Третьяков в свою коллекцию чуть ли не самым первым приобрел
именно его полотно "Евреи-контрабандисты". Это ли не оценка
труда художника?!
"А что же случилось? - спросил я. - Долги? Или
семейная трагедия?"
Врубель по-прежнему недоумевающе посмотрел на меня. "Да
разве вы не читали в "Мире искусства", что его назвали самым
худшим изо всех современных художников?! Разве не читали,
как черным по белому было напечатано, что обществу надо как
можно скорее избавиться ото всех работ Риццони, которые
позорят наше искусство?!" - "И он из-за этого покончил с
собою?! Вам достается не меньше, милый Михаил
Александрович!"-"Так ведь я моложе, - ответил Врубель, - кто
знает, что станется со мною, доживи я до шестидесяти шести,
как Риццони..."
Мы стояли на улице, ветер был промозглым. Врубель
предложил пойти к "Давыдке", на Владимирский проспект, я
согласился с радостью, ибо время, проведенное с гением,
обогащает тебя куда больше, чем сделка на бирже.
Врубель попросил шампанского, от еды отказался, я,
однако, умолил его взять икорки, только-только пришла из
Астрахани. Мы долго сидели в молчании, потом он поднял
бокал, сказав: "Мир его праху и добрая ему память в наших
сердцах. Какой был твердый хозяин своей жизни, какой
честный труженик. А как пристрастно истолковал эту его
честность "Мир искусства"! Как безжалостно, бесшабашно, без
боли за судьбу нашего искусства! Господи, в чьих же руках
суд над нами, художниками?! Кто только не дерзал на нас!
Чьи только грязные руки не касались самых тонких струн
чистого творчества?! А разве эта вакханалия
недоброжелательства не путает реальные представления в нашей
среде? Надо всегда помнить, что труд скромного мастера
несравненно почтеннее, ч°м претензии добровольных
невропатов, лизоблюдничающих на пиру искусства. В ту пору,
когда "неумытые" звали меня "Юпитером дэкадэнтов", полагая в
своей темной наивности, что это страшное зло, Александр
Антонович был так добр ко мне, так трогателен... Утешитель
и друг с лучистыми глазами младенца. Когда же мы убедимся,
что только труд и умелость дают человеку цену? Когда мы
ополчимся против этой истины?!"
Он выпил, отставил бокал, посмотрел на меня своими
прекрасными глазами и заплакал.
Господи боже ты мой, как же трудна жизнь артиста!
Два года двадцатого века отмечены на всемирном календаре,
а нравы наши по- прежнему подобны дикарским, пещерным.
Поклон нижайший Вашему семейству.
Искренне Ваш
Василий Скорятин".
4
Свое шестидесятипятилетие Евгений Иванович Ростопчин
отметил в одиночестве; никого не звал; накануне слетал в
Париж, отстоял службу в православной церкви на Рю Дарю,
оттуда вылетел в Ниццу, взял в аэропорту на прокат маленький
"фиат" (терпеть не мог показного шика, экономил в мелочах,
чтобы главные средства вкладывать в дело, а проценты с дела
обращать в приобретение русских книг, картин, икон, архивов)
и отправился на кладбище - совсем небольшое, на окраине
города; дорога петляет, словно в Крыму, похоронены здесь
русские, никого другого, только русские: Горчаковы,
Ростопчины, Вяземские, Епанчины, Пущины, Раевские,
Бенигсены, Кутузовы, Романовы...
Смотритель кладбища, веселый серб Петя, как всегда в этот
день, приготовил Ростопчину огромные букеты роз; белые - для
бабушки, красные - мамочке; их любимые цвета; память о людях
продолжает их жизнь среди нас; не так силен ужас потерь,
иллюзия постоянного соприсутствия, непрерываемость бытия...
Евгений Иванович долго сидел возле скромных памятников;
потом прошел по маленьким узеньким аллеям, остановился возле
свежей могилы, спросил Петю, кто почил, отчего нет креста;
тот ответил, что преставилась Аграфена Васильевна
Нессельроде; жила в жестокой нужде, голодала, старенькая; на
крест собирают, но пожертвование дают очень скупо - по пять,
десять франков, откуда ж денег взять, князь; старики
вымерли, молодые по-русски не говорят, стыдятся предков,
норовят фамилию поменять, а уж имен православных я вовсе не
осталось: где был Миша, там ныне Мишель, где Петя - Пьер;
что бы Марье в Мари переделаться, так ведь нет, в Магдалены
норовят, только б от своего корня подальше, несчастные мы
люди, кочевники; про евреев говорят, что они рассеянны по
миру, дудки, если уж кто и рассеян, то мы, а как же, ведь и
прежний помощник американского президента Збигнев Бжезинский
славянин, и французский генерал Пешков, усыновленный
Горьким, да и папа нонешний тоже не итальянец, а нашей,
славянской крови.
