солнца студеные брызги... И обратился-то он к Игорю не
торжественно, по-оперному, а как драматический актер,
продолжая умываться: "Ты что, князь, призадумался?" Ах,
какой тогда был успех, Евгений, какой успех... Но я тем не
менее рискнул сказать ему после премьеры: "С театральной
точки зрения, ты бедно одет". Отец не рассердился,
промолчал, а потом купил на Всемирной выставке красивый
бухарский халат. Его-то и надевал после умывания... Театр
- это чудо, Женя... Надо, чтобы люди воочию видели, как
Кончак из охотника превращается в вождя племени, в
могущественного хана... Он, отец, ведь ни в библиотеках не
просиживал, ни к ученым за консультациями не ходил, он мне
тогда оставил завет на всю жизнь: "Искусство - это
воображение".
- Избрал тебя в собеседники, оттого что ты был молодым
голливудским актером?
- Да нет! Я был его доверенным лицом, неким Горацио!
Русский и еще интересуется историей, сын, наконец, со мною
можно было говорить, как с самим собою... Да и вкусы
одинаковы... Только раз я испытал некоторую
дискомфортность, когда сказал, что цирк - развлечение не
моего вкуса. Отец даже остановился от изумления... Долго
молчал, а потом грустно промолвил: "В твоем возрасте я был
потрясен цирком... Вот что значит воспитание". Отец рос
среди поддонков общества, а я - благодаря его таланту - в
цветнике... Впрочем, Дягилев как-то меня поправил: "Не в
цветнике, а в самом утонченном розарии". Кстати, ты знаешь,
что Серж Лифарь намерен пустить к продаже пушкинские письма
из дягилевской коллекции?
- Да неужели?!
- Так говорят в Риме. Я не думаю, что он может пойти на
это, но ты бы все же проверил.
В дверь каминной осторожно постучали; Ростопчин
недоуменно глянул на часы - полночь; странно, подумал он,
что могло случиться?
- Пожалуйста, - сказал он и повторил громче (каминная
была огромной; поленья, охваченные пламенем, сухо трещали,
могли не услышать), - кто там??
Вошел дворецкий, неслышно приблизился к столу, шепнул:
- Уже десятый раз телефонирует господин Золле из Бремена.
Умоляет соединить с вами. Я решил, что обязан доложить вам
об этом.
Ростопчин извинился перед Федором Федоровичем, пошел в
кабинет; телефона Золле не помнил, виделись всего два раза,
познакомил их Степанов, беседы были чисто светскими; долго
искал его визитную карточку, нашел по счастью; набрал номер,
ответил густой красивый голос; представился; сначала на
другом конце провода, где-то на берегу Северного моря, за
тысячу с лишним километров отсюда, молчали, а потом
Ростопчин услышал тяжелое, больное дыхание.
- Что с вами, господин Золле? Это вы?!
- Да. Я... Простите... Вы не могли бы прилететь ко
мне?
- Это невозможно, господин Золле. У меня расписана
наперед вся эта неделя... Приезжайте ко мне, милости
прошу...
Золле долго молчал, потом ответил еле слышно:
- Мне не на что...
- Я оплачу ваш билет. А что случилось, объясните
толком...
Золле говорить не мог; попрощался и положил трубку.
5
Степанова разбудил Миша, которого друзья звали Пи Ар Ю
Си, по английскому названию букв, образующих его фамилию, то
есть Прус. Один из самых интересных переводчиков, журналист
и медик, он, как всегда, был переполнен информацией (если же
говорить о Мишиной основной профессии, то она довольно
редкостная, и определить ее надо коротко: друг).
- Ты спишь? - требовательно спросил Миша (он обычно
ставил вопросы, как напористый следователь прокуратуры;
голос металлический, только смеется грустно). - А напрасно!
Вчера я брал интервью у одного американца, он торговец, в
общем-то, мелюзга, тянет миллионов на двадцать, большего не
стоит, так вот, он знает про твою книгу о нацистах,
грабивших музеи Европы...
- Врет, - ответил Степанов, зевая.
- Сначала извинись, потом я продолжу...
- Врет, - повторил Степанов, - Эта книга на английский не
переведена.
- Я прошу извиниться за то, что тягуче зеваешь,
разговаривая со мною.
- Господи, Пи Ар Ю Си, ты что?!
