ненароком выпадет, сонная, из гнезда, тогда конец, гибель
рода, катастрофа, disaster (12)...
- Да неужели?!
- Представь себе, абсолютная правда. Мне один ботаник
говорил в Риме, кстати, чем-то на Дон Кихота похож, А у тебя
какая пора самая счастливая?
- Старость, - Ростопчин вздохнул, но сразу же заставил
себя улыбнуться; не терпел, когда его настроение
передавалось другому, тем более Федор Федорович приехал так
трогательно, все помнит, дорогой, один он остался на всем
белом свете; хозяин "Максима" преставился, на десятом,
правда, десятке; Юсупова нет, лица Рахманинова и Бунина стал
забывать, страшно...
- Ах, перестань, Евгений, полно, будет... Не верю...
Детство у каждого - счастье...
- Федор, но ты же в детстве не голодал. А я стал сытно
есть только годам к сорока пяти, когда раскрутил дело.
Смешно: став богатым, я, естественно, взял себе личного
врача, и первое, что тот сделал, предписал мне жесточайшую
диету: молоко, творожок, ломтик хлеба из отрубей и фрукты.
Я-то в молодости мечтал о больших кусках шипящего мяса, об
ухе, про которую мамочка рассказывала, когда сначала курицу
варят, потом в этот бульон кладут ерша со щукою, а уж после,
отцедив, залаживали стерлядь; царская уха; и обязательно
пятьдесят граммов водки в нее, именно так варили на Волге...
- Что-то отец мне про такое обжорство не говорил, Женя...
Хотя бурлак, возможно, и не знал.
- Сначала-то бурлак, - улыбнулся Ростопчин, - а после
Шаляпин. Я хочу за его светлую память выпить, Федор.
Сделали по маленькому глотку из тяжелых хрустальных
бокалов.
- Я, знаешь, как сейчас помню: отец мне с Борисом
подарил ко дню рождения, вроде как у тебя сегодня, -
усмехнулся Федор Федорович, - игрушечный театр... С этою и
началось... Я мальчонкой еще понял, что театр-это надежда,
бегство от страха смерти. Да, да, именно так! Ведь актер
проживает на сцене не одну жизнь, а десятки. Совершенно
разных, неповторимых! К концу пути появляется усталость; "И
это было под солнцем"; не так страшно умирать. Но это
только в России. У нас ведь отношение к театру религиозное.
Мне Михаил Чехов рассказывал, как кондукторша в трамвае к
нему обратилась: "Михал Александрович, я вас в "Гамлете"
четыре раза смотрела". Здесь-то все по-иному...
Шаляпин вздохнул; скептическая улыбка тронула его
бескровные губы.
- Я к тебе прямо от Феллини...
- Да неужели?! Расскажи о нем, Федор, это же такая
глыба!
Шаляпин пожал плечами.
- Как-то раз снялся я у него - почти без слов - в роли
актера Руджери, забыл уж об этом, как вдруг он меня снова
зовет: "Ты будешь играть Юлия Цезаря!" - "Помилуй, Феллини,
но я ведь совершенно не похож на него! Вспомни портреты
императора!" - "Ерунда! Я снял тебя в роли Руджери, а тот
играл Цезаря, поверь, я чувствую ленту задолго до того, как
она снята!" И я поверил. Вообще талантливому человеку
нельзя не верить, ты замечал?
- Замечал, - согласился князь. - Ты очень верно это
подметил.
- Ну, хорошо. Пришел я в гримуборную, раздеваюсь,
закусываю - никогда не ем после того, как положен грим,
можно сломать рисунок, - и тут мне приносят парик Цезаря.
Кудри, представь себе! Льняные кудри! Я человек
сдержанный, но тут не выдержал, швырнул на землю парик. "Да
как же вам, итальянцам, не стыдно?! Неужели вы не знаете,
что ваш император был лысый?!" Заставил себя постричь...
Обкорнали. Ладно... Приносят венок. Грубятина, сделано
топорно, на голове не сидит, какая-то детская игрушка, отец
такое выбрасывал в окно... Ему Головин не только рисовал
костюм, он на примерке рядом с портным стоял, каждую складку
проверял... Ну-с, кое-как я этот самый обруч переделал, а
тут Феллини. "Как дела, Федор?" - "Да разве можно надевать
такой венок?" - "Ах, черт с ним! Не трать попусту силы, он
все равно свалится у тебя с головы во время убийства!" -
"Нет, я хочу, чтобы Цезарь умер, как и подобает
императору... В тоге... С венком на голове..." Ты думаешь,
он стал со мной спорить? Доказывать что-то, как это принято
в нашем театре? Да нет же! "Если тебе так хочется, умирай
хоть в короне!" И все! Ну, хорошо, я собрался, вышел на
съемочную площадку, сказал, что известную фразу "И ты, сын
мой" произнесу по-гречески, ты ведь помнишь, что в Древнем
Риме высшим шиком считалось говорить на языке поверженной
Эллады...
