Проза - Мелихов Ал.

Горбатые атланты, или новый Дон Кишот

   Александр Мелихов
   ГОРБАТЫЕ АТЛАНТЫ, ИЛИ НОВЫЙ ДОН КИШОТ

   Роман

   * Дары нищего
   * Так говорил Сабуров
   * На огонек
   * Но солнце южное, но море!..
   * Без места
   * Новый Дон Кишот
   * Оттепель

   Дары нищего

   Уж до того жалко было свободного библиотечного дня - листать эти "на-
учные рекомендации для управления трудовым коллективом", сиявшие  глубо-
чайшим познанием человеческого сердца: "трудовые потребности и  интересы
личности", "морально-политические установки"...  "Формирование  трудовых
интересов личности", кое "является процессом  сложным  и  длительным"...
Зато нет преград руководителю, который будет: 1) соблюдать чувство  меры
в поощрениях и наказаниях; 2) умело использовать индивидуальный подход к
подчиненным, - всего 8973 пункта, и все о том же: руководить надо умело,
правильно, справедливо и разумно. Но в этом бесстыдном пустословии  кро-
ется одна ненавистнейшая идея: начальник умнее подчиненного,  честнее  и
даже психологически тоньше. Однако особый приглянувшийся абзац Сабуров с
сатанинской усмешкой передрал для вводной части.
   А в содержательной части Сабуров намеревался написать что-нибудь поп-
роще и побыстрей - но чтоб нельзя было  придраться.  Делывал  он  работы
экстракласса, делывал, премного вами благодарны, сыты-с по горло-с!  Вот
каково было бы, скажем, матери увидеть свое любимое дитя в  каком-нибудь
приюте, в туальденоровой рубашке не по росту, с остриженной  налысо  го-
ловкой в пятнах зеленки... Мамаше, пожалуй, было  бы  легче  перейти  на
ежеквартальные аборты.
   Он, Сабуров, и перешел на аборты, - не давал особо раззудиться своему
творческому плечу.
   Даже и толковые клиенты судили с точки зрения своего каравая:  похва-
лили бы Моцарта за то, что его симфония способствует привесу  поросят...
печной горшок тебе дороже! Красота, Красота - вот что  главное  в  сабу-
ровских сочинениях, а не презренная польза: дух у читателя должно захва-
тить от радости, и морда сама собой разъехаться в улыбку! Нет,  своевре-
менный аборт - залог здоровья. Вот вам постановка совсем прозрачная: как
убрать из коллектива столько-то членов, вместе с которыми ушло бы макси-
мальное количество неприязненных отношений. Рядовая  задачка  из  теории
графов, но - вчера вечером ему удалось удержать свою мысль на поводке, и
где-то в районе половины третьего, против  воли  -  будто  его  положили
спать с нелюбимой женой - он все же произвел на свет метод сведения этой
задачи к задаче выпуклого программирования.
   Прием, как на грех, снова получился изящным, значит,  снова  придется
исполнять каприс Паганини перед слепо-глухими. Правда, можно будет опуб-
ликовать еще одну кощунственную статью без ссылок  на  эпохальные  труды
Колдунова, которые, подобно Корану, заключают в себе альфу и омегу  всей
земной мудрости, и снова будут поговаривать, что у тебя  где-то  там,  в
горних высях, имеется некая лапа. И все же... Сколь ни приятно  взволно-
вать желчь завистливых тупиц, все же - увы:  творчество  "стимулируется"
только восхищением. Оно закиснет, если коллеги восхищаются исключительно
начальством, а уважают лишь собственные кишки: с каким волнением перепи-
сывается каждая новая диета! И тогда нужно вообразить, - и потеплеет  на
душе, - как отправишь журнальный номер со своей статьей  милым  скромным
старичкам-пенсионерам, хранящим самое полное в мире собрание твоих сочи-
нений, и отец внимательнейшим образом прочтет весь твой труд от названия
до списка литературы и скажет с восхищением: "Ну, ни  единого  слова  не
понимаю!", а мать только перелистает и вздохнет: "У  Андрюшеньки  что-то
все неспокойно на душе - так я за него волнуюсь..." - "До чего ты любишь
выдумывать!" - с досадой за омраченную идиллию возразит отец.
   Ну, ладно, ладно, не разнюниваться: это штука очень опасная, отнимаю-
щая сразу и щит, и меч, вернее, жало. Любопытно,  что  Наталью  радовать
своими открытиями хочется не слишком - ее уже ничем и удивить  невозмож-
но. Если бы он завтра написал концерт для скрипки с оркестром, который с
триумфом обошел бы все концертные залы мира, она только пожала бы плеча-
ми: кому же, мол, и писать скрипичные концерты! (А Лида каждый раз  вос-
торгается...)
   Наталья вспоминалась с чувством некоторой неловкости - из-за  сплетен
по поводу Лиды он как бы "виноват" перед ней... (Что значит -  провинци-
альная дыра: увидели их вместе в музее - и... впрочем, на шею-то ему она
в тот раз бросилась, хоть и платонически... Но звонить жене!..) Но  рас-
судим здраво: Наталья обеспечивает ему кое-какой физический комфорт, без
которого он может и перебиться, а ей ее же  труды  по  обслуживанию  се-
мейства обеспечивают возможность ощущать себя нужным человеком. (А он-то
знает, каково быть ненужным.) Но главное - она может рассказывать ему  о
своих сражениях и получать отпущение грехов: у нее есть божество, благо-
даря которому она достигает заветной мечты каждого: возможности жить без
сомнений. А он, сам являясь божеством, такой возможности не имеет. Впро-
чем, он нуждается не в оправдании своих поступков, а только в их эстети-
зации.
   В любви выигрывает побежденный. Но побеждать побежденного уже неинте-
ресно? Тебе нужны непобедимые - сослуживцы, например? Их любви  ты  жаж-
дешь? Впрочем, не нужно брать грех на душу: кто уважает науку - тот ува-
жает и Сабурова. Только здесь очень мало кто уважает науку - ведь  стар-
шее поколение Колдунов вскормил сакраментальным принципом "незаменимых у
нас нет": только Колдунов назначает в таланты, в теноры, в острословы, в
праведники и в красавцы - и он тоже властен разжаловать как из  теноров,
так и из красавцев. Но вот прошли годы - и вновь начинает  просачиваться
циничная, проникнутая безверием молодежь (Лида, Лида...), в глазах кото-
рой талант остается талантом даже после того, как начальство отвратит от
него благосклонный взор. И за это Сабуров питал горячую благодарность  к
юным циникам и нигилистам (первоначальная его симпатия к Лиде была  того
же рода), которые даже не догадываются о его чувствах, потому что  очень
уж робко ищут его взгляд при встрече, чтобы  поспешно  поздороваться,  и
слишком уж торопятся проникновенно ответить на самый пустяковый  вопрос.
Зато сразу соглашаются с ним работать даже на откровенно  подсобных  ро-
лях, тогда как ветераны, чью привязанность Колдунов  приобрел  тем,  что
объявил всех равно выдающимися (выдающимися из  чего?),  согласны  зани-
маться исключительно  творческой  работой,  годами  мусоля  каждый  свою
строчку из какого-нибудь колдуновского труда и  -  совершенно  искренне,
вот что замечательно! - ни в грошь не ставя ничего, что произросло бы не
из колдуновского семени и не было высочайше им одобрено.
   Это даже удивительно - за четверть века не выросло ни единой  работы,
хотя бы с проблеском дарования, - ведь не отбирал же Колдунов свои кадры
специально (да так безошибочно и не отберешь!). У самого  Колдунова  его
двух с половиной пядей во лбу все-таки не отнимешь, а тем более -  энер-
гии, - у наследников нет и этого. Неужто всего лишь потому, что ему нуж-
но было завоевать, а им - подладиться, расположиться на уже  построенной
служебной лестнице?
