го, но видела только буквы. Наконец, в какую-то минуту, - "Стоило мне
нагнуться, поднять на дороге белый камень и сдуть с него пыль, чтобы,
даже не глядя, сказать, что это горячий от полуденного зноя морской зер-
нистый голыш, и почувствовать досаду от того, что невозможно описать
жизнь этого куска камня, длившуюся много тысячелетий", - в эту минуту
что-то в ней шелохнулось. Но это была завистливая горечь измокшего бро-
дяги, случайно заглянувшего в светящееся среди дождливой ночи окно, за
которым счастливая в своем эгоизме семья сидит за вечерним чаем вокруг
стола, где нет места чужаку. Ей тоже не было доступа в тот бесстыжий
мир, где можно любоваться ящерицами, снующими по оранжевой марсельской
черепице, когда человек, всеми брошенный, сидит в ободранной, выщерблен-
ной, пропахшей какой-то противной краской чужой квартире без умывальной
раковины, зато с подтекающим унитазом, а под ним - тряпкой, которую нуж-
но время от времени отжимать, а после мыть руки с мылом, выкупленным по
талонам. А он еще дразнит музыкой чужестранных имен, куда - прав Андрюша
- можно попасть лишь ценой бесчисленных унижений!
Бах прежде помогал безотказно. Но сейчас эти неземные звуки казались
возмутительной ложью - да какая такая истина ему открыта, с каких таких
бессмертных небес наши муки выглядят мелкими и преходящими?!.
Ночь проходила в таком же отупении, как день, - без сновидений. Но
однажды под утро...
Незнакомые люди со смехом тащили ее за руки, за ноги - раздурачились,
будто студенты на картошке. Но вместе с тем она знала, что они страшные,
только ни за что нельзя было, чтобы они догадались, что она это знает, и
она изо всех сил делала вид, что ей тоже ужасно весело, а уж они весели-
лись вовсю; но страшное время от времени проступало на их лицах и тут же
пряталось. Так, со смехом, они внесли ее в какой-то амбар - кажется, де-
ло и вправду происходило где-то в колхозе - и положили на мешок с капус-
той. И тут она почувствовала ненормальный холод капустных кочанов и по-
няла, что это человеческие головы. Они что-то успели заметить в ее лице
и разом сбросили маски...
Проснувшись с колотящимся сердцем, она увидела свою замызганную
тюрьму если уж не с радостью, то с очень большим облегчением. А за чаем
она вдруг заметила, что на улице солнце и глиняный кисель уже подернулся
корой, и несколько добровольцев прокладывают пунктирные тропки из бес-
хозных кирпичей, которых здесь можно было набрать на целый дачный посе-
лок. Мальчишка на большом, подплывшем глиной камне пробовал глубину в
неизведанном еще направлении: то опускал свой резиновый сапожок, то, по-
колебавшись, вытаскивал обратно. Наконец, собравшись с духом, шагнул с
камня, и - раз! - нога ушла в грязь выше колена. Два! - он выдернул ее
обратно, но уже без сапога - засиял босой ступней. Стал на камне на чет-
вереньки и, запустив руку по плечо, принялся шарить в глубине - хорошо
хоть рукав засучил. Ах, паршивцы, ах, паршивцы, любовно бормотала она.
("А что мои-то сейчас делают?..")
Она даже не заметила, что выпила чай без обычных судорог. И не заме-
тила, что снова видит мир - хотя бы детей, на которых никогда не хватало
времени наглядеться вволю. Рыжий пацаненок карабкался по военно-патрио-
тической ракете, похожей на скелет акулы. Взобрался на самый плавник и
сиганул оттуда. Не устоял на ногах и ткнулся лбом в землю. У нее все
внутри екнуло, но он вскочил как ни в чем не бывало, чертенок. Рядом из
тонкой железной трубы бьет плоский и прозрачный, но, видно, сильный ве-
ер, и двое мальчишек заталкивают в него друг друга. Ах, паршивцы, ах,
паршивцы...
На скамейке энергично беседовали две мамаши, без конца повторяя одни
и те же жесты, как неизобретательные статисты в опере. Их дети были тут
же: надутая девочка лет трех, не сводившая глаз с чего-то под скамейкой,
и мальчуганчик лет пяти: сначала крутил хвост ослу-качалке, потом лег
животом на спину-чурбак и свесился, как джигит, возвращающийся из неу-
дачного набега. Молодой папа у коляски читал "Крокодил", изредка накло-
няясь к коляске, повелительно произносил что-то, - вероятно, "бай-бай".
