персницу.
- Вы ведь, кажется, уже не ребенок - входить в троллейбус с мороже-
ным! - не выдержала Наталья.
- Да я ж свсем пр дргое... - обернулся пьяный, силясь ее понять, и
чуть не въехал ей своим мороженым в блузку.
- Ничего, ничего, все бывает, - благодушно успокаивала их обгаженная
наперсница, любовно отирая платком сладкое молоко, попавшее, к счастью,
на кожаную сумку.
Наталья стала пробираться подальше от мороженого (а совсем трезвых
мужиков, кажется, не было ни одного - или у них теперь вид всегда та-
кой?) на заднюю площадку, где на совершенно непроницаемом от искусно на-
пыленной грязи стекле было пальцем начертано слово "ZEX". Там она прев-
ратилась в цирковую наездницу, с двумя сумками в руках балансирующую на
спине галопирующего зверя.
Не верится, что такая толпища - из одного троллейбуса, - кажется, со
стадиона. И все обходят, обходят слепого, с его невесомой тросточ-
кой-указкой пробирающегося среди опасного, в щебенчатых выбоинах ас-
фальта. Парни, которые сейчас пойдут часами маяться от безделья в парад-
няках, - им десяти минут не выкроить... да тут и люков открытых полно:
из одного косо торчит длинная доска, чтобы водителям издали было видно,
а из другого - так даже сухое деревце.
Со своими облегченными сумками Наталья догнала его и, перехватив их в
одну руку (превратившись в задыхающуюся женщину-богатыря с ломотой в по-
яснице - не свалиться бы с радикулитом), ласково взяла слепого под руку:
- Вам куда?
Хорошее, простое лицо, невозможно слушать, как он оправдывается, что
еще не привык, что еще ездит на курсы по адаптации и ориентированию
(слова эти выговаривает с усилием, но правильно). Господи, до чего мы
дожили, если помощь слепому уже не ощущается как естественная обязан-
ность каждого встречного! Недавно, оказывается, шел дождь, да еще с гра-
дом, который дотаивал на асфальте, как неопрятная рыбья чешуя, и очень
трудно было провести мужчину среди луж - пришлось бы дергать его ту-
да-сюда на каждом шагу, - но и смотреть нестерпимо, как он в своих босо-
ножках ступает прямо в воду. И тоже хочется оправдаться как-то: ой, вы в
лужу наступили! А он очень просто отвечает: "Что сделашь!.."
Потом до самого дома звучало в ушах: "Что сделашь... Что сделашь..."
Спасибо Аркашеньке - отвлек: его уже не было дома - и где он, с кем,
чем они там занимаются?
А тьма за окном густеет вместе с вечным угрызением: если бы она
раньше возвращалась, может, и дети не имели бы таких ужасных наклоннос-
тей... Но ведь и ее отношение к работе тоже пример... Андрюша цитировал
каких-то древних: дети больше походят на свое время, чем на своих роди-
телей. Неужто наше время походит на Аркашиных нетопырей?
Сил нет даже согреть чаю - но, как вероятный потомок водоплавающих,
она, обмирая, обдалась холодным душем - летом горячей воды не бывает.
Никак не заснуть и после таблетки: в голове все Сударушкин, Фирсов,
Андрюша, Сережа, Илюша, Сударушкин, - а над всем: Аркаша, Аркаша...
Уже за полночь не выдержала-таки тревоги за Аркашу, звона в ушах, а
сверху лая и тошнотворно-выразительных телевизионных голосов - Игорь
Святославович надеется телеором расшевелить свою тупость. Поднялась пос-
тирать - все же какое-то дело. Будничные процедуры именно будничностью
своей и успокаивают, душевные страдания оттесняются физическим напряже-
нием. И правда, часам к трем на душе стало полегче, поопустошеннее, в
какой-то миг она даже залюбовалась, как, вздуваясь, плавает в ванне
белье, вода такая прозрачная, что белые пузыри наволочек словно висят в
воздухе, как облака, а внизу - их тени.
Мама года три назад приезжала погостить, - взялась как-то перебирать
белье в шкафу - так даже прослезилась: "Старик не дожил - посмотрел бы,
как вы хорошо живете, сколько простыней у вас..."
Если после таблетки не поспать - конец, даже руки словно чужие.