   Когда на всех плакатах стратегической целью провозглашалась "плюс хи-
мизация", Колдунов - молодой еще, в сущности, парень - не стал держаться
за рутинный образ академического педанта в пенсне, а ринулся в самую гу-
щу событий - выступал, обосновывал, возглавлял, присоединялся, в соавто-
рах у него ходили директора комбинатов и передовых совхозов, и даже один
заместитель министра. А находясь на гребне, не поколебался покинуть  до-
бытую с бою столичную квартиру со столичной пропиской и  отправиться  за
званием членкора, которым его все-таки обошли, на край света, - для Рос-
сии семнадцатого века это была бы даже заграница (хотя в пятидесятом го-
ду появилась археологическая монография академика Коржавина,  доказываю-
щая, что обезьяна, проживавшая здесь в четвертичном периоде, уже облада-
ла всеми антропологическими признаками русского человека), - чтобы возд-
вигнуть новый научный центр и провозгласить его - среди взятых под  свою
руку племен - победителем отставших от прогресса Кембриджа, Геттингена и
Сорбонны. Это гениально: не пытаться соответствовать чужим критериям,  а
создать свои, - в колдуновском институте Нобелевская премия значит  куда
меньше, чем похвала Колдунова (а точнее, ничего не значит). И теперь лю-
ди, получившие ученую степень из его рук, занимают видные посты от Моск-
вы до самых до окраин: химизации приходят и уходят - степени и должности
остаются, - второй ступенью карьеры Колдунова была уже экология - борьба
с последствиями химизации. А теперь он, похоже, одной осьмушкой  ягодицы
пытается оседлать перестроечную новинку - "человеческий фактор".
   Колдунов ухитрялся торговать даже горами и реками, озерами и острова-
ми, - в здешних краях сохранилось довольно много экологически  девствен-
ных местечек, и люди даже очень солидные не отказывались  проехаться  на
конференцию в этот дальний край, - куда за валюту  возят  интуристов,  -
чтобы попредседательствовать на пленарном заседании, а потом с  недельку
понаслаждаться пейзажами и ухой,  шашлыками  и  закатами,  а  главное  -
властью над этими могучими, но неосмысленными стихиями.
   Благодаря этой мудрой политике, институт Колдунова выходит на  первое
место в регионе по числу кандидатов и докторов  на  душу  населения,  не
хватает лишь одного - дарований. Лишь среди самой молодой  нигилистичес-
кой поросли (и Лида...), недостаточно почитающей колдуновскую  лестницу,
ведущую к солнцу, начинали там-сям посверкивать маленькие божьи искорки,
словно метеорчики, залетевшие из другой галактики в местное небо. Сверк-
нут и, зашипев, гаснут в провинциальном болоте: здесь положено светиться
только местным гнилушкам, а солнце у нас - одно, другого нам не надо.
   Узость кругозора, изоляция - непременное условие счастья. В мире  ге-
ниев каждый оригинален, каждый ведет собственную  партию,  и  весь  этот
разнобой ты берешь себе в душу, и вместо соло она начинает  звучать  ор-
кестром, уже не имеет единственного твердого мнения по  всякому  поводу,
как это бывает у счастливых людей, но, напротив, нет на свете ничего,  в
чем одна частица твоей души не нашла бы капельку истины, а другая -  ка-
пельку лжи. А мир, очерченный Колдуновым для своих подданных,  так  мал,
мил, ясен и уютен, что напоминает кухоньку, в которой ты с любящими  ро-
дителями ребенком пил чай. И очень мудро поступают обитатели этого  мир-
ка, не позволяя расширять и размывать его границы  всяким  оригиналам  и
анархистам.
   А кроме того, стремясь уничтожить в зародыше  всякую  оригинальность,
они сохраняют заложенное Колдуновым равенство, оберегающее их от  сомне-
ний и зависти. Колдунову удалось преодолеть самое глубокое и обидное  из
неравенств - умственное, - ведь если ты бездарен, то это  уже  навсегда.
Кроме того, вынуждая посредственность поклоняться таланту, ее тем  самым
заставляют кланяться откровенно дутой величине, какому-нибудь титулярно-
му советнику, написавшему какую-нибудь дребедень, вроде "Буря мглою...".
Ясно ведь дураку, что ничего особенного в этих словах нет, - притворяют-
ся только, чтобы унизить пообиднее. Калигула с этой целью заставлял кла-
няться, по крайней мере, откровенному коню... "Прогрессивная интеллиген-
ция нынче носится с демократизацией - но мне-то никогда не  будет  места
на вашем демократическом пиру. Никакое  наипрогрессивнейшее  большинство
никогда не будет понимать Красоту, посредственности  всегда  будут  дер-
жаться за колдуновское общество равных возможностей, не зависимых от да-
рований".
   (А Лида неотступно присутствовала где-то на краешке каждой  его  мыс-
ли... Что говорить, приятно, когда тебя обожают, обладание душой неизме-
римо сладостнее, чем банальное обладание, в сущности, неподвластным тебе
телом.)
   Надо было приступать к письменному изложению. Стыдно  признаться,  но
он подумал об этом с неким предвкушением, - когда делаешь что-то по  ве-
лению, так сказать, собственного сердца, никогда  нет  уверенности,  что
все ты исполнил до конца: лишь чужое одобрение способно избавить нас  от
сомнений. Увы, ему, Сабурову, тоже хочется повиноваться чему-то высшему,
служить кому-то зримому: желанной свободе всегда сопутствует  одиночест-
во... Свобода - это неприкаянность. Запомнить для отчета: страх человека
перед сомнениями и одиночеством тоже можно использовать  при  управлении
"трудовым коллективом". Каждый втайне мечтает быть автоматом,  управляе-
мым извне.
   Удовольствие от работы - это, в сущности, любование собственной силой
или собственным мастерством. Или даже  одобрение  воображаемого  цените-
ля?..
   Теперь можно прогуляться на кухню согреть чайку (солнце заливает кух-
ню таким ярким летним светом, что газовое пламя почти незаметно,  прихо-
дится осторожно пробовать рукой, на месте ли оно), а пока  чай  греется,
потянуться всласть (а Лида словно бы любовалась откуда-то столь  просто-
душным времяпровождением великого человека). Сабуров и сыновья заварива-
ют один и тот же чай и в пятый, и в десятый раз, выжидая, кто не  выдер-
жит первый, а Наталье и в голову не приходит  дожидаться,  чтобы  кто-то
что-то сделал вместо нее, - раз-два - в пять секунд все готово, а она  и
не заметила, что положила конец упорно-молчаливому состязанию трех лоды-
рей.
   За бывшим в употреблении чайком (попахивает болотцем)  можно  сделать
новые прикидки. Стоило бы забавы ради вывести все поведение  человека  в
коллективе из двух склонностей - к деньгам и к подражанию. Было бы  неп-
лохо показать, что сложность социальных процессов просто  физически  не-
подъемна для среднего ума, и больше уже не  сердиться  на  людскую  глу-
пость, - не сердимся же мы на свиней, что они бросаются к корыту,  топча
друг друга и собственную пищу: ведь на людей  сердишься  только  оттого,
что имеешь о них завышенное мнение, - обида есть обманутое ожидание.  Не
имей ожиданий - не будет обид.
   Сабуров прогулялся на балкон. Лето в здешних  краях  всегда  приходит
поздно, однако на солнышке, в затишье кажется, что  оно  уже  наступило.
Между домами, поодаль от квартала, словно новогодняя  елка,  пестреет  и
серебрится кладбище, на современном господствующем  наречии,  канцелярс-
ком, гениально обозванное комбинатом. Обитателям Научгородка  предостав-
лены ну решительно все мыслимые удобства...
