счастью, телефон Ростопчина был; она позвонила в справочную,
ей сказали код Швейцарии, Цюриха; князь был в офисе еще; как
обычно, сидел там допоздна.
- Что случилось? - спросил он, выслушав Софи. - И
почему он сам не позвонил мне?
- Ты же знаешь, родной, у него твой характер. Он обижен
на тебя и не станет унижаться.
- А разве перед отцом можно унижаться? Да и чем я обидел
его?
- Не будем ссориться, ладно? В конце концов, речь идет о
жизни и смерти мальчика...
- Что?!
- Да, именно так. Он купил не ту землю, у него отрезают
водоснабжение, это гибельно для его предприятия с
коровами... Словом, я не знаю подробностей, но, если ты не
вышлешь ему пятьдесят тысяч долларов, он погибнет...
- Пожалуйста, успокойся и не плачь, бога ради... Я
сейчас позвоню ему. У меня нет свободных денег, я отложил
тридцать тысяч на аукцион...
- Неужели тебе дороже эти картины, чем судьба сына?!
- Ты же знаешь, что я сделал для него все, Софи. Не будь
несправедлива...
- Ты хочешь сказать, что у тебя нет денег, чтобы помочь
мальчику?
- Я не могу взять деньги из дела, Софи. Это будет
банкротство, понимаешь? Только потому, что я веду дело, ты
продолжаешь жить так, как тебе хочется.
- Откуда ты знаешь, как мне хочется жить?! Не говори за
меня, пожалуйста! Только я одна знаю, как мне хотелось
жить!
- Разреши, я перезвоню Жене, а потом сразу же соединюсь с
тобой.
Софи не ответила, положила трубку; ну и характер, подумал
Ростопчин, это она к старости подобрела, как же я терпел ее
раньше? Терпел, потому что любил. Нет, не так. Потому что
любишь. Степанов верно читал: "К женщине первой тяга,
словно на вальдшнепа тяга, было всяко и будет всяко, к ней
лишь останется тяга". Как хорошо, что я бросил курить,
непременно сейчас тянул бы одну сигару за другой. Хотя
Черчилль смолил до девяноста одного года. Фу ты, черт,
какая-то путаница в голове. Ну-ка, сказал он себе,
соберись, и не сучи нотами. В жизни бывало хуже, много
хуже; какие пустяки; в конце концов, речь идет о деньгах; на
старость хватит, сколько мне осталось, кто знает; вспомни,
что было с тобою, когда ты понял, что Софи ушла от тебя,
ушла потому, что не любила, никогда не любила, терпела
попросту, а что может быть страшнее для мужчины, когда он
поймет эдакое? Вспомни семнадцатилетнюю девочку из Ниццы,
которую расстреляли у тебя на глазах в сорок третьем.
Вспомни, как вы страшно жили с мамой после войны. Вспомни,
как жарили картофель на прогорклом маргарине, соскобленном с
тарелок в ресторане, и ничего, смеялись, ах, какое было
счастливое время, когда жила мамочка, голодное, нищее
прекрасное время...
- Алло, Женя, здравствуй, это я.
Сын ответил по-испански, потом перешел на английский:
- Добрый день. Ты уже в курсе?
- Мама рассказала мне довольно сумбурно...
- Дело в том, что у меня не было достаточного количества
денег, когда я покупал эту землю, чтобы нанять хороших
адвокатов... Ты ведь дал мне в обрез...
- Я дал тебе столько, сколько ты просил.
- Мне бы не хотелось слушать упреки, папа.
- А в чем я тебя упрекнул? Алло... Ты слышишь меня?
- Да...
- Ты не мог бы срочно прислать мне все документы, Женя?
Я готов нанять хорошего адвоката.
- Бесполезно. Мама, видимо, сказала тебе, что в
сложившейся ситуации меня могут спасти только деньги -
пятьдесят тысяч долларов.
- Хорошо, я что-нибудь придумаю. Однако завтра - это
нереальный срок. Те деньги, которые у меня свободны, уйдут
на аукцион.
- А то, что ты выкупишь на аукционе, уйдет в Россию?
- Бесспорно! Странно, что ты спрашиваешь об этом...
- Не кажется ли тебе это жестоким, папа?
- Не будем судить о жестокости. Это довольно сложный
вопрос, кто жесток по отношению к кому и все такое прочее...
- Я редко тебя просил о чем-либо.
- Тебе не приходилось меня ни о чем просить. Я угадывал
твои желания...