- Да неужели? - удивился Ростопчин. - Я не знал!
- Ты попросту забыл, Евгений, ты знал... Лишь император
Клавдий официально запретил употреблять в сенате греческий,
потому что следил за тем, чтобы соблюдались римские
традиции. Правда, и ему однажды пришлось извиниться перед
собравшимися за то, что он сам был вынужден употребить
греческое слово, поскольку его не было в языке римлян, а
слово это выражало высший смысл политики - "монополия"...
Словом, сидим, я жду команды режиссера, готовлюсь к работе,
мизансцена разведена, а Брута все нет и нет... И вдруг-
приводят древнего старикашку! Представь себе мой ужас! Я
говорю Феллини: "Но ведь Брут был незаконным сыном Цезаря!
А этот старше меня!" Возникла пауза, все затихло ее
съемочной площадке. А Феллини пожал плечами и спокойно
заметил: "Но ведь это не доказано, это же гипотеза".
Говорит, а сам где-то далеко, просматривает свою ленту...
Мою греческую фразу, конечно же, при монтаже он выбросил,
оставил всего два плана из тех десятков метров, что снимал,
а фильм вышел гениальный... Я ж говорю, невероятный талант;
выплескивание дара - штука мистическая, Евгений,
непознанная.
- Как все это интересно, - тихо сказал Ростопчин, - Да и
рассказываешь ты удивительно. Словно бы рисуешь. Я все
вижу, право!
- Я ничто в сравнении с Жоржем Сэндерсом. Послушал бы
ты, как он держал зал, как рассказывал со сцены!
- А я и не знаю этого имени, Федор, не слышал о нем...
- Не удивительно. Они ж беспамятны, в Штатах-то. Есть
паблисити - помнят, нет - на свалку! Родись у них Шекспир,
но не имей он хорошего банковского счета, его б и не заметил
никто. А Сэндерс из Петербурга, нашу гимназию окончил,
потом Америку потрясал, лучший драматический актер. Но все
молодым себя считал... Шестьдесят пять уже, а он пьет, как
сорокалетний. Сколько я говорил с ним, как убеждал поберечь
себя. Обещал. О, как он клялся мне... Покончил с собою, и
нет памяти. А Саша Гитри? Помнишь, сын великого Люсьена
Гитри. Этот духа рутины не выдержал, ушел из "Комеди
франсез", им же режиссер давал в руки бумажные цветы, они на
весь зал шуршали, поди играй при этом. К чему это я? -
Федор Федорович нахмурился, рубленые морщины сделали его
лицо похожим на маску Дон Кихота.
- Ты заговорил о Саше Гитри...
- Ах, да, спасибо! Он ведь тоже родился у нас, в
Петербурге. Его отец имел высший взлет, когда наш
Теляковский (13) подписал с ним контракт на работу в
Михайловском театре. Был такой в северной столице, там все
спектакли давали на французском, одна аристократия
собиралась... Так вот, потом уже Люсьен сдружился с моим
отцом, на все его репетиции ходил в Париже; забьется в угол
зала и сидит... А он тогда комедии писал, его вся Франция
ставила. Он в одном углу, а я в другом, то на сцену гляжу,
то на него, И заметил любопытнейшую вещь: то он внимал отцу
с обожанием, а то вдруг лицо его холодно замирало - в самых
драматических местах, верно, ощущал, что в Федоре Ивановича
воплотилось то, чего он не достиг и никогда не достигнет, Я
думаю, что это его обостренное понимание своей - в сравнении
с Шаляпиным - малости свидетельствовало о некоторой
ущербности духа. А Сашка-то Гитри скатился к предательству.
Стал с немцами в Париже сотрудничать! Судили его после
войны, что-то около года в тюрьме пробыл, потом французы
простили за талант. Так он сам себя извел. Без статей о
нем, без шума жизнь ему не в жизнь была. Умер в
безвестности от рака... Истинный-то художник разве на
предательство способен? Только Сальери, только
несостоявшиеся...
- Ты иногда, особенно если падает тень, становишься очень
похожим на отца.