   Хотя Сабуров точно знал, что Наталья считает делом  чести  обеспечить
великому человеку условия для творческой работы, время от времени он все
же предпринимал какую-нибудь хозяйственную акцию, возвращавшую  ему  ду-
шевное равновесие и вызывающую у жены прилив умиления, особенно если  он
что-нибудь перепутывал. После полуминутного  мысленного  поиска  Сабуров
вспомнил, что Наталья несколько дней назад уложила  в  сумку  белье  для
прачечной. Путь в прачечную пролегал мимо пивной точки, где не было  пи-
ва, но народ, расположившийся на ящичной таре и просто на первой травке,
обставившись бидонами и канистрами, дожидался не просто терпеливо, а как
бы даже с удовольствием: ясная, достижимая цель на некоторое время осве-
тила их жизнь высшим смыслом.
   - Я с без двадцати девять стою! - старожилы всегда  норовят  возвести
свой стаж в достоинство: очередь, растянувшаяся на десятилетия, наверня-
ка разделила бы людей на благородное сословие и плебс. В таланте  у  нас
видят не более чем попытку влезть без очереди.
   Приемщица и выдавальщица в прачечной встретили Сабурова, как  всегда,
очень приветливо. "Это хороший клиент, никогда ни к чему не  цепляется",
- дружно принялись они убеждать друг друга, завидев  его  с  раздувшейся
сумкой. Сослуживцы Сабурова были бы удивлены, если бы увидели,  до  чего
он прост и мил с этими милыми старушками: они и не обязаны  были  ценить
его дарования, а сослуживцы - обязаны!
   (А мысль Сабурова тем временем потихоньку крутила и вертела, и  огля-
дывала с разных сторон еще один вопросец:  каково  будут  воздействовать
друг на друга в коллективе один умник с  десятком  дураков  -  в  едином
стремлении к единомыслию.)
   Потом, наслаждаясь чувством рачительного хозяина, - человека, занято-
го несомненно нужным и выполнимым делом, - он снес в ремонт туфли.  Ока-
залось, что резина для подметок давно снята с производства и даже  забыт
секрет ее изготовления. Однако тертый Сабуров проскользнул прямо к  мас-
теру - "только спросить" (проскальзывать было бы унизительным,  если  бы
он не притворялся, что делает это ради забавы), и - подметки были  выре-
заны и подклеены за две минуты и два рубля. Только не надо в прямых кон-
тактах - горизонтальных связях - усматривать спасение мира -  стремиться
вместо истины к ясности, как это исторически присуще прогрессивному  ин-
теллигенту.
   Ради лишающей покоя любви к разнообразию он возвращался домой  другой
дорогой. Сразу же за углом на него уставилась -  среди  светлых  окон  -
пустая черная глазница на первом этаже. По  согревшейся  спине  пробежал
холодок: вот, значит, где...
   Несколько дней назад Шурка прибежал возбужденный (но и заметно струх-
нувший) с рассказом, что где-то в их квартале сгорел старик.
   - Как "сгорел"?
   - Горстка пепла осталась, - процедил старший братец Аркашенька.
   - А ты заткнись идиотина не горстка пепла а на носилках  вынесли  под
простыней рука белая такая болтается...
   Он и сам был бледный и тараторил, стараясь, для собственной бодрости,
напугать других. Общественное мнение склонялось к тому, что пока  старик
сидел в ванне (там его и нашли), на кухне  каким-то  образом  загорелась
занавеска - от невыключенного газа, что ли, -  от  занавески  шкафчик  с
книгами, сгоревший практически дотла, а от книг еще  что-то  синтетичес-
кое, ядовитое, отчего старик, вероятно, и задохнулся.
   - Пожарники все прямо из окна  выбрасывают  некоторые  пацаны  начали
подбирать я одному по морде дал шакалу а клюшек  там  штук  двадцать  он
раздолбанные клюшки собирал а потом всем предлагал и мне предлагал, а  я
тоже не взял кому они сдались пацаны говорили что у него портрет Гитлера
висит мы с Бобовским давно еще подсадили и посмотрели ничего у  него  не
висит только Лев Толстой и еще какой-то с бородкой может он  сам  только
плохо было видно не разглядеть...
   Это еще что: одна дуруша из института  энергетики  рассказывала,  что
старец этот зазовет, бывало, маленьких девочек и смотрит - понимаешь?  -
смотрит. Сабуров несколько раз встречал этого старика, шествующего  нес-
пешной поступью патриарха, увенчанного желтоватой седой гривой.  Борода,
той же желтоватой, словно бы прокуренной седины,  внушительно  возлежала
на обтрепаннейшем черном пальто, мохнатые петли для пуговиц больше напо-
минали рваные пробоины на боевой шинели, а пробивавшийся  из  них  белый
ватин старик закрасил чернилами, простодушно рассчитывая, что человечес-
кий глаз неспособен отличить синее от черного.
   Последний раз Сабуров встретил его в гастрономе, - тот ласково требо-
вал книгу жалоб, чтобы вписать в нее  благодарность,  а  сметанная  леди
клялась всем самым святым, что книгу забрали на проверку. Было слякотно,
стариковские ботинки и лоснящиеся брюки были  забрызганы  грязью,  но  в
глаза Сабурову бросились странные переливающиеся носки старика. Вглядев-
шись, он с изумлением обнаружил, что это полиэтиленовые мешочки,  -  ко-
лумбово решение! Для будущего отчета: чтобы оставаться членом  коллекти-
ва, необходимо видеть себя со стороны - глазами, так сказать,  коллекти-
ва. Чудаковатость - это и есть неумение видеть себя чужими глазами.
   И вот от чудаковатого патриарха осталась кучка  ломаного  обгоревшего
барахла, нелепые клюшки, скорчившиеся в огне книжные переплеты... Погиб-
нуть на костре из собственных любимых книг - лучшей  смерти  Сабуров  не
мог бы для себя изобрести. Но этот кухонный столик, припавший на  подло-
мившуюся ножку, эта тумбочка - не тумбочка, стул с металлическими  труб-
чатыми ножками явно общепитовского происхождения (не хотелось рассматри-
вать, но подловатые глаза уже все обежали, чего-то выискивая), луковица,
кастрюля с половником, к половнику присохла капуста из щей... Содрогнув-
шись, Сабуров поспешил пройти мимо.
   Он всегда завидывал людям, воспринимавшим смерть не в космическом  ее
значении, а в обыденном, житейском - как переезд, скажем, на новую квар-
тиру: известные хлопоты, завершающиеся хорошей выпивкой  и  закуской  на
поминках. Ему же всякая будничность,  сопутствующая  этому  грандиозному
явлению, представлялась едва ли  даже  не  более  чудовищной,  чем  сама
смерть - эта деловитость в обсуждении венков, расцветки гроба, с его ко-
кетливыми рюшами и роскошным переливающимся нутром, достойным принять  в
себя парфюмерное либо ювелирное изделие!  Эти  пресерьезные  обсуждения,
высокое ли, сухое ли место выбрано, чтобы зарыть труп, -  ведь  это  так
важно! Впрочем, что терять тем, у кого нет личности!
   Оказалось, успел вернуться из школы Аркаша  -  первенец,  надежда,  с
позволения выразиться, и опора, наследник и, так  сказать,  преемник.  В
обычной своей позе, разбросав по полу бессильные ноги, раскинулся на ди-
ване, близ которого был застигнут сразившим его наповал параксизмом  ле-
ни. У бессильно откинутой руки завалился набок расстегнувшийся портфель,
из которого текут книги, тетради, ручки, линейки, циркули и карандаши: у
Аркашеньки нет сил каждодневно выкладывать ненужные вещи - он  предпочи-
тает таскать их все без разбора. Нет у него сил и проверить, имеется  ли
уже в его портфеле изобилия линейка или циркуль  -  он  предпочитает  на
всякий случай сунуть еще по экземпляру, а попадется Шуркин  -  не  беда,
пусть пошумит, он тоже относится к Аркашиным вещам по-родственному,  без
лишних церемоний.