- Ну, хорошо, ты же знаешь, я тебе всегда все прощаю!
Так вот, американца зовут Иосиф Львович, на самом деле он
поляк, Юзеф Леонович, говорит по-русски, как мы с тобою,
очень хочет повидаться.
- А на кой черт он мне нужен?
- Нужен. Но это не телефонный разговор.
- Собираешься взорвать мост? Отравить водопровод?
- Что?!
- Если нет, тогда говори все, что хочешь. Согласно
Конституции, мы караем лишь терроризм, расизм и призывы к
войне, все остальное вполне законно, то есть подлежит
обсуждению по телефону.
- Ты сумасшедший, - рассмеялся Миша. - Ну, хорошо, этот
самый Иосиф дал мне понять, что он готов войти в твое
предприятие...
- То есть?
- Мне показалось, он намерен предложить тебе свои услуги
в поиске и попытке возвращения того, что ищут твои друзья на
Западе,
- Откуда такая трепетная любовь к России?
- Дело в том, что мальчишкой он бежал от Гитлера из
Польши. Отца занесло в Штаты, а его к нам. Работал в
Караганде на шахте... На фронт не взяли, зрение плохое.
Ну, а потом вернулся во Францию, оттуда перекочевал к отцу в
Панаму и принял американское подданство. Говорит, что
благодарен русским за то, что спасли жизнь ему... Хочет
отблагодарить. Только не знал, как это сделать... А когда
прочитал тебя, сразу понял, что нужно предпринять. Главное,
чтоб никакой политики; он так и сказал:
"Я очень трусливый, боюсь политики, как огня".
- Врет, - повторил Степанов и поднялся с низкого дивана.
- Химичит.
- Ты думаешь? - голос Пи Ар Ю Си сделался звенящим. -
Может, у тебя есть основания говорить так?
- Оснований нет, - ответил Степанов. - Какие основания,
если я его не видел?
- Дать ему твой телефон? Или послать к черту?
Степанов пожал плечами.
- Пусть позвонит...
- Теперь последнее. Как ты думаешь, стоят переводить
Апдайка? Или лучше написать в Рим, Гору Видалу, чтобы он
прислал мне свой новый роман? Погоди одну минуту, я закрою
дверь, страшно кричит Темка, у него животик болит.
Степанов воочию увидел, как Миша - по-юношески порывистый
в свои пятьдесят четыре года - вскочил с табуретки (он
обычно вел телефонные разговоры из кухни, сделанной
удивительно уютно и красиво, чисто американский стиль,
тамошние архитекторы научились делать отличный дизайн для
кухонь, как-никак, душа дома), закрыл дверь в комнату, где
его молодая жена воевала с годовалым Артемом, вернулся на
место, закурил и резко прижал трубку к уху.
(Так все и было, кстати говоря.)
- И еще: у тебя нет знакомых, которые продают морозилку?
Только не финскую, а нашу, за двести восемьдесят?
- Нет, Мишенька.
- Жаль.
- А вот у тебя нет хорошего дерматолога?
- Записывай, - как всегда, Мишина реакция была
стремительной, - скажи, что от меня, представься.
Что-нибудь еще?
-Ты в Лондоне был?
- Был ли я в Лондоне?! Я жил в этом прекрасном городе
полгода, когда возил туда выставку наших фотографий!
Незабываемо! Записывай телефоны, я даю тебе великолепных
людей...
- Кто они?
- Мои друзья, этого достаточно?
"Воистину, "бюрократия дружбы" - самая могущественная в
этом мире! - подумал Степанов. - Как обидно, что термин
"рекомендательное письмо" ушел из нашего обихода; ведь
рекомендуют только того, в кого верят; на визитной карточке
может быть множество титулов, но разве они определяют
истинную ценность человека?! Какое все-таки счастье, что
дружество непрерываемо, уходит звено, но связующая цепь
остается, в этом главная человеческая надежда..."
Миша продиктовал телефоны, объяснил, у кого можно
остановиться, если кончатся деньги на отель, кто в силах
финансировать затраты на транспорт при том, что ответишь тем
же в Москве, кто поможет посмотреть самые интересные
спектакли и кто в случае нужды проконсультирует (причем
бесплатно) сердце и почки; поинтересовался, нет ли у
Степанова знакомых в Архангельске, туда летит его
приятельница на симпозиум, записал адрес охотника и краеведа
Антипкяна, спросил, не болит ли у Митя затылок в связи с
дикими атмосферными перепадами, и, сказав, что должен срочно
вести на прогулку своего пса, положил трубку, успев при этом
пошутить:
- Не можешь без Пи Ар Ю Сэя, поскольку я тебя шустрее.