Боже, каким милым ребенком был Аркаша... Ловить бы эти миги, пока они
еще могли быть вместе, а не бежать куда-то сломя голову, вечно опазды-
вая... И за чистотой можно бы следить поменьше... Вспомнилось: мыла
как-то пол - все бегом, все бегом, - отгоняя Аркашу, чтобы не путался
под ногами, а он все равно подобрался и уселся попой в таз с грязной во-
дой - и такое счастье на его личике просияло!.. А она его нашлепала -
тоже впопыхах, - новеньких штанишек было жалко до смерти. А что штанишки
в сравнении с улыбкой! Не знала, дура, что это и было счастье.
К вечеру на детской площадке начнут скапливаться подростки-акселера-
ты. Весь вечер будут решать, как его провести, пока он не кончится. Нет,
не может Аркаша надолго среди них застрять - на одной ненависти к "бур-
жуям" долго не протянешь. Правда, к нему заходят какие-то непохожие на
этих - пугает их вежливость. Но, может быть, мальчишки и правда все
должны попробовать сами - собственным сапожком нащупать у грязи дно?
По камешкам-кирпичикам козьим скоком поскакали старушки в свой мага-
зинчик за сметаной, разбавленной кефиром, и за прочим, чего бог выбро-
сит. Не ангелы люди, до того не ангелы, что иной раз и глядеть на них
мутит. Но когда их обижают, мучают - сразу такой нежностью к ним прони-
каешься!.. И вдруг она поняла, что жизнь выносима.
Надо бы съездить за зарплатой, пока не перевели на депонент. По кир-
пичикам доскакала до асфальта, а там уже добралась и до автобуса, поход-
кой, более достойной всеми покинутой несчастной женщины. А когда увидела
свою родную контору со знаменем в три человеческих роста на фронтоне,
даже что-то теплое шевельнулось в душе. Андрей объяснял, почему собака
так яростно защищает хозяйский дом, хотя лично ей там принадлежит только
цепь и конура: она считает его своим, а не хозяйским домом.
Хотела пробраться через черный ход, - не было сил что-то изображать
перед знакомыми, но и тут попалась на глаза малярше:
- Ой, до чего вы похудели! Прямо как старушка стали...
Она этак с полгода красила коридор, стоя на столе примерно по часу в
день. За это время Наталья успела с нею познакомиться, разузнала, как
нужно разводить краску, чтобы можно было пользоваться катком, а не
кистью, и стала приглашать маляршу на чай, подстилая ей газету, чтобы
она не смущалась. Но все равно после ее ухода нужно было проходиться со
шваброй и оттирать клеенку на столе от белых локтей. Клонская с Риммой
иронически улыбались, но остальные считали кощунственным брезговать тру-
довой грязью.
- Одни работают, - отпустивши комплимент, сказала малярша, - а другие
за столиком посиживают.
Хотя в данную минуту именно она сидела на столе, Наталья вскормленная
принципом "Человек в спецовке всегда прав", постаралась принять ее слова
со всей самокритичностью. Но вспомнилось вдруг, какие лица бывают у ре-
бят после ночной смены... А эта перетрудилась, в дверь скоро не проле-
зет, в своем комбинезоне передвигается замедленно, как космонавт в ска-
фандре. Во время домашних ремонтов Наталья ее месячную норму делала за
одну субботу, выпроваживая трех своих мальчишек куда-нибудь из дому,
чтобы не путались под ногами.
Кассирша тоже ахнула:
- Что с вами?! Краше, извините, в гроб кладут...
На этот раз она ощутила некое злорадное торжество: пусть видят, до
чего ее довели. Хорошо бы до Андрея так сохраниться - и почувствовала
невыносимый голод. Ладно, в буфете кормят так, что много все равно не
съешь, - зато посидеть в чистоте - это, по нашей жизни, само по себе
удовольствие.