   Конечно, таскать такую раздувшуюся торбу тоже требует  усилий,  но  -
самых легких - бессмысленно мускульных, а не самых трудных - сознательно
волевых.
   Поза его отпрыска, как нельзя лучше символизировавшая крах  педагоги-
ческих надежд и усилий Сабурова, разом оттеснила все еще стоявшую  перед
глазами очень уж неприкрашенную картину человеческого исчезновения.
   Дернув углом рта от просительной нотки,  проскользнувшей  в  натужной
бодрости его приветствия, Сабуров прошел в свою комнату, до  возвращения
Натальи - часов, значит, до  девяти-десяти  -  служившую  его  кабинетом
(смех и грех!). Оказывается, задающая тон начальственная бодрость -  это
от отчаяния: пресечь хотя бы внешние проявления уныния, - начальник  вы-
нужден довольствоваться телом, не умея овладеть душой.  А  сын...  Можно
зайти к нему через два часа и застать его в той же позе.  Вот  и  сейчас
диванные пружины безмолвствовали...
   Аркаша появился на свет патологически ласковым и послушным, любил все
без исключения одушевленные и неодушевленные предметы,  охотно  слушался
всякого взрослого, которому вздумывалось о чем-то распорядиться, и всту-
пал в доброжелательную беседу с каждым, кому взбредало в  голову  с  ним
заговорить. В садике у него постоянно  оказывалась  внеплановая  конфета
или яблоко - угостила воспитательница из соседней группы. Но Аркаша  не-
уклонно предпочитал конфете похвалу. Весь в маму.  И  в  папу.  Какие-то
незнакомые женщины, которых Сабуров никак  не  мог  запомнить,  донельзя
дружелюбно с ним здоровались и начинали до небес  превозносить  Аркашку:
это будет профессор - столько стихов знает  и  разных  других  сведений!
Спросишь его: "Аркаша, как дела? Нормально,  говорит.  Такой  умный  па-
рень!"
   А Зина Борисовна, Аркашина воспитательница, отправляя  его  в  школу,
прижимала его к груди и целовала, обливаясь самыми  настоящими  слезами,
что Аркаша воспринимал как должное.
   Но в школе - в первой в его жизни канцелярии - его ожидало  серьезное
потрясение: новая мама не желала его любить только  потому,  что  из-под
его пера выходили слишком кособокие члены будущих букв и цифр. Наталья -
сама бессменная отличница - была  ошарашена,  что  ее  вундеркинд  носит
двойки и тройки. Она вырывалась с работы в школу советоваться с  немоло-
дой иссохшей дурушей в плоских кудряшках образца второй половины сороко-
вых и получила мудрый рецепт: контроль и строгость.
   Умудренный Сабуров только посмеивался и, вечерами проходя с умненьким
Аркашей весьма углубленный и расширенный курс математики, готовил ему  -
нет, не триумф, не настолько Сабуров был глуп, чтобы ожидать триумфа  от
посредственностей, от канцеляристов, но - щит, за которым  Аркаша  будет
неуязвим. Однако через три-четыре года и умудренного  отца  ожидало  из-
вестное потрясение. К этому времени  Аркаша  уже  самостоятельно  изучил
школьный курс алгебры и тригонометрии, по физике  прорабатывал  электри-
чество и магнетизм, школьные задачи щелкал как орешки, - но получал  все
больше четверки, а то и тройки.
   Наконец, сломив гордыню, Сабуров отправился  в  школу  объясняться  с
учительницей и узнал, что  существуют  правила  записи,  ОДИНАКОВЫЕ  ДЛЯ
ВСЕХ, а Аркаша забывает провести то вертикальную черту, то сразу перехо-
дит к скалярной записи, опуская векторную, то еще что-нибудь, а  ПОРЯДОК
ЕСТЬ ПОРЯДОК. Один для всех.
   Ничего, разочарован может быть лишь тот, кто  очарован,  пусть  лучше
Аркаша сразу узнает, что посредственностям, чьи  медные  лбы  составляют
плоть Медного Всадника, нет дела до талантов, им  есть  дело  только  до
единообразия.
   Обычно в интеллигентных семьях гуманитарными  способностями  называют
тупость  к  точным  наукам.  Аркаша  проявлял  гуманитарные  способности
всерьез: небезынтересно сравнивал "Воскресение" с "Преступлением и нака-
занием", Гоголя и Чехова знал наизусть, из Шекспира больше  всего  любил
"Гамлета", по всей квартире были разложены забытые им на месте прочтения
стихотворные сборники всевозможных классиков, да и писал он  без  единой
ошибки, и грамматическими правилами сыпал, как поднаторевший стряпчий, -
и получал четверки за то, что вечно путал, какие члены положено  подчер-
кивать прямой, а какие волнистой.
   На столкновение с Медным Всадником Аркаша реагировал, в  общем,  пра-
вильно: все меньше интересовался школой и все больше уходил в  собствен-
ные занятия и запойное чтение, - возвращаясь домой, Сабуров  чаще  всего
заставал его на кровати с книжкой,  другая  книжка  раскрыта  на  столе,
третья на подоконнике в кухне, а четвертая на диване,  -  ее  он  читал,
стоя на коленях, как и положено стоять перед  священным  предметом.  Но,
увы, - Аркаша не ограничился безразличием к школьным делам, а  распрост-
ранил его и на внешкольные. Поэтому занятия с сыном утратили для Сабуро-
ва всякую прелесть, а вскоре он и вспомнить о них не мог  без  раздраже-
ния.
   А ведь во всех Аркашиных начинаниях были очевидны успехи...  Но  ему,
казалось, не нужны были никакие достижения, если они не приносили ЛЮБВИ.
(Интересно, что желание снискать усердием дополнительную любовь  папы  с
мамой Аркаша не обнаруживал, - видимо, в их любви и без того был уверен:
неинтересно побеждать побежденного.)
   И чтение у него почти вытеснилось общением, причем общением весьма  и
весьма странным...
   Но ведь Сабуров и сам когда-то учился в школе, когда-то и сам  был  в
Аркашином положении, но ушел в мир внутренний, чтоб внешнего не  видеть,
и вынырнул из него только в университете - вынырнул и вознесся  звездой.
"И мы пришли, и встретил нас Куницын...". Вернее, старик Семенов нас за-
метил и, в гроб сходя,  благословил.  Сабуров  слушал  его  спецкурс  по
"проблеме Семенова", и Семенов, входя в  аудиторию,  чрезвычайно  учтиво
приветствовал всех собравшихся и отдельно, как дирижер  первой  скрипке,
пожимал руку Андрею Сабурову, дружески приподнимавшемуся  из-за  первого
стола.
   Академик Семенов был известен, кстати, еще  и  тем,  что  читал  свой
спецкурс много лет подряд, абсолютно не обращая внимания, тридцать чело-
век собралось в аудитории или двое. Но Семенов, возможно,  продолжал  бы
отправлять свои богослужения и в пустом храме. ("Так что же,  не  только
восхищением питается творчество?..)
   Уже на третьем сабуровском курсе Семенов рекомендовал в "Доклады Ака-
демии Наук" статью девятнадцатилетнего Андрея Сабурова. А дипломную  ра-
боту Сабуров защищал уже по четырем публикациям, закончив университет на
год раньше срока, и сразу же представил ту же  работу  в  Ученый  Совет.
