в твой дом и начать мыть посуду, "вы" исчезает, только "ты",
отчего так? Он вспомнил фильм "Их было пятеро", боевик
пятидесятых годов; там была замечательная актриса, она
играла проститутку; драматург написал ей прекрасные слова,
когда она поднималась с мужчиной, который любил ее, на
фуникулере в Париже и он предложил ей перейти на "ты", она
отказалась: "Через мою постель прошло так много солдат, они
так легко называли меня на "ты", что высшим благом любви я
ощущаю право говорить "вы" тому, кого люблю, и от него
слышать это же...")
- У тебя есть масло? - переспросила Зита.
- Кажется.
- Если нет, мы погибли. Свекольные котлеты развалятся,
положи я их на сковородку без масла.
- У меня тефлоновая. Можно без масла.
- Что-то я не верю в эти новшества.
- Дикарка ты? Картофельный бунт затеешь?
- Отбунтовалась, слава богу.
- Давай сначала сложим мои вещи.
- Две минуты дел.
- Больше. Надо упаковать черный хлеб, две банки икры
сунуть в кроссовки, а шерстяные носки, трусы и джемпер
можешь класть как душе угодно.
- Джемпер-то зачем? Весна.
- В Лондоне весны холодные.
- Ты в Лондон? Как интересно! А плащ взял?
- Нет.
- Так ведь там всегда дожди.
- Не больше, чем у нас. Слушай, Зитуля, почему ты ко
мне, старику, ездишь?
Зита рассмеялась.
- "Старик"! Ты не знаешь, что такое старик. Ты умеешь
цветы дарить. Женщине ничего не надо, только б подарили
цветы. Так приятно.
- Объясни, почему.
- Но ведь ты даришь? Значит, понимаешь, как это важно...
- Говорят, что надо. Я штудирую мировую литературу,
учусь льстить женщинам. Зита поставила посуду в сушилку,
оглядела маленькую кухоньку, села на табурет возле окна,
подперла щеку кулачком и вздохнула.
- Жизнь какая-то дурацкая, да, Юрьевич?
- Есть несколько. Что это тебя в минор потянуло?
- Так... Ты женился, когда я в первый класс пошла, а Лыс
и мой Колька родились в один год. Ты один, и я одна, а
вместе нам быть нельзя - ни мне Колька не простит, ни тебе
Лыс и Бэмби. Ты мотаешься, от себя убегаешь, а меня
красавцы обхаживают. Говорят, судьба каждого предопределена
заранее. Верно, да?
- Черт его знает. Наверное.
- Ты счастливый, у тебя есть любимое дело... Пойдем
чемодан укладывать?
- Айда.
Золотой человек, подумал Степанов; самое страшное, когда
в женщине проглядывает хищница; а в общем-то, не мы ли их
такими сделали? Унизили до равноправия, ей теперь,
бедолаге, и в очереди стоять после работы, и обед готовить,
и белье в прачечную нести. А он телевизор смотрит, возлежа
на диване. В тапочках. Хоть бы босой, в этом есть что-то
мужское, так нет ведь, все норовят в шлепанцы влезть,
домашний покой, сплошная благость...
Зита собрала чемодан быстро и споро; так только Бэмби
умеет складывать, подумал Степанов; у Бэмби началась своя
жизнь; и слава богу: я не вправе ее ни в чем "упрекнуть, я
обязан радоваться этому; иначе все будет
противоестественным; годы - это потери, и ничего с этим не
поделаешь; Роланд испытывал счастье, только если против него
выходила на поле брани сотня; когда ему противостояли пять
рыцарей, он чувствовал раздражение; с каждым прожитым днем
врагов у тебя все больше; болезни; одиночество; страх перед
усталостью, которая не позволяет писать, так как ты мог
раньше, бессилие веред мыслью в том, что не успеешь сказать
все, что обязан; литератор подобен аккумулятору, жизнь -
постоянная подзарядка, только-только поднялся до понимания
чего-то общего, только-только ощутил Слово, как вдруг
хвороба, и все уходит с тобою в небытие... Ах, как прав был
Уайльд, корда говорил, что слово более могуче, чем музыка
или краски, оттого что в нем и страсть, и одухотворенность,
и музыкальность, и цвет, и, главное, мысль... Хотя тайна
накопления слова вечна, и счастье, если ты окажешься хоть
частицей этого процесса...
