знает какие книги оставил в Берлине, я ж
только с локарновцами контактировал, которые хотели дружбы с
Россией... Для них литературу читал, фотографии
разглядывал, альбомы новой живописи анализировал - на этом
материале гадал. Так они, знаете ли, фыркали - нет, нет,
дружески, от удивления, не могли понять логики моего
рассуждения. Я им после прочтения молодого Пастернака,
Тынянова, Тихонова говорю: "Возрождается государственная
идея!" А они: "Ха-ха-ха!" А тут еще гитлеровский холуй,
генерал Бискупский на меня сигнализирует; агент Коминтерна!
Да, да, у нас, если не поешь в одну дуду с эмиграцией,
непременно предатель; обязательно чтобы был, как все, в
унисон; свобода свободой, но попробуй со своим сунуться -
замордуют. Врубель для России как знамение, милостивый
государь, он ее безгранично чувствовал... Как, пожалуй,
никто другой в двадцатом веке, оттого его душегубы и
погубили.
- Отчего им так интересуется Москва?
- Так потому, Что она матерь его.
- Ясно. А фамилия мистера Степанова вам ничего не
говорит? Или князя Ростопчина?
- Нет.
- Хорошо, а чем объяснить поворот русских к поиску
старинных картин, похищенных скульптур, исчезнувших
библиотек?
- Как чем?! Жить стали лучше, читать всю Россию выучили,
студентов наплодили тьмы, поди управься.
VIII
"Дорогой Иван Андреевич!
Сердце мое разрывается от боли, когда я смотрю на Мих.
Ал. Врубеля! Я был у него в мастерской после того, как он
поправился от недуга, смотрел "Демона". Это чудо!
Представляю, что будет на выставке! "Не простят ему этого,
ох, не простят", - вспомнил снова слова Кости Коровина в
Нижнем Новгороде. И не простили. Серов и Остроухов, друзья
его, высказали свои замечания; Врубель сорвался, все его
бранят, думал, свои будут мягче; накричал на Серова; но
Остроухов спас положение, пригласил отобедать; Михаил
Александрович сменил гнев на милость, снова стал
предупредителен, кроток... Сказывается, видно, бессонница,
он простаивает у мольберта по двадцать часов, глотает
ложками бром с фенацетином, сжигает себя заживо.
На выставке успех был оглушительный, но Третьяковская
галерея отказалась приобрести "Демона"! Да, да, отказалась!
Говорят, восстали члены московской городской думы, на них
оказали давление из сфер, Великий Князь Владимир
Александрович соизволил заметить, что это "нездоровое
искусство, далекое от традиций".
То был страшный удар для Врубеля. Он совершенно высох,
шея торчит из воротника рубашки, как цыплячья, пиджак обвис,
глаза запали... Надо ж помнить, что после родов
очаровательная Надежда Забела-Врубель сошла со сцены, все
время отдавала маленькому Саввушке, потом трагедия с
младенцем, так что тяготы жизни на плечах одного Врубеля...
Выручил фон Мекк, купил "Демона", что спасло несчастную
семью от голода.
Друзья оберегают художника от того, чтобы ему не
попадались особо злобные рецензии на его работу, воистину
гениальную. Да разве убережешь? Кто-то словно организует
травлю всего нового и талантливого, чем так щедра земля
русская. Кто?! Ведь это же истинные враги нашего
искусства. Банда бездарен стоит за этим, злобных и
алчных... Я слышал, как Врубель нахваливал молодого
безвестного художника Малявина, рекомендовал его картины
Мамонтову, Мекку, Остроухову. А как он продвигает молодого
Ге?! Как не скупится на эпитеты, называя его гениальным
иллюстратором, будущей гордостью русского книгопечатания!
Как обожествляет Бруни! А почему? Да оттого, что дар
таланта - доброта и полнейшее отсутствие зависти к коллегам
по искусству. Дар бездари - зависть, неистовость кликуш,
шантаж "традицией". А ведь не пройдет и десяти лет, как
Врубель сделается истинной традицией русской культуры, по
нему учиться станут, только смогут ли, такие раз в столетие
рождаются...
Я вспомнил отчего-то, как в гостях он увидел двух дам,
говоривших что-то на ушко друг другу. "Давайте играть в
"тайну", - предложил художник. - Все шепотом!" И -
весельчак по натуре - вовлек всех; дамы и мужчины принялись
шептать что-то друг другу на ухо, он тоже поначалу принял
участие в игре, а потом принес лист бумаги и в какие-то два
часа написал поразительную вещь - "Тайна". Он ведь и "Пана"
в два дня написал. Иному дремучему академику на это жизни
не хватят, как же завистники простят такое ему?!
"Царевну-Лебедь", кстати, он продал Морозову за триста
рублей... Просил пятьсот, тот долго торговался, попрекая
Врубеля тем, что он слишком быстро работает, Врубель,
бедняга, обещал следующую вещь еще лучше написать... Ну и
уступил Мих. Ал. за триста... Слава богу, фон Мекк
заказал авторскую копию, уплатил по-рыцарски...