Знал бы, в какое колдуновское болото ему предстоит шмякнуться с небосво-
да, не спешил бы, посидел еще два аспирантских года среди людей, умеющих
ценить Красоту. Но он еще спешил неизвестно куда, и защита прошла  среди
таких славословий, как будто это были  похороны.  (Чуяли...)  А  Семенов
всенародно объявил, что кандидатских работ такого изящества и  остроумия
ему не встречалось во всей его научной карьере, - начавшейся еще в Импе-
раторском Санкт-Петербургском университете.
   Словом, он, Андрей Сабуров, вырвался же из школьного болота, а Аркаша
почему-то закис. А все потому, что стремиться надо не к симпатиям  сосе-
дей и сослуживцев, людей посредственных, а к тем, кто восседает на Олим-
пе. ("А почему же ты сам закис, не имея похвал живых  людей?..")  Может,
дело в том, что он, отец, представлял сыну науку не как служение чему-то
сверхъестественно высокому, а всего лишь как прозаическое средство  про-
кормления и безопасности? Его-то самого вели совсем другие  маяки...  На
книжных полках Сабурова-деда, сколько помнил Сабуров-отец, всегда стояли
жизнеописания замечательных людей, и маленький Андрюша с самого  раннего
детства поглощал упоительные рассказы отца о великих людях  (лишь  через
много лет он понял, что это были не рассказы, а сказки). Отец не  разби-
рал характеров и профессий, - у всех великих была как бы одна общая про-
фессия - "великий человек" (только политиков там не было, вдруг  подумал
Сабуров) - и с равным воодушевлением повествовал о Пушкине, Пастере, Га-
уссе, Мусоргском, Архимеде, Ньютоне и Рембрандте, и только,  опять-таки,
по прошествии многих лет Сабуров обнаружил, что отец ровным счетом ниче-
го не смыслит ни в поэзии, ни в биологии, ни в музыке,  ни  в  живописи,
ни, тем более, в физике с математикой, - его занимала и приводила в поч-
ти религиозный восторг одна общая для всех великих схема: таланты  стра-
дают и созидают, а обыкновенные люди преклоняются перед ними и  благого-
вейно возлагают цветы к подножию их памятников. "Ты ошибался, папочка, -
люди поклоняются успеху, а не таланту".
   Однако  маленький  Андрюша,  сам  того  не  подозревая,  усвоил,  что
единственно стоящая жизнь протекает где-то там, среди олимпийцев, а  все
прочие люди - не более чем тени, призрачно скользящие  по  историческому
экрану, не оставляя на нем следа. Точнее, великие возвышались над  исто-
рическим потоком, подобно незыблемым утесам,  омываемым  струями  ежесе-
кундно обновляющейся анонимной человеческой массы, которая  -  волна  за
волной - навеки исчезает в водопаде времен. Но Андрюша чуял в  отцовских
рассказах некий намек: если он, Андрюша, очень  постарается,  то  и  сам
когда-нибудь попадет в ряды неподвластных времени утесов.
   Весь поселок, где в то время жили Сабуровы, казалось, также  укреплял
Андрюшу в этой надежде, - здесь каждая собака знала сынишку доктора  Са-
бурова, которому случалось оказывать медицинские услуги каждой без  иск-
лючения семье, и обращаться к нему можно было в любое время дня и  ночи,
и, поднятый из-за стола или с постели, не заговаривая ни о приемных  ча-
сах, ни о записях на завтра или послезавтра,  доктор  Сабуров  натягивал
галоши и, выказывая величайшую обеспокоенность, шагал во тьму  вместе  с
просителем, не знавшим как и благодарить. (Кто бы мог подумать, что этот
мягчайший гуманист сочувствует людям так, как другие жалеют животных,  а
высокое значение придает только тем, кто неподвластен времени!)
   За разъяснениями по любому мало-мальски сложному вопросу - из полити-
ки или из кроссворда - шли опять же к доктору Сабурову, и никто не  ухо-
дил с пустыми руками. В поселке было два промышленных предприятия: лесо-
пилка и фабричонка, на которой штамповали пластмассовые игрушки и  пуго-
вицы, впрочем, тоже только и годились, что на игрушки какому-нибудь сов-
сем еще не вошедшему в ум младенцу, - да и то нужно было зорко  следить,
чтобы он их не проглотил. Так что никто здесь и не помышлял тягаться об-
разованностью не только с доктором, но и с  его  удивительным  сынишкой,
тараторившим наизусть "Мойдодыра" с "Кошкиным домом", а также необычайно
продолжительные куски из "Сказки о царе Салтане" и "Сказки о золотом пе-
тушке". И когда он звонко восклицал: "И засем тебе девиця?", - слушатели
помирали от смеху.
   Таким раритетом, как доктор Сабуров с его семейством, гордилось  даже
начальство и дарило доктора своей благосклонностью за то, что он  ничуть
не кичился образованностью, а кроме того, решительно ни на что  не  пре-
тендовал. Маленький Андрюша, играя "в дворец", всегда выстилал пол позо-
лоченными папиными грамотами,  -  мама  предупреждала  только,  чтоб  он
как-нибудь не наступил на любимый профиль Сталина, коим венчалась каждая
грамота.
   Когда Андрюша пошел в школу - и учителя, и ученики уже прекрасно зна-
ли, что ему предстоит особая дорога, и он тоже это знал, и, принимая по-
ложенные ему пятерки, ничуть не зазнавался, готовый  делиться  с  каждым
встречным дарами, доставшимися ему по наследству.
   Но потом отец почему-то согласился переехать в областной центр, и там
как-то очень быстро обнаружилось, что он не мудрец, а чудак, и даже  га-
лоши его начали вызывать насмешку вместо умиления: если твоя душа  живет
чем-то неземным, телу лучше обитать или прямо на небесах, или уж в  зем-
ной толще, но никак не посередине - посреди  посредственностей.  Андрюша
тоже был очень удивлен, когда, выслушав его ответ по химии,  учительница
спокойно кивнула: "Хорошо", и поставила ему - что бы вы думали?  -  чет-
верку. А потом такую же четверку он получил по физике. А потом по  лите-
ратуре, - он стал учиться на пятерки-четверки: автоматические пятерки по
праву наследования здесь полагались Нинели Крупицыной, про которую  каж-
дый новый человек спрашивал, не дочь ли она Крупицына. Андрею впервые со
всей отчетливостью открылось, что звание мальчика с будущим уже не  при-
надлежит ему по наследству. И, подобно древним витязям, перед боем  отп-
равлявшимся к святым мощам, Андрюша  стал  зачитываться  жизнеописаниями
великих, как другие в его годы зачитываются Майн Ридом. А набравшись сил
в общении со святыми, он брался за учебные пособия с благоговением и во-
одушевлением раннехристианского отшельника, берущего в руки веревку  для
самобичевания. Книжки по физике и математике, - время требовало физиков,
а не лириков, - он читал с удивительным чувством, с каким, возможно, чи-
тались бы священные книги, написанные в жанре детектива.
   Он очень скоро перерос всех в школе, потом в городе,  а  потом  занял
призовые места даже в республиканской олимпиаде, сразу и по  математике,
и по физике. Однако в школе вместо восхищения он вызывал лишь  удивление
как некая диковинка, как сиамский близнец,  куда-то  запрятавший  вторую
свою половинку.
   Школа считалась негласно привилегированной, - в ней обучались отпрыс-
ки местной знати -  семейства  Крупицыных,  семейства  Головановых,  се-
мейства Божецких, воспринимавшие остальное человечество, как,  вероятно,
римские патриции воспринимали мир варваров - нисколько им не интересуясь
и, тем более, не нуждаясь в его признании. Здешние солидные юноши шли  в
местный пединститут, на исторический факультет,  если  они  намеревались
пойти по идеологической части, или в местный политехник, если готовились
в хозяйственные руководители. Для них эти институты и  были  открыты,  -
точнее пробиты, а о всяких-разных столицах здешний чиновный люд помышлял
гораздо меньше, чем пятилетний Андрюша Сабуров в своем поселке  думал  о
Сорбонне и Кембридже.