К Андрюшиным трусам, как пиявка, присосался Шуркин носок. И вдруг
вспомнился тот мерзкий звонок насчет Андрюши и какой-то его сотрудницы,
и... и... она поймала себя на том, что смотрит на его трусы с какой-то
брезгливой опаской. И вспомнила хорошенько последние дни перед его
отъездом...
Нечаянно глянула в зеркало (а глаза видели все одуряюще ярко) и пора-
зилась, какое у нее мертвое и старое лицо... Вот что оно такое - выпили
кровь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь... Что
сделашь...
Негромкий скрежет Аркашиного ключа подбросил ее с табуретки, она ух-
ватилась за чуть не выпрыгнувшее из груди сердце (не хватило третьей ру-
ки, чтобы стиснуть заодно готовую лопнуть голову, удалось только прижать
ладонь к виску) и метнулась взглядом к часам. Значит, она до без четвер-
ти пять просидела в этом оцепенении - а Аркаша, стало быть, до этаких
пор прошатался! Не беспокоясь, каково матери завтра снова заступать на
эту бесконечную вахту, где нужны нервы и нервы, и ясная голова, и бди-
тельность, и отзывчивость, и твердость, и веселость...
Аркаша, видно, надеялся прошмыгнуть прямо в постель. Когда она оклик-
нула его, ответил на пределе раздраженности: "Я весь внимание". А нотка
злобного сарказма относилась к тому, что голос ее прозвучал слишком уж
умирающе - здесь все такие тонкие, благородные люди: убивая тебя, будут
строго прислушиваться к твоим воплям - чтоб ни-ни, никакой чрезмерности!
Пробежав мимо ее обвиняющих глаз, припал к крану. "Хоть чашку возьми", -
хотелось ей сказать, но она удержалась, чтобы не разменивать свою огром-
ную горечь на мелочные препирательства. Прямо наделся на свой кран, ужас
какой-то... Может, оттягивает разговор? Но нет, он какой-то страшно пот-
ный среди прохладной ночи, просто градом с него льет...
- Аркаша, я ведь тоже человек, - напомнила она, собрав все силы, что-
бы не сорваться ни на крик, ни на рыдание. Аркаша дернулся как ужаленный
и соскочил с крана.
- А я не человек?! - Он был готов до последней капли крови защищать
свое право на бессердечие.
- Так веди себя по-человечески - не терзай другого человека!
- А ты меня не терзаешь?!
- Я?.. Я тебя терзаю?.. Я здесь погибаю одна...
- Этим и терзаешь!
- ...А ты веселишься с какими-то...
- Я веселюсь?! Да я последний раз веселился, когда в колыбельке с
погремушкой лежал! Ты ведь само совершенство, слуга царю, отец солда-
там... а я все время получаюсь из-за этого неблагодарным подлецом! Да
лучше бы никто ничего для меня не делал, только бы я никому ничего не
был должен!!!
- Ты что, людей перебудишь... - нет, вроде не пьян, только вид безум-
ный - зрачки во весь глаз, да еще пот этот дикий.
- Вот, вот! В этом ты вся: первая мысль - как бы какого-нибудь крети-
на не побеспокоить. А то еще подумает, что твой сын не самый воспитанный
в мире.
- Как тебе не стыдно! Только об этом мне сейчас...
- Не беспокойся: стыдно мне, стыдно, мне всегда стыдно - этого вы, по
крайней мере, добились!
- "Вы"? Папа-то чем провинился - уж он, кажется, особенно вас не вос-
питывал, по-моему, только детям алкоголиков жилось лучше.
- Он самим существованием своим меня упрекает: он - талант, а я без-
дарность. Как, у такого отца?! - передразнил он чью-то (уж не материну
ли?) куриную всполошенность.
Наталья дернулась было протестовать против Аркашиной бездарности, но
он остановил ее с сатанинской гордостью: "Не надо, я еще не сдался.
Только не нужно на мне висеть со своим служением и великодушием!"
Не сводя с нее своих ненормальных зрачков, двумя руками отер пот -
будто голову себе отжал.
- Хорошо, живи как хочешь, - с бесконечной усталостью сказала она. -
Ничего ты мне не должен - наоборот, я всегда угрызалась, что свой мате-
ринский долг выполняю недостаточно. Больше я терзать тебя не буду.