- Знаешь, я иногда думаю, - сказал Степанов, когда они
вернулись на кухню и Зита включила маленькую электрическую
плитку, - что все эти мои трепыхания с нашими картинами не
очень-то и нужны...
- А ты не слушай идиотов... И потом тебе завидуют...
Живешь, как хочешь, девушки к тебе льнут, здоров...
- Здоров, - повторил Степанов. - Мечтаю скорее лечь на
койку и уснуть.
- А мне нравится смотреть, как ты спишь. Тебе страшные
сны показывают?
- Я их не помню. Бэмби все свои сны помнит.
- ...Я так ею на выставке любовалась, так восхищалась ею.
Какая же она красивая... Похожа на Надю.
- На меня тоже.
- А мой Колька на отца похож. Меня это стало пугать.
- Не вздумай при нем ругать отца. Это оттолкнет от тебя
мальчика.
- Я знаю, хвалю его отца, все время хвалю... Знаешь, как
трудно постоянно врать?
- Но ведь что-то хорошее у тебя с ним было?
Зита пожала плечами.
- Рыбу прожаривать?
- Ни в коем случае. Я сыроед.
- Знаешь, все-таки самая прекрасная поэтесса - это
Цветаева.
- Ты любишь только ее и Ахматову, да?
- Наверное. Только несчастья создают великую поэзию.
- У вас с ним было хорошее! - убежденно сказал Степанов.
- Разве Колька - это не самое прекрасное в твоей жизни?
- Да, - сказала Зита. - Верно.
В восемь утра позвонила Бэмби.
- Па, я не опоздала?
- Нет.
- Сейчас приеду и отвезу тебя в Шереметьево.
- Хорошо.
Зита вздохнула.
- Не говори Бэмби, что ты зря занимаешься своими
картинами, это очень больно слышать, так больно, что прямо
сердце разрывается... Кто обидел тебя?
- Никто. Просто мне показалось.
- Не обращая внимания... Сколько у меня еще есть
времени?
- Минут десять. Выпей кофе.
- Не хочу. Я хочу поцеловать тебя. И, пожалуйста,
позвони, когда приедешь; ты ведь только перед отъездами
звонишь... А потом красавцами коришь...
- Выходишь замуж за него?
- Да.
- Правильно.
- Нет. Неправильно, просто он спортсмен, мастер, -
Кольке это нравится, мальчишка ведь...
- Ты тоже мастер.
Она усмехнулась.
- Я бывший... А он гонщик, понимаешь... Но, если
скажешь, что не надо, я не выйду.
Степанов закурил.
- Увы, я скажу "надо".
- Я все равно стану приезжать к тебе.
- Это будет нечестно.
- Честно. Любви у нас нет с ним, так, мирное
сосуществование, очень удобно.
- Ты очень одинокий человек, Зита...
Она покачала головой.
- Очень одинокий человек ты. И я ужасно люблю тебя...
"Нет, - подумал Степанов, - ты сказала не то слово;
просто ты привыкла ко мне, тебе спокойно со мною, хотя,
наверное, с тем лучше, да и молод он, следовательно, полон
фантазий, а что такое фантазия, как не мечта о совместном
будущем, обязательно счастливом? "Люблю" - особое слово.
Нет еще такого слова, не родилось еще такое слово, которое
определяло бы наши отношения; много молодых женщин тянутся к
мужчинам моего возраста - не за деньгами или благами, отчего
так? Вот бы "Литературке" социологический опрос провести".
- Ты о чем, Юрьевич? - спросила Зита.
-О тебе, - ответил он и погладил ее по щеке. - Спасибо
за то, что пришла, я очень тебе рад, человек...
IX
"Дорогой Иван Андреевич!
Слава богу, Врубель снова в прекрасной форме, недуг
отступил! Как он пишет, бог ты мой, как он вдохновенно
работает!
Портрет Забелы-Врубель на фоне берез сказочен! "А
"Раковина"? Князь Щербатов сразу же выложил за нее три
тысячи рублей! А еще два года назад "Царевна-Лебедь" стоила
триста! Неужели мы признаем гения лишь после трагедии, им
перенесенной?! Или - хуже того - смерти?!
А каков его "Автопортрет"?! Какая сила духа, какое
моральное здоровье, какая доброта!
Враги примолкли, имя гремит не только в России, но и в
Париже. Враги его не что иное, как мелюзга, но ведь эк они
смогли организовать травлю! Сколь последовательно и упорно
рвали его своими грязными когтями, до чего изобретательно
клеветали, как топтали любую его работу!