   Здесь преотлично понимали цену звонким фразам насчет того, что  нужно
чего-то там искать, дерзать и проч., - здешние, с младенчества  солидные
люди тем лучше знали цену звонким фразам, что фразы эти произносились  с
трибуны их родителями. Потребность дерзать у них удовлетворялась возмож-
ностью дерзить (в пределах негласных норм), распить  бутылочку,  переки-
нуться в картишки, притиснуть девочку, - словом, в занятиях,  которые  у
молодых считаются залихватскими, а у взрослых - утробно-жлобскими.
   Обладатели абсолютных ценностей, они были так же счастливы, как  оби-
татели колдуновского болота, потому что и для них граница  области  была
границей вселенной. Даже шмотки у них напоминали униформу и ни  на  ком,
кроме них, не встречались.
   Но Сабуров быстро почуял, что не от этого отборного отребья ему нужно
ждать признания, что царство его не от мира сего, что его круг - великие
покойники, - а вот Аркаша тянулся к живым... Неужели  он  извлекает  ка-
кую-то "любовь" из общения со своими ублюдками?
   Ага, вот и они - легки на помине. Один звонок - это к Аркаше, - мигом
поскакал открывать, как никогда не бросался на его или материн зов. Да и
Шурка вовсе не спешит к дверям на свои условные два звонка, - к  нему-то
ходят в день человек по двадцать-тридцать, к каждому не набегаешься - то
мальчуган из детского садика: "Сулик дома?",  то  громила  с  бородой  и
львиным рыком: "Александра позовите". И Шурка встречает их каким-то нес-
лыханным манером: открывает дверь, и - тишина. Тишина, тишина, тишина, -
потом - хлоп - дверь закрылась. Все. Визит окончен.
   А когда открывает дверь этот дуралей Аркаша, сразу слышится  его  ра-
достный захлеб и односложное бульканье в ответ. Этак  никогда  не  будут
тебя ценить.
   Когда за Аркашей захлопнулась дверь, Сабуров, вместо безмолвствования
диванных пружин, начал  слышать  Игоря  Святославовича,  соседа  сверху,
электрика из сабуровского института. Невольник  традиции,  князь  Новго-
род-Северский старался смыться с работы пораньше -  и  оказывался  почти
раздавленным неподъемной грудой свободных  часов,  и  конечности  его  в
предсмертных конвульсиях хватались то за ножовку и молоток, - и тогда он
до глубокой ночи что-то заколачивал и пилил визжавшую, рычавшую  и  хри-
певшую фанеру, - то за бутылку, и тогда до утренней звезды он ругался  с
женой. Однажды Сабуров, перечитывая ночью "Доктора Фаустуса", расслышал,
как на Игоря Святославовича орала его Ярославна: "А еще культурный чело-
век, в институте работаешь!"
   Слышно было, как он топает из комнаты  в  комнату,  перекатывает  ка-
кие-то тяжелые предметы. Потом уселся за дочкино  пианино  -  культурный
человек! - и принялся настукивать "чижик-пыжик,  чижик-пыжик,  чижик-пы-
жик, чижик-пыжик". Отстукав раз двести, перешел на классику,  -  он  ка-
ким-то чудесным образом разучил первую фразу из "Лунной сонаты", но пра-
вильно брал лишь несколько первых тактов, а потом  врал  немилосердно  и
притом каждый раз по-новому. В литературном роде это звучало бы примерно
так: "Буря мглою небо  кржимнопрдымбам",  "Буря  мглою  небокторпымбум",
"Буря мглондорбырмым", "Буря мглындарбар" - раз, этак, сто - сто пятьде-
сят. Потом без грубых уродований, а лишь с упрощениями:  "Бурь  мгло  нб
крт", "Бурь мгло нб крт", "Бурь мгло...". Ого, что-то  новенькое:  начал
выстукивать "Похоронный марш" одним пальцем.
   Минут через сорок, оторванный от клавиш внезапным  приливом  воспита-
тельского усердия, принялся вместе с  дочкой  разучивать  стихотворение,
угрожающе восклицая: "Люблю грозу в начале мая!!!"
   Потом загудела вода в ванной. Хорошо бы, утопился... Вдруг в квартире
стало как-то не в меру уютно. Зловещая идилличность создавалась весенней
капелью в коридоре - там уже стояла большая лужа, а на  потолке  повисли
перлы дождевые...
   Игорь Святославович открыл лишь на третьем звонке - он что-то  пилил.
Вода из ванной уже переливалась через порог.
   Выключив воду, Игорь Святославович,  словно  жертва  кораблекрушения,
принялся лихорадочно вычерпывать воду тазиком и выливать в переполненную
ванну, где, показалось Сабурову, мокли какие-то дохлые звери. Но,  веро-
ятно, это были только шкуры.
   - Вот сволочи, ну сволочи, - совершенно неожиданно ругался Игорь Свя-
тославович, в поисках сочувствия обращая к Сабурову  набрякшее  лицо.  -
Совсем гидроизоляции нет: вылей хоть стакан - весь внизу будет.  Хозяин,
Хозяин нужен!
   "Верно, без Хозяина ты просто не  знаешь,  на  что  себя  употребить.
Впрочем, все мы хотим быть управляемыми извне".
   Подтерев пол в коридоре, Сабуров попробовал снова взяться за свои за-
писи, но тут вернулся из школы Шурка, по обыкновению  запоздав  часа  на
два - на три.
   - Па, ты здесь? - жизнерадостно взывает он. - Привет!
   Привет, привет... Сабуров вышел полюбоваться, как Шурка пыхтит, стас-
кивая ботинки, - он готов корячиться хоть полчаса, чтобы только не  раз-
вязывать шнурки. Сабуров в своих неспешных раздумьях над поведением  че-
ловека в коллективе прочел книжку о поведении обезьян и узнал,  что  они
делают только такие усилия, которые хотя бы чуть-чуть  да  приближают  к
цели: даже самая умная обезьяна подтаскивает стул к висящему банану лишь
на такое расстояние, чтоб можно было еле-еле допрыгнуть, из ящика выкла-
дывает ровно столько камней, чтобы еле-еле дотащить.
   Шурка принялся стаскивать брюки, извиваясь в каком-то  сладострастном
восточном танце, - это чтобы не  расстегивать  нижнюю  пуговицу.  Волосы
фонтаном бьют из его буйной головы. Но затылок с  недавних  пор  коротко
острижен - мода.
   Сабурову не наскучит хоть два часа рассматривать  Шурку,  хоть  сутки
напролет следить, как у него складно шевелятся губы и вращаются ярчайшие
глаза. Только верхняя губа у него как-то необычно  потолстела,  и  глаза
слишком разного размера, и веко на том, что поменьше, совсем фиолетовое.
   - Ты что, опять дрался?
   Стоит ли вспоминать о таких пустяках! Он ехал в автобусе, а  какой-то
пацан с тротуара показал ему кулак. Пришлось вылезать из автобуса и  бе-
жать обратно, а их оказалось даже двое. О том, как он  кого-то  побил  и
как его побили, он рассказывает с одинаковым удовольствием: он  мне  как
даст, - я - дзыннь! - об столб затылком, а тут сбоку  другой  рраз...  А
прогрессивная интеллигенция еще не верит, что человек способен на беско-
рыстные поступки, - да мир переполнен бескорыстием!
   Когда Шурка раздевается, особенно заметно,  что  детская  упитанность
уже оставила его - проступили ребра, мослы. Сабуров еще ни разу не сумел
дождаться, чтобы ему наскучило наблюдать за удивительно ладными  линиями
Шуркиного еще небольшого тела, за легкостью и  точностью  его  движений.