Но не успела она, осторожно запивая бурым, но безвкусным чаем, выг-
рызть мышиное углубление в чугунном кексе (уронить на ногу - неделю про-
бюллетенишь), как услышала знакомый вдохновляющий голос. Она уткнулась в
свой чай, чтобы не здороваться, но, подобно Хоме Бруту, не вытерпела и
глянула - точно, Дуткевич, неповторимая лысина, затянутая редкими прядя-
ми, словно тиной, а пробор, широченный, как река, с излучинами и плеса-
ми, проходит над самым ухом и растворяется где-то на затылке, за ворот-
ником. Чтобы не терять навыка, Дуткевич и с буфетчицей вдохновенно взма-
хивал головой. От этого первая поперечина начинала сползать, открывая
лысый полумесяц, а он, чувствуя щекотание крысиного хвостика, откидывал
его, словно пышный куст кудрей, тем же гордым отбросом головы, с каким
вручал ей знамя (он - ей!) "Иное одобрение похоже на удобрение: пахнет
противно, но расти помогает" (Коржиков).
Дуткевич считался принадлежащим к руководству за то, что получал хо-
рошие деньги и ни в чем ничего не смыслил. Профессионализм - уже за одно
это ее ребятам не светит сколько-нибудь крупное повышение. В ней и самой
видят выскочку за то, что она принимает работу близко к сердцу: вели-
чественное безразличие к делу ("объективность") придает начальнику
сходство с богом. Как они только так могут?.. Лучше быть... да хоть раз-
датчицей в соседней столовке - глаз не оторвать: три тарелки, будто руч-
ные птицы, сами взлетают на предплечье. Три удара черпаком - три порции
готовы. А эти что оставят?.. Что про них дети думают?,, Ужас!
Конец! Увидел ее, направляется к ее столику, со своими мертвен-
но-бледными сосисками-утопленницами.
- Однако у тебя и экстерьер! Нельзя же так активно отдаваться, - и,
насладившись паузой, прибавил: - Работе.
- Я ведь вам уже говорила, что я не интеллигентный человек - не люблю
неприличных шуток.
- Гы-гы. Но ты своих орлов подраспустила. Твоего Лузина придется на
партбюро продраить с песочком. На овощебазу не вышел. Пусть другие за
него работают.
- А когда он за других по двадцать четыре часа за дисплеем сидит,
слепнет - это ничего? И... а кто вам сказал?
- Ты же за себя никого не оставила. Мы подумали и назначили Бугрова -
член партии, серьезный парень.
"Серьезный"... Единственный параметр, который им доступен.
- А почему не Сережу?
- Керженцева? Что у тебя как в детском саду - Сережа, Вася... Твой
Керженцев в машинном зале руку директору через плечо подал!
На лице Дуткевича было написано восторженное "во дает!".
- Да, с бездельниками вам проще - они стараются почтительностью
взять. А Бугрову я голову оторву.
- Чтоб он саботажников покрывал? Я сам у него затребовал данные по
овощебазе. Павел Арсентьевич, давай к нам, - вдруг окликнул он с партий-
ным дружелюбием.
Бурштын, кадровик, охотно заковылял к ним с той же пайкой - бурый чай
с чугунным кексом, - личико стекло книзу, оставив сверху иконописный об-
лик костяного старичка-великомученика, внизу же образовав многоярусное
жирное жабо, мотающееся при каждом шаге, как коровье вымя. Поздоровав-
шись, как всегда, посверлил ее своими бесцветными глазками, будто знал
что-то компрометирующее.
- Объясни ей, Павел Арсентьевич, - задушевно обратился к нему Дутке-
вич, заметно гордясь своим простым партийным "ты", обращенным к челове-
ку, перед которым распахнуты настежь если не души, то анкеты. - Бугров -
наш парень?
- Да-а... - государственно хмуря лобик, протянул Бурштын и вдруг оза-
боченно переспросил у нее: "Как?" - чтобы она не расслаблялась, а держа-
лась начеку, - и продолжал барственно: - Молодец: всегда причесанный,
бодрый.
- А вот она, - Дуткевич подмигнул, словно делал ей что-то приятное, -
вот она хочет Бугрову голову оторвать за то, что он Лузина не стал пок-
рывать, доложил мне честно.
- Ну... - Бурштын разочаровался в ней. - Это уже получается просто
какое-то "черт побери"! Я не случайно употребил эту русскую пословицу
"черт побери": вы не должны, как руководитель, вбивать клин между вашими
подчиненными и партийным руководством. А то, понимаете, ставите парня