- Ты не выполнил мое главное желание.
Ростопчин не сдержался:
- Подождем той поры, когда твоя жена уйдет с другим,
бросив тебе детей... А я по прошествии лет, когда дети
вырастут, попрошу тебя вернуть ее в постель, ладно?
- Это бестактно, папа.
- Правда всегда тактична.
- Словом, ты отказываешь мне?
- Нет, не отказываю. Я говорю о нереальности срока.
Посоветуйся со своим юристом...
- У меня нет юриста.
- Заведи. Я оплачу расходы. Деньги будут переведены
сегодня же, назови номер счета. Попроси его обговорить
условия платы с теми людьми, которые наступают тебе на
горло...
- Никто мне не наступает на горло!
- Это русское выражение. Пусть он договорится о сроке
платежей, я вышлю гарантию.
- Они не соглашаются на отсрочку платежей.
- Попроси своего юриста - ты наймешь его сейчас же,
самого лучшего в городе - связаться со мною. Я буду ждать
звонка в офисе.
Сын не попрощался, положил трубку; сейчас позвонит Софи,
подумал Ростопчин, начнется мука; вполне может приехать в
Лондон и устроить скандал.
Он похолодел от этой мысли, потому что понял, насколько
она реальна; боже ты мой, кто это придумал, что к старости у
человека жизнь делается проще?! Неправда, о, какая это
неправда! Наоборот, ничто так не сложно, как старость,
время подведения счетов, реестр на то, что не свершилось в
жизни, не получилось, минуло, прошло рядом...
Софи позвонила через десять минут; он отчего-то сразу же
понял, что она выставит ему счет на телефонные разговоры,
франков пятьсот, не меньше; при чем здесь счета, как-то
устало спросил он себя, бог с ними, просто очень обидно
ощущать себя старым, когда ты один и никому не нужен,
пустота вокруг, книги и картины, будь все неладно. Нет,
самое страшное, если тебе делается скучно, словно все, что
происходит, уже было с тобою, много раз было, и все
кончалось всегда скукой.... Право же... Начиналось
любовью, а кончалось.... Любовь? Что это такое, кстати
говоря? Наверное, постоянное желание сделать хорошо тому,
кого любишь... Но ведь мое "хорошо" разнится от понимания
"хорошо", которому привержен тот, кого ты любишь... Точнее,
видимо, оказать, что любовь - это постоянное нежелание
сделать дурно, неловко, неприятно тому, кого любишь, обидеть
хоть в чем-то. Любовь - это когда ты для другого, и уж
отсюда для себя, но только потом. Все остальное - а ты ведь
думаешь о своем, сказал себе Ростопчин, не в силах подняться
из-за стола - зиждется на изначальной ошибке или корысти.
Он все-таки заставил себя подняться, отошел к стеллажам,
открыл бар, налил рюмку, прополоскал рот, почувствовал, как
зажгло н°бо, боль в затылке стала отпускать...
"Однако же когда ошибка или корысть соседствуют с
дисциплиной, - подумал он, - тогда возникает новая ситуация;
дисциплина - великий организатор как чувства, так и
закамуфлированного бесчувствия. Порою любящий - не
сдержавши характер, бывает же, господи, - обидел ненароком,
и любви нанесен непоправимый удар, а может, она и вовсе
разбита. Иной же корыстолюбец, преданный дисциплине, так
ведет свою партию, что делает любовь очевидной и постоянной.
И как же дисциплинированно лжет обманщик, чтобы сохранить
лицо любви! Это ж так просто: вечерний чай, дежурная
улыбка, разговоры о детях, все чинно и пристойно, как у
людей. Неужели дисциплина лжи - единственный гарант добрых
отношений мужчины и женщины, а проявление человеческой
искренности - главный разрушитель любви? Где бог, где
дьявол? Неужели сатана с хорошими манерами более угоден
людям, чем пророк, брякающий то, чего не хотят слышать?!
Разговор с Софи был тяжелым, со слезами; нельзя быть
черствым эгоистом; речь ведь идет о мальчике....
- Повторяю, я ни в чем не отказываю Жене, как никогда не
отказывал. Ни тебе, ни ему. Пойми, я не могу вынуть из
дела столько денег сразу. Я вышлю вексель, гарантийное
письмо, этого совершенно достаточно.... В конце концов -
извини, пожалуйста, что я вынужден сказать тебе это, - но и
его семья, и ты живете тем, что я зарабатываю; нет, я ни в
чем вас не упрекаю, неужели сказать правду - значит,
упрекнуть?