Вот он, будто на лыжах, проскользил на кухню (ему невыносимо терять вре-
мя на такую глупость, как ходьба), гремит кастрюлями, хватает куски  хо-
лодных кушаний - обезьяны еду не разогревают. А Аркаша, если  его  спро-
сить, хочет ли он есть, непременно ответит: "Не хочу", а через пять  ми-
нут, усладив душу отказом, принимается за еду и ест едва ли не  брезгли-
во, как будто потихоньку принюхивается.
   Телефонный звонок. Шурка молнией ухватывает трубку, беседует на  свой
обычный лад - молча слушает,  а  потом  произносит  единственное  слово:
"Угу". Пьет из-под крана и мчится в комнату, тут же вылетает обратно  (у
Сабурова зарябило в глазах), барахтаясь в своем любимом "стебовом"  сви-
тере почти до колен (вымолил, чтобы Наталья связала), отыскал,  наконец,
выходное отверстие для головы, подпоясался, чтобы походить на  средневе-
кового рыцаря, - таково требование местной  молодежной  субкультуры.  Со
стоном непомерного усилия натянул нерасшнурованные ботинки, вдруг вспом-
нил:
   - Да, если чувак такой с бородой придет за пластом, скажи: пусть тре-
ху гонит, тогда будет пласт!
   - А с лестницы спустить никого не надо?
   - А у нас в сухофруктах завелись жучки. Я вчера взял одну сухофрукти-
ну, а оттуда как из муравейника - фрр...
   Перед зеркалом послюнил волосы на висках и закрутил  их  в  две  ост-
ренькие висюльки - это тоже из молодежной субкультуры - и кубарем  пока-
тился по лестнице, - обезьяны не ждут лифта, потому что в  ожидании  нет
ощутимого движения к цели.
   Во дворе, завидев Аркашу с компанией, мгновенно  перешел  с  бега  на
пресыщенную развалочку. С каждым поздоровался за руку  -  лениво,  глядя
куда-то мимо, и они суют ему полудохлую руку точно  так  же,  -  в  этом
бесстрастии особый шик. Как у китайских мандаринов. Отошел вразвалочку в
своей кольчуге, но продолжительной вальяжности не  выдержал  и  ударился
рысью. А Аркаша остался с предметами своей любви. Странно - а  иногда  и
жутко даже - видеть среди этих уродов такое тепличное растеньице.
   Михеев Степан в прошлом хулиган настолько знаменитый, что  слава  его
давно достигла даже чуждающихся всяческой суеты ушей Сабурова: то  школа
взяла его на поруки, то отдала обратно, то выдвинула для него обществен-
ного защитника, то, наоборот,  обвинителя,  пока  он,  наконец,  не  сел
по-настоящему за хищение государственного имущества, отличающееся особой
дерзостью и цинизмом.
   В школе Михеев носил непритязательную кличку Михеич, вполне сгодившу-
юся бы для  старичка-сторожа,  и,  вернувшись  к  мирной  жизни,  Михеич
действительно обратился именно к этому роду деятельности, однако  кличка
его - наконец-то сделавшаяся уместной - почему-то переменилась на  более
шикарную, как все западное: Стив. Что ж, будем надеяться, что Стив  ста-
нет охранять казенное имущество с той же дерзостью и цинизмом, с  какими
он когда-то на него покушался.
   По выдвинутой челюсти Стива и надменно вскинутой голове  видно  было,
что он полностью сохранил свой горделивый нрав. Ветер шевелил его густые
светлые волосы, тяжело, как портьера, ниспадающие на плечи, - ни дать ни
взять викинг на носу корабля. Сабуров ни за что не рискнул бы покуситься
на народное добро, на страже которого стоит такой боец.
   А вот вообразить Кристмаса на страже чьего бы то  ни  было  имущества
немногим легче, чем самого Иисуса Христа. Его экстерьер просто вопиет  о
безразличии ко всему земному (собирайте сокровища  на  небесах!):  лата-
ные-перелатаные - но все же фирмовые - джинсы, стоптанные облезлые крос-
совки, - но впечатление усилится десятикратно, если знать, что  этот  же
наряд составляет и зимнюю амуницию Кристмаса. Длиннейшие  волосы  его  -
"хаер" по-ихнему - сами собой разбиваются на полтора  десятка  жиденьких
рыженьких прядок, завивающихся, как серпантин на новогодней елке. Крист-
мас и весь какой-то обвисший, как будто он и вправду не стоит, а свисает
с чего-то (не с креста ли воображаемого?). Когда на его робкий  звоночек
открываешь дверь, всегда обнаруживаешь его не сразу же за дверью, а мет-
рах в трех-четырех, у лифта: если папы-мамы обругают - он сразу же и ис-
чезнет.
   Однако и он ночами стоит на страже народного достояния и ни  о  какой
иной карьере не помышляет. Зато третий собеседник Аркаши, Гном,  мечтает
именно о духовной карьере, которая, на первый взгляд, гораздо больше по-
дошла бы Кристмасу, а не смехотворному, склонному к шутовству  коротышке
с окладистой бородищей и востренькими глазками,  перекатывающимися,  как
шарики (которые по инерции продолжают перекатываться, когда он на  мгно-
вение перестает вертеть головой). Сабуров однажды наблюдал, как трлллей-
бусный контролер требовал у Гнома проездной билет - за три секунды  Гном
исполнил целую пантомиму: ужас (хватается за голову) сменяется  надеждой
(отчаянно хлопает себя по карманам) и завершается лучезарнейшим счастьем
(билет предъявлен).
   Этот болотный попик уже дважды проваливался на экзаменах  в  духовную
семинарию, а пока, в ожидании епитрахили, щеголяет в облегающих хромовых
сапогах, галифе и кожанке (нечто из времен гражданской войны), а  поверх
всего - фуражка с желтым швейцарским околышем. В миру он занимает  более
высокое положение на социальной лестнице по сравнению со Стивом и Крист-
масом - он оператор котлотурбинной установки, проще говоря - кочегар.
   Взлетит когда-нибудь эта кочегарка на воздух с таким оператором, а  с
нею вознесется и болотный попик, - хорошо бы, и прочие  исчадия  Научго-
родка оказались в тот миг у него в гостях. Ой, грех, ой, грех про  такое
придумывать, но... кто из смертных не пожелал бы осушить болото, которое
засасывает его дите, - пусть даже и пострадает болотная нечисть.
   Когда смотришь на них, такое заурядное, мещанское негодование  подни-
мается в груди: "молодые парни, а работают на  стариковских  должностях,
шутов гороховых из себя изображают" - и все остальное, - а в ненавистной
посредственности начинаешь видеть надежду и опору. Да, да, в пристрастии
людей ко всему общепринятому, в ненависти к каждому, кто на них непохож,
начинаешь видеть материк, на котором только и может покоиться  цивилиза-
ция, - материк этот есть норма, стандарт, благодаря которому люди  имеют
сходные мнения и вкусы, а потому могут служить взаимозаменяемыми деталя-
ми общественных механизмов. Нельзя было бы построить ни одно здание, ес-
ли бы каждый кирпич лепился как кому вздумается, - иной раз  даже  треу-
гольным или круглым.