Евгений Иванович дал Петечке денег, тот пошел в лавку
купить сыра, хлеба, зелени, бутылку красного вина из
Сен-Поль де Ванса; князь вообще-то не пил, а если и
пригубит, то лишь "вансовку", ее так и Бунин называл, Иван
Алексеевич, и Шаляпин, когда наведывался на юг, и даже
Мережковский, хотя сурового был норова человек и более всего
на свете любил изъясняться по-французски, русскую историю
комментировал на чужом языке, так, говорил, точнее ее
чувствуешь, науке угодна отстраненность.
Однажды кто-то из здешних стариков заметил, что Северную
Америку интереснее всех понял француз Бомарше; Китай и его
культуру открыл миру итальянец Марко Поло в своей "Книге";
Бисмарк, наверное, точнее других ощущал Россию, а именно
русские смогли синтезировать дух Европы, ошеломить ее, в
свою очередь, Чайковским, Толстым, Чеховым.
...Ростопчин вернулся к родным могилам. Место между
могилой мамочки и князя Горчакова было пустым - он купил эту
землю для себя девять лет назад, когда сын женился на певице
из Мадрида, уехал с нею в Аргентину, изменил фамилию, став
Эухенио Ростоу-Масаль (сократил наполовину отцовскую и
принял девичью фамилию жены), купил земли на границе
Патагонии; отцу писал редко, чаще матери; американка, она
бросила Ростопчина, убежав с французским режиссером; была
счастлива, пока тот не умер от разрыва сердца, вернулась в
Цюрих, позвонила бывшему мужу, предложила мировую; сын Женя
(тогда еще не Эухенио) был в восторге, хотя мать оставила
мальчика отцу, не видала его двенадцать лет, только порою
присылала открытки на рождество, очень красивые; Ростопчин
отверг предложение: "Я не прощаю измены". Женя тогда
замкнулся, он все эти годы - хоть уже и окончил университет
- жил мечтою о семье; это ведь так не престижно, когда за
столом нет папы или мамы, приходится уклончиво отвечать на
вопросы друзей; в том кругу, где он вращался, дом должен был
быть крепостью, все необходимые приличия соблюдены; внешнее,
то есть форма, обязана быть абсолютной, на этом держится
общество, нельзя замахиваться на святое. Наверное, именно
тогда и начался разлад между отцом и сыном; Женя перешел- на
французский, перестал читать русские книги; по прошествии
года Ростопчин, к ужасу своему, услыхал акцент в говоре
сына; "Мальчик, - сказал он ему тогда, - ты не вправе забыть
родное слово". Женя ответил, что его родная речь -
французская или английская, на худой конец, немецкая или
испанская. "В России я никогда не был, не знаю эту страну и
не люблю ее". - "Разве можно не любить родину? - спросил
тогда Ростопчин. - Ту землю, где родились твои предки?!"
Моя родина здесь, ответил Женя, а большевики выкинули твоих
предков и тебя вместе с ними, хороша родина... Ростопчин
заметил, что в случившемся больше нашей вины, тех, кто
правил, чем большевиков; те знали народ, а мы не знали его,
жили отдельно, в этом трагедия; не только большевики, но
даже Гучков с Родзянко, тузы, говорили государю, что
необходимы реформы, нельзя тасовать колоду знакомцев из
придворной бюрократии, люди без идей охраняют традицию, а
какова она была, наша традиция, если говорить честно?
Революция случилась через пятьдесят шесть лет после того,
как отменили рабство, а править империей продолжали те, что
служили рабству, по-иному не умели; надо было привлекать к
управлению людей нового толка, предпринимателей,
специалистов производства, а не стариков вроде Штюрмера или
Горемыкина, которые спали во время заседаний кабинета,
тщились сохранить привычное, чурались самого понятия
движение, страшились реформ, а уж про конституцию и слышать
не хотели.