- На отца никто не может быть похожим, Евгений, Знаешь,
кто написал лучший его портрет?
- Не знаю.
- Коровин. В жилете отец стоит. Я его в дар Родине
отправил. Коровин этот портрет за двадцать минут сделал, он
ведь стремительно писал... Отец, помню, торопился в Питер,
у него было двадцать ежегодных спектаклей в Большом и
двадцать в Мариинке, собирал чемодан, расхаживал по комнатам
в жилетке, а Коровин: "Ну-ка, постой, Федор, я сейчас,
мигом!" И закончил ведь! Мы потом на вокзал ехали, и шофер
так вел мотор, что отец буркнул: "Господи, хоть бы
разглядеть, обо что сейчас насмерть разобьемся". Как мог
Коровин ухватить такое сходство без рисунка, кистью, до сих
пор ума не приложу! Между прочим, я еще один портрет в
Россию привез. Самый, пожалуй, забавный. Дело было так:
начал - в очередной раз - Коровин писать отца, и все ему не
нравится, все не так. Решил замазать, а отец говорит:
"Погоди, дай-ка мне кисточку", - он ведь сам рисовал
прекрасно. Коровин отдал, но и у отца ничего не вышло. А
тут барон Клодт пришел, тоже кисть взял, и тоже ничего не
получилось; Коровин стал нервничать -"Все, - говорит, -
замажу"; а тут в гости заглянул Серов, помолчал, взял кисть,
сделал три мазка и сразу же поймал сходство. Коровин не
хотел этот портрет подписывать, говорит Серову, мол, это он
сделал, тогда Серов взял да и поставил две подписи:
"Коровин и Серов". Этот портрет всегда был с отцом:
сначала на Новинском, потом в его парижской квартире, потом
у меня в Риме, а сейчас снова в Москву вернулся.
- Да неужели?! Какое чудо. Ты записываешь все эти
истории, Федор?
- Собираюсь сделать книгу.
- Нельзя медлить, под богом ходим!
Федор Федорович снова вздохнул.
- Помню, Теляковский разрешил отцу поставить "Дон
Карлоса". Такого не было ранее, чтоб певец стал
постановщиком... Но Теляковский позволял отцу все. И,
знаешь, отец так работал с певцами, что они поднялись до
уровня настоящих драматических актеров. А это ведь почти
невозможно. Тенор Лабинский, который до того и двигаться-то
не мог толком по сцене, так заиграл, что люди плакали в
зале... Да... А после премьеры отец пригласил всех на
Новинский, мамочка накрыла три огромных стола, народу
набилось - тьма. Отец, помню, поднял первый бокал и,
оглядев всех, сказал сурово: "Вы же все можете, абсолютно
все! Но вы лентяи!"
Ростопчин вздохнул.
- Обломов не в Цюрихе родился... Здесь помер бы в
одночасье.
Шаляпин кивнул.
- А как отец режиссировал в парижской опере! Приведет с
собою Коровина и Билибина, ругается так, что люстры дрожат:
"Окно нарисовал не там! Эта дверь будет неудобна певцу!
Как в этой мизансцене со светом работать?!" Невероятно был
требователен к окружающим, Евгений, потому что прежде всего
был требователен к себе. Я тогда жил у него в Париже, он на
моих глазах работал над Кончаком, боже, как это было
поразительно! Во всем методе Станиславского следовал,
боготворил его, а тот учил: коли не знаешь, как играть
роль, пойди к товарищу и пожалуйся... Начнется беседа,
потом непременно случится спор, а в споре-то и родится
истина. Вот отец и выбрал меня в качестве
"товарища-спорщика". Начинали мы обычную нашу прогулку от
Трокадеро, там поблизости его квартира была, спускались
вниз, и как же он говорил, Женя, как рисовал словом! Он
великолепно расчленял образ на три составные части: каким
Кончак был на самом деле, каким он видится зрителям и каким
его надобно сделать ему, Шаляпину. Знаешь, он грим Кончака
положил в день спектакля, без репетиции, это ж такой риск!
Почему? А потому, что был убежден в своем герое, видел его
явственно... Сам себе брови подбрил, сам подобрал узенькие
брючки и длинную серую рубашку, ничего показного, все
изнутри. Он и на сцене-то появился неожиданно, словно
вот-вот спрыгнул с седла, бросил поводья слугам, измаявшись
после долгой и сладостной охоты... Прошел через всю сцену
молча, а потом начал мыться, фыркал, обливая себя водою,
наслаждался так, что все в зале ощущали синие, в высверках