Он вернулся из клиники с ворохом рисунков и заготовок,
пишет каждый день я снова не отходит от мольберта по
восемнадцать часов, а то и больше.
Порою мне кажется, что он словно бы чувствует нечто,
поэтому торопится отдать нам все то, что ему
предначертано...
Слава его создалась сама по себе, им одним, его трудом,
никто из критиков не написал о нем сколько-нибудь серьезных
статей. Вой шавок забыт, исследования творчества гения негу
и в помине, поскольку не готовы мы еще к этому; он всех вас
обогнал, он живет на двадцать лет вперед, но имя его тем не
менее известно. Вот ведь диво-то, а?! Воистину, Иваны, не
помнящие родства. Человек, создающий такой престиж России,
ее национальная гордость, невероятно одинок. А может,
критики просто-напросто не решаются писать об нем, понимая
свою малость в сравнении с ним?
Но кто же, кто будет радеть о памяти народа?!
Салонная болтовня имени не делает. Труд, только труд во
имя Родины, только испепеляющая честность, только талант,
богом данный...
Грустно и пусто, Иван Андреевич, и просвета не видать.
Ваш
В. Скорятин".
4
Розен вышел из самолета, кутаясь в толстый шарф (купил в
"Березке"; где-то прохватило; последние дни были забиты
совещаниями; накурят, откроют форточку, сквозняки; москвичи
крепкие, а он почувствовал озноб, испугался, что свалится,
постоянно хотелось укутаться, самое страшное ощущение -
холод).
В Цюрихе было солнечно, хотя с гор дул холодный еще
ветер; пассажиров немного, после пасхи все отсиживаются
дома; сезон деловой активности в эти недели несколько
спадает; пограничник лениво глянул на его зеленый паспорт;
пропустил; пошел за багажом (вез, как всегда, черный хлеб,
баночную воблу, деревянные сувениры из магазина на улице
Димитрова; прощаясь, сказал Степанову, что, если бы ему дали
право производить русские сувениры и торговать ими по всему
свету, он бросил бы станки, стал мультимиллионером; ходите
по золоту, не хотите нагнуться); чемодан подвезли через пять
минут; взял каталку, пошел к выходу; сначала в отель, оттуда
звонок русскому князю; интересно бы понять, каков его
бизнес; вполне возможна кооперация; завтра в банк, первый
взнос в предприятие - десять тысяч баков; жаль, что об этом
нельзя написать - в Нью-Йорке задавят в два счета, да и
Панама в этом смысле не подарочек; конечно, город пахнет
золотом, прекрасное место, откуда можно вертеть дела, что же
касается поддержки русских, и думать нечего; вокруг
американские военные базы, в каждом видят шпиона; конечно,
для рекламы это неплохо, меценатов чтят, только бы чуть
попозже, года через два, когда у меня в банках Женевы и
Цюриха будет столько денег, что не страшны словесные
нападки; русские говорят, что на каждый роток не накинешь
платок, верно, но в каждый раскрытый клювик можно положить
пять тысяч долларов, и клювик закроется.
- Мистер Розен, - услышал он чей-то тихий незнакомый
голос за спиной, и сразу же почувствовал, как в груди стало
холодно; Жаклин всегда говорила, что у него абсолютное
чувствование.
Мужчина, который окликнул его, был в синем пальто
тончайшей шерсти; лицо волевое, сильное; сила чувствовалась
в том, как были посажены его глаза, круглые, птичьи, очень
глубоко; брови вразлет, густые, словно бы наведенные резкие
продольные морщины по щекам; чуть оттопыренные боксерские
уши (по точечкам на мочках видно, что ему периодически
убирают волоски, очень квалифицированная работа, специалисты
на вес золота), гладкий высокий лоб, красивая седина,
последнее, что заметил Розен, были лайковые, мягчайшей кожи
туфли; как правило, такие можно купить только в магазине Ка
Де Вэ в Западном Берлине или в лондонском "Сэлфриджес"; лет
семь назад подобная обувь производилась большей частью в
Испании, куда им девать коровьи кожи, корриды каждый день,
теперь такой обуви нет, гонят расхожую, демократизация,
рынок точно реагирует на такого рода изменения.
- Я слушаю вас...
- Меня зовут Луиджи, мистер Розен. У меня к вам