- Ты бессердечное чудовище, - Софи снова заплакала. - Не
заботиться о сыне! Это же страшно! Ты компьютер, а не
человек, какой ужас, что я тебя встретила, какой ужас!
- Софи, дорогая, пожалуйста, настройся на то, что я тебе
в который уже раз объясняю... Я улажу дела Жени... Да и
если бы аргентинские коровы были единственным источником его
дохода... Но ведь мой здешний дом принадлежит ему. Мое
дело завещано ему. Я не знаю, кому ты отписала дом в
Эдинбурге, я подарил его тебе, и ты вправе распоряжаться им
как хочешь, но ведь он тоже может быть Жениным... И
парижский апартамент, который я тебе подарил, и этаж в
Глазго... Не надо обижать меня попусту, говоря, что я не
забочусь о Жене. Мне непонятно, что случилось с его землей,
я хочу в этом разобраться. С помощью специалистов... Ты
успокоилась?
Софи понесло; Ростопчин зажмурился, отвел трубку, решил
ответить, когда смолкнет невнятное бульканье ее голоса,
только б не слышать того, что она говорит, сил нет; потом
различил короткие гудки; швырнула трубку; ее манера. И
сразу же раздался новый звонок. Наверное, Женя, подумал он;
бросила меня, когда ему было семь? Нет, восемь. Теперь она
его защитница, а я черствый компьютер. Не льсти себе, ты
чудовище, так тебе было сказано...
- Алло, добрый вечер, господин Ростопчин? Не думал
застать вас в офисе.
- С кем имею честь?
- Это Фридрих Хойзер из "Курира". По гамбургскому радио
только что прошла передача о вашей деятельности в сфере
культуры. Не могли бы вы уделить мне пятнадцать минут,
всего лишь несколько вопросов.
(Радиопередачи не было; Хойзеру сказали об этом по
телефону; факт сам по себе уникален: Швейцария, русский
князь, Советы.)
- Знаете, я что-то очень устал... Может, отнесем
разговор на завтра?
- Завтра материал должен появиться в нашей газете,
господин Ростопчин. Я был бы вам так признателен. Я
работаю всего пять месяцев. Ваше имя достаточно хорошо
известно здесь... Интервью сразу же поставят в номер...
Это будет моя первая большая работа.... Вы не представляете
себе, как для меня важно...
"Этот изучает жизнь не по книгам, - подумал Ростопчин, -
такие умеют благодарить и помнить".
- Приходите, - сказал он. - Адрес знаете?
(Фридрих Хойзер из "Курира" не был агентом секретной
службы; после телеграммы Фола в Нью-Йорк о необходимости
ускорения работы по Ростопчину, были просчитаны возможности
корпорация ДСВ в газетах и журналах Цюриха; среди
привлеченных исследователи обратили внимание на Луиджи
Роселли; владелец рекламного бюро; самые широкие связи с
миром прессы; понятно, в существо комбинации посвящать
нельзя, но человек он сметливый, поймет, что надо, если
объяснить общий абрис; главное, чтобы в здешней прессе
появился материал; назавтра экспрессом он будет отправлен в
Эдинбург, Софи-Клер; сцены очень способствуют провалу любого
начинания, а того, которому привержен Ростопчин, особенно.
Среди всех известных ему журналистов Луиджи Роселли
остановился на Фридрихе Хойзере потому, что тот был молод,
напорист, объективен и не обидчив (позволял править свои
материалы, лишь бы напечататься; жил одиноко, помогал
матери, больной старой женщине, имевшей маленький домик под
Асконой, на самой границе с Италией).
- Как я признателен вам, господин Ростопчин! У меня есть
час времени, чтобы перепечатать наш разговор, я успеваю в
утренний выпуск.
Хойзер был одет в старенькие джинсы, потрепанную
выцветшую куртку; кеды стоптаны: "лейка" правда, хорошая,
старая, самая надежная, в Токио на рынке стоит сумасшедшие
деньги; за одну такую, тридцатых годов, можно купить три
новых фотоаппарата великолепного дизайна.
- Голодны? - спросил Ростопчин.
- Что? - Хойзер не сразу его понял. - Я?
- Вы, - вздохнул Ростопчин. - Могу угостить паштетом и
хорошим сыром, мне привозят с гор, крестьянский.
- Большое спасибо, не откажусь. Утром пил кофе, а потом
мотался по городу.