- Вообще-то я Джозеф. Папа был Леоном, на старости лет
стал Левисом, так что называйте меня Иосиф Львович. Очень
просто и почти по-русски. Иосиф Львович Розен, Рознятовски
- по-польски, но американцы с трудом произносят наши
славянские имена... Розен - так им проще, - представился
маленький пепельнолицый человек в дымчатых очках с очень
тонкими руками и совершенно крошечными ножками, обутыми в
остроносые туфли крокодиловой кожи. - Давайте вместе
пообедаем? Я бы с радостью пригласил вас в "Сакуру"...
- Вы меня в Панаме пригласите, - ответил Степанов." -
Здесь я хозяин. Так что кормить я буду, и не в "Сакуре", а
в "Национале", там отменная русская кухня, едем...
- Да, но у меня назначена встреча в "Станкоэкспорте" с
моим русским директором! Точнее говоря, содиректором, ведь
наша компания смешанная...
- О чем разговор, приглашайте содиректора, - Степанов
кивнул на телефон, стоявший на стойке у администратора
отеля, в котором жил Розен.
- Но ведь это служебный, - так же вкрадчиво проговорил
Розен, - неудобно...
- Вы чего такой осторожный? - улыбнулся Степанов,
обернулся к администратору, представился (вообще-то не
любил, нескромно это, но еще обидней, если обхамят при
американце), спросил разрешения позвонить; администратор -
видимо, из отставников - разрешил, осведомившись при этом,
над чем сейчас работает Степанов, есть ли какие трудности,
что нового следует ждать в журналах (говорил рублено,
командно, будучи, вероятно, уверенным в том, что Розен -
тоже русский, говорит без акцента, только голову то и дело
втягивает, совсем как черепаха, и лицо то каменеет, то
расходится в улыбке).
Уже в машине Розен сказал, что его содиректора зовут Паша
Алексеев, великолепный инженер, очень скромный человек,
прекрасно говорит по-испански и по-английски, совсем молод,
а жена - сплошное очарование, нет слов.
"Сплошное очарование", - отметил Степанов, - первое не
русское, что в нем появилось; плохое подражание Бабелю, а у
того русский язык был точеным, поразительным, пожалуй".
Паша понравился Степанову сразу же, потому что он и
представился легко - зовите меня Пашей, я молодой, еще
набудусь Павлом Ивановичем, - и улыбка у него была
застенчивая, и слушал он доброжелательно: иные молодые ныне
приписали себя ж критическим ниспровергателям, полны
снисходительного юмора и скептической грусти; смешно это,
поскольку возрастные границы мира сдвинулись, и если раньше
про двадцатишестилетнюю красавицу Пушкин писал, что, мол,
стара уже, то сейчас пятидесятилетние женщины напропалую
крутят романы, а шестьдесят лет для мужчины считается -
часто по праву - временем расцвета.
- Что будем есть? - спросил Степанов, когда они
устроились на втором этаже "Националя"; вид на Манеж
сказочен, день весенний, капель, красотища, в такие дни не
страшно ощущать возраст и, хоть нет уже радостного
предчувствия того, что все еще впереди, стоит только
повернуть в переулок, как сразу же встретишь самую
прекрасную женщину, о которой мечтал всю жизнь, или махнешь
на Мещеру, к безногому егерю Анатолию Ивановичу, как же
давно это было, а в общем-то, совсем недавно, сколько всего
переменялось с тех пор, бог ты мой!
- Я бы съел суп, - тихо сказал Розен; он вообще говорил
очень тихо, и Степанову Приходилось все время напрягаться,
чтобы понимать его, порою читал, как глухой, по его губам;
контузило-то меня, вдруг подумал Степанов, от бомбы, которую
грохнули в Лаосе нынешние сограждане Розена, очень жестоко
бомбили мирных жителей, вот уж воистину терроризм в чистом
виде. - И хорошо бы котлету.
- У вас в памяти отложилось шахтерское меню, - заметил
Степанов. - Здесь выбор разнообразнее. Рекомендую рыбную