И отвернулась к окну, за которым брезжил рассвет, чудовищный, как в
дурном сне. Стекло было покрыто крупным водяным бисером - кажется, года
три назад она кипятила здесь белье. Она дотронулась до холодного стекла,
- среди серебристых капель возник косо посаженный черный мохнатый глаз,
заструивший бесконечную слезу, сквозь которую редкие загорающиеся окна
начали размываться и искрить, как сквозь твои собственные слезы.
- Логично, - после паузы, словно сам себя убеждая, вполголоса произ-
нес Аркаша. Однако в голосе его почувствовалось и робкое желание прозон-
дировать, как далеко она собирается зайти.
Но она упорно продолжала смотреть в окно.
Аркаша постоял, смущенный опасной безоговорочностью, с какой были
приняты его требования, но вдруг сорвался с места - он частично отражал-
ся в оконном стекле - и снова натянул себя на кран. Долго, надрываясь,
глотал, и ей пришлось собрать всю волю, чтобы не сказать ему, что он мо-
жет простудиться. Снявшись с крана, он как бы спросил: "Спокойной ночи?"
- "Спокойной ночи", - ответила она. Он еще подождал - и побрел спать...
А она осталась сидеть, вглядываясь в мир, которого не могло быть, но
который проступал все отчетливее и отчетливее.
Заниматься калькуляцией, когда в наполненной звоном голове скандиру-
ется на незатейливый мотивчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на",
- это могло закончиться растратой и тюрьмой. Тем более, сидеть приходи-
лось среди "рабочего оживления", сегодня вдруг начавшего невыносимо
раздражать. Но нельзя и терроризировать народ чугунной рожей, как Во-
зильщикова. (Да и Римма тоже.) Даже пожалела, что отказалась принять от
Сударушкина кабинет и.о. - чтобы не думал, что она туда рвется. Ио - ра-
достный крик осла, узнавшего о повышении, имя коровы, избранной Юпите-
ром... Но что дозволено быку, не дозволено Юпитеру!
Чтобы избавиться от чувства вины перед народом за свое раздражение,
принялась готовить общий чай: поставила запрещенный пожарниками электри-
ческий чайник, сохраняемый ею под угрозой выговора, - это был домашний
очаг лаборатории, - набрала в буфете полтора десятка кексов, похожих на
чугунные чушки (но она все прощала буфетчице за ее белоснежный халат),
приготовила свежей заварки, купленной на собственные талоны: рабочий
день коллектива должен быть размечен вешками маленьких радостей - чтобы
все время было чего поджидать.
Выполаскивая в туалете заварной чайник, поймала завистливый взгляд
девицы из соседней лаборатории - вон, дескать, у людей какие начальни-
цы... Соседи, глядючи на непрестанные маленькие радости Натальиной лабо-
ратории, время от времени пытались и себе завести такие же, но первый же
вопрос - кому мыть посуду? - оказывался последним: ничего невозможно по-
делить "по справедливости", "по заслугам", если нет готовности сделать
побольше других. Мыть по очереди? Но кто будет следить за очередью? "А я
прошлый раз не пил!", "А N не размешивает сахар!", "А..." - вот и конец.
А у Натальи моет тот, кто чувствует, что давно что-то не мыл. И такой
всегда находится. Он себя за это чувствует щедрым, а не одураченным.
Работа на симпатичных ей людей даже сейчас немного успокаивала, разд-
ражение начинало переходить в благодарное чувство к ним.
Но когда из объектов попечения они снова превратились в реальные су-
щества, раздражение снова заклубилось поверх ровного отчаяния, как рябь
на поверхности бездонного океана. Бугров опять наелся луку, хоть говори,
хоть не говори. Чего тогда и нализывать свой пробор в ниточку, если так
благоухаешь в женском обществе? Коржиков, избалованный бабами благодаря
привилегированному статусу холостяка, окончательно утратил критичность к
своему остроумию. Она, забывшись, взялась за разламывающиеся виски, и он
тут же откликнулся: "Кто под красным знаменем раненый идет?" - она сиде-
ла под Переходящим Красным Знаменем.
А эти дуры хохочут.
Добродушный Миша Лещуков, побывавший в командировке на заводе ка-
ких-то там изделий (Наталью могут интересовать только люди), обо всех
безобразиях рассказывает так, словно видел их в цирке: для этих самых,