- Пойми, Женя, Россия и Англия были единственными
странами в Европе, которые жили без конституции.
Конфуцианство - в Китае, у нас - теория общины, то есть не
личность, не гражданин превыше всего, но клан, община,
деревня; что хорошо для сотни, то обязательно для каждого, в
этом мы повинны перед Россией; да, горько, да, трагедия
эмиграции, но ведь, когда мы были в Москве, страна занимала
последнее место в Европе, а большевики - хотели мы того или
нет - вывели ее на одно из первых мест, несмотря на все
трагедия и войны; нет ничего горше объективности, эмоции
всегда угоднее, душу можно облегчить, поплакать или
покричать, но ведь и эмоция подвластна разуму, то есть
объективному анализу данностей, а не наоборот, если
наоборот, тогда жди новой трагедии, тогда ужас, крах,
Апокалипсис.
- Папа, - сказал Женя, - я счастлив, что живу здесь, я не
хочу иметь ничего общего с тем, что было у вашей семьи
раньше... Мама дала мне душу американца, и я благодарен ей.
Я живу просто и четко, по тем законам, которыми управляется
это общество...
- Сколько лет ты жил без мамы. Со мною, - заметил
Ростопчин. - Когда ты был маленьким, я мыл тебя, одевал,
водил в театр, рассказывал тебе сказки...
- Ты упрекаешь меня? - сын пожал плечами. - По-моему,
это принятое отношение к тому, кому ты дал жизнь. Мама меня
никогда и ни в чем не упрекает...
- Не мама воспитывала тебя, но я, Женя.
- Мама родила меня... И я всегда ее помнил. И любил. И
ты не вправе требовать от меня, чтобы я вычеркнул ее из
сердца. Она мать.
- Настоящая мать не бросает свое дитя.
- Если ты посмеешь еще раз так сказать о маме, я уйду из
твоего дома.
"А на что ты будешь жить? Ты, привыкший к этому замку и
к дворецкому, и к своей гоночной машине, и к полетам на
море, к моей библиотеке и к утреннему кофе, который тебе
приносит в спальню фрау Элиза?"
Но он не задал этого вопроса сыну. Наверное, поэтому и
потерял его, ибо безнаказанность - путь к потерям.
С той поры Женя ни разу не произнес ни одного русского
слова.
Ростопчин пригласил его съездить в Россию.
- Я помню Москву, - сказал он сыну, - хотя мне тогда было
очень мало лет. Давай полетим туда, все-таки надо тебе
увидеть страну, откуда твой отец родом.
- Зачем?
- Ну, хотя бы затем, что я прошу об этом.
- Я совершенно забыл твой язык, мне будет там
неинтересно, какой смысл?
- Только такой, что я об этом прошу. По-моему, я ничем
не унижал тебя, Женя. Выполняю все твои пожелания, какое
там, я угадываю твоя желания, во всяком случае, мне так
кажется... Я очень тебя прошу, сын...
Тот вздохнул, пожал плечами, согласился, но поставил
условие, чтобы эта поездка состоялась в те месяцы, когда нет
ни купального сезона на Средиземноморье, ни лыжного сезона в
Альпах.
Они приехали в Москву в октябре; моросил дождь, ветер был
сырым, пронизывающим; Ростопчин попросил шофера, который вез
их из Шереметьева (он купил люксовый тур, с автомобилем и
двухкомнатным номером в "Национале"), ехать помедленнее; то
и дело повторял "невероятно", когда проезжали Ленинградский
проспект и улицу Горького; нет, это не потемкинская деревня,
это явь; он-то помнил, что здесь была узкая улочка,
старенькие дома; каждая деталь врезалась в память; говорят
"ты был совсем еще маленький, ты не помнишь", какая чушь,
что может быть точнее детского восприятия, что может быть
рельефнее, истинней?!
Поздним вечером пошли гулять по Москве; возле "Арагви"
Женя увидел очередь, спросил отца, что это; тот объяснил;
сын фыркнул: "Веселая родина у моего отца, такая веселая,
что даже поужинать нельзя толком, надо ждать под дождем,
какое варварство"; Ростопчин, однако, надеялся на завтрашний
день, он мечтал отвести сына в Третьяковку, потом в
библиотеку Ленина, заказал билеты на "Годунова"; они