Пожалуйста, узнайте, нет ли возможности издать альбом
Врубеля? Ему предложили это из Парижа, право, обидно будет,
если завоюет он Россию из-за границы!
До скорой встречи, дорогой Николай Сергеевич!
Ваш Василий Скорятин".
3
В квартире никого не было: старшая дочь, Бэмби,
отправилась за город к приятелю, младшая, Лыс, поехала за
город к Наде, очень любит мать, никого так не любит, как ее;
Степанов пошел к себе в мастерскую, достал из шкафа пару
рубашек, джинсы, кроссовки; всегда мучительно собирался,
обязательно забудет что-нибудь важное, а лишнее положит в
чемодан; позвонил Зите; очень хороший и добрый человечек.
- Как у тебя сегодня дела, маленький?
- Как всегда. Будни, Митяш, скучаю; о вас думаю.
Степанов давно не звонил Зите; удивился; кажется, раньше
она меня на "ты" называла, терпеть не мог одностороннего
"ты".
- С каких пор ты меня на "вы"?
- Я всегда вас так называла.
- Черт, не может быть...
- Правда. Просто не обращали внимания... А может,
раньше называла на "ты", не помню... я же вас забыла.
Скучаю и забываю, забываю и скучаю...
- Ну да, - он усмехнулся. - Я тебя в Доме кино с таким
красавцем видел, что просто сил нет.
- Это когда же?
- Да с месяц назад.
- А вы с кем были?
- С мужчинами, - Степанов вздохнул.
- Так и поверила.
- Как-то странно вы, женщины, устроены. Молчала бы ты,
Зитуля, грех ведь.
- Хотите, чтоб я к вам приехала?
- Хочу.
- Надо помыть кухню?
- Попала в десятку. Да и собрать надо меня.
- А вы куда?
- Ненадолго.
- Снова на полгода исчезнете?
- На неделю.
- Тогда красавцев не поминайте. Сами исчезаете
постоянно, а меня, бедную, попрекаете... Вы один?
- Нет. С мамой и детьми.
Зита рассмеялась.
- Ладно. Еду.
- У тебя деньги есть?
- Нет.
- Одолжить можешь?
- Попробую. А что надо?
- Купи в кулинарии что-нибудь.
- Я девушка безынициативная, вы мне указания давайте.
- Свекольных котлет купи. А если есть ледяная, у нас
вообще будет сказочный стол.
"Хороший человек, - снова подумал Степанов, положив
трубку. - Их поколение чудесное, лучше нашего, легче, что
ли; беспечнее. Мы-то запрограммированы на дело. А может,
это правильно? Может, наоборот, тревожно, что они так легки
и беспечны? Откуда это? Как откуда, - возразил он себе, -
от спокойствия. Войны не знали, карточек на хлеб и ботинки;
страшных ночей не знали, когда никто не ведал, будет ли
утро; конуры в коммуналках тоже не знали, когда один
коридор, двадцать жильцов и две плиты, очередь на которые
расписана, и на ванную комнату тоже, а у туалетов так целые
баталии разыгрывались..."
Степанов однажды, когда еще был жив его друг Режиссер,
пришел к нему на студию - в Лихов переулок и попросил
подобрать московскою хронику, начиная с сорок пятого года;
улицы, рестораны, дома, театры, магазины, квартиры. Девочки
из монтажного цеха работали два дня, приготовили пять
коробок; Степанов и Режиссер заперлись в маленьком зале,
просмотрели материал и долго потом сидели молча, смоля
сигареты.
- Ты что пишешь? - спросил тогда Режиссер.
- Сорок четвертый год.
- А зачем хроника?
- Не знаю... Видимо, без ощущения исторического
оптимизма нет искусства. Я-то помню нашу Можайку в снегу и
грязи, и было это в сорок пятом, и в сорок девятом то же
было; я-то помню, как ужасно были одеты наши люди: черный
или синий цвет, сплошная униформа, разве что бурки
попадутся, начальственные бурки, белые с желтым кожаным
ободком, мы-то помним с тобою, сколько людей ютились в
коммуналках, но проверить себя необходимо. Вот и проверил.
- Когда ты купил первый телевизор?
- Телевизор-то бог с ним, а ведь тридцать лет назад мало
кто знал, что такое холодильник. А вот поди представь
сегодня, как жить без холодильника. Можешь?
- А ты?
- Не могу. Хоть убей, не могу. А ведь американцы почти
в каждом доме имели холодильник еще в тридцатых годах...
- Зато у нас самые красивые девушки на земном шаре. Не
согласен? - улыбнулся Режиссер.
- Согласен.
Зита пришла со свертком и сразу же стала мыть посуду.
Это у нее какая-то страсть, подумал Степанов, вытирать пыль
и мыть посуду, в гены заложено, не иначе.
- А масло у тебя есть? - поинтересовалась Зита, легко
поцеловав его в щеку легкими холодными губами. (Занятно,
подумал Степанов, как это странно все у них: - стоит войти