   Так воспоем же гимн посредственности - золотой посредственности, хра-
нительнице НОРМЫ! И пусть она в своем  неприятии  всякой  оригинальности
способна отторгнуть от себя не только Стива и Гнома, но также и Пушкина,
и Сабурова, - что делать: лес рубят - щепки летят, поддержание стандарта
требует выбраковки отклонившихся от нормы  изделий.  Бриллиантовая  пос-
редственность, выпалывая из своих рядов всевозможные аномалии,  в  своем
санитарном усердии не имеет возможности распознать среди  уродцев  норму
завтрашнего дня, - вот завтра она и станет ее оберегать, если сегодня не
сумела уничтожить. "Я с вами, с вами, золотые и бриллиантовые мои сослу-
живцы! Когда я вижу истинно инородные, истинно  нестандартные  детали  в
нашем с вами общественном механизме, я начинаю понимать, что и  я  точно
такой же, как вы, на девяносто девять и девятьсот девяносто  девять  ты-
сячных процента и лишь на ничтожную, ничего не  стоящую  крупицу  ориги-
нальности отличаюсь от вас. Выберите среди вас самого тупого и  добропо-
рядочного, и я облобызаю его, как некий святой лобызал гнойные язвы про-
каженного, а потом, подобно блудному сыну, припаду к стопам Колдунова  -
отца народа и хранителя равенства, то есть Нормы -  главнейшей  из  свя-
тынь. Пусть разнообразие - источник прогресса,  зато  Норма  -  источник
стабильности и взаимопонимания. Источник Покоя, то есть счастья".
   Сабуров без всякого юродства сейчас предпочел бы,  чтобы  Аркаша  был
заурядным, но нормальным человеком. Но не из-за его ли, Сабурова,  всег-
дашнего презрения к посредственности Аркашу совсем  не  интересуют  нор-
мальные люди, а тянет все к каким-то диковинкам?
   И откуда только наплодилось этих уродцев на их с Натальей голову! Как
будто мутации какие-то посыпались... Своим  рождением  Сабуров  захватил
эпоху культа личности, детство провел в  эпохе  волюнтаризма,  молодость
пришлась на эпоху застоя, а зрелость свою он намеревался провести в эпо-
хе гласности - такой вот он поживший и повидавший. Однако лишь  в  Стиве
Михеиче он еще находит некоторое сходство со старыми добрыми  образцами:
отца нет, мать выпивоха, сын хулиган - все как у людей. Но в старое доб-
рое время этот достойный сын своего неизвестного отца не стал бы  водить
дружбу с такими мозгляками, как Аркаша и Кристмас. И не стал  бы  читать
"Афоризмы Конфуция", которые ему снес Аркаша. Он, конечно, скорее  всего
и прочел-то не больше двух страниц, прежде чем потерять, но ведь вскорм-
ленный сырым мясом хулиган старого доброго времени почел бы  за  низость
даже и притронуться к подобной протертой кашице для беззубых  старцев  и
младенцев.
   А Кристмас и болотный попик еще диковиннее, - и  следовательно  опас-
нее! - потому что происходят  из  семейств  вполне  благополучных,  а  у
Кристмаса отец еще и полковник, которого дружки Кристмаса называют  пол-
каном, ничуть не стесняясь присутствием Кристмаса, а  тот  и  не  думает
обижаться. Каково, должно быть, созерцать заросшего оборванца-сына  ста-
рому служаке, вероятно, сажавшему солдат на губу за косо пришитый подво-
ротничок!
   С полгода назад Сабурову позвонила мамаша  Кристмаса  и  безо  всяких
этаких подходцев и экивоков затараторила, как базарная торговка:
   - Имейте в виду, если ваш сын что-нибудь купит у Максима, я вас прив-
леку! Имейте в виду!
   Пока до Сабурова доходило, что Максим - это не кто иной как Кристмас,
мамаша тараторила все быстрее и быстрее, словно ее ожидал тысячный штраф
за каждую минуту промедления.
   - Мы ему все покупаем, а он все распродает, все пластинки эти идиотс-
кие покупает, я ему пальто гэдээровское за двести семьдесят шесть рублей
купила, а он его за тридцать продал, я ему джинсы простые за  сто  двад-
цать купила, джинсы вельветовые за восемьдесят два, а он их за пятьдесят
продал, часы электронные за шестьдесят три рубля за  пятнадцать  продал,
"дипломат" за двадцать четыре - продал за шесть, куртку "танкер"  японс-
кую за сто восемьдесят три - продал за шестьдесят, куртку из натурально-
го хлопчатника на натуральном ватине...  сапожки  зимние  итальянские...
кроссовки югославские...
   Сабуров ошеломленно слушал этот истерический отчет вылетевшего в тру-
бу комиссионного магазина и, когда горестный прейскурант был наконец ис-
черпан, он только и сумел произнести:
   - Теперь я понимаю вашего сына.
   По-человечески всех можно понять, но Сабуров не может причитать,  как
Наталья: "Бедные, бедные дети!" - ему своего ребенка надо спасать. Жаль,
конечно, что у родителей Кристмаса не нашлось других средств завлечь его
душу, кроме электронных зимних сапожек гэдээровских из  шведского  хлоп-
чатника натурального на синтетическом ватине югославском,  -  но  нельзя
же, чтобы он тащил на дно и других! Потому Сабуров и старается  показать
Аркаше, что его коллеги по секте сторожей нисколько  не  загадочны:  они
претендуют на незаурядное место в обществе, не обладая незаурядными дан-
ными, а потому предпочитают жить вообще вне социальной лестницы,  только
бы не занимать подобающее им место в ее середине.
   Но - увы! - любовь слепа. Аркаша только супится и бормочет:  "От  них
хоть иногда что-то небанальное услышишь, а ваши буржуйчики все  одинако-
вые, как гвозди". - "Гвозди хоть в стенку вбить можно.  У  нас  сторожей
скоро станет больше, чем имущества". - "У тебя у самого на  работе  одни
бездарности, у мамы половина дураков да еще карьеристов,  подхалимов,  а
мои сторожа хоть не лезут в ученые, в начальство". И вгоняют в гроб даже
родных своих, а бездарности и карьеристы очень часто  бывают  нежными  и
заботливыми папашами. Кстати, и дети бездарностей и карьеристов,  скорее
всего, не станут таскать любимые отцовские книжки ради призрачной надеж-
ды угодить своим немытым кумирам, которым ничего не стоит пустить  любой
шедевр, добытый Сабуровым путем долгих поисков и  немалых  расходов,  на
растопку или подтирку. Чего-чего только им Аркаша не  перетаскал:  "Афо-
ризмы Конфуция" китайские натуральные,  семь  рублей,  драмы  Пиранделло
итальянские синтетические, двенадцать рублей, "Доктора  Фаустуса"  фээр-
гэшного, восемь рэ, Сартра французского почти неношенного, девять рэ...
   Вот и сейчас он вертит головой от одного ублюдка к другому, и в  гла-
зах его детский восторг и - так вот почему так нестерпимо на  это  смот-
реть! - ЛЮБОВЬ. Любовь, с которой он никогда не  смотрел  на  тебя.  Так
это, оказывается, просто-напросто ревность,  ррревность  раскаляет  твою
ненависть к бедным уродцам, и ты только притворяешься, будто они против-
ны тебе из-за их никчемности, - ведь всяких там спекулянтов, карьеристов
и бракоделов ты не удостоиваешь своей ненависти - брезгливости, разве. А
кроме того (только бы не нарваться на какое-нибудь некрасивое  знание  о
себе), карьеристам, спекулянтам и бракоделам ты нисколько не  завидуешь.
А Аркашкиным монстрам - завидуешь, потому что у них в самом деле есть то
равнодушие к мнению окружающих посредственностей, которое ты сам  только
декларируешь. Вспомни, как ты бесился, когда в течение нескольких лет  -
тебе, Сабурову! - пришлось числиться младшим научным сотрудником: у Кол-
дунова всем, кроме приближенных, все выдается в порядке очереди -  Сидо-
ров, Сидоркин, Сидорчук, Сидорчуков, Сидоренко, Сидоренков, а только по-
том уж Сабуров. Лишь наглядевшись на Аркашиных дружков, он начал  подоз-
ревать, что вместе с равнодушием к мнению толпы и начнет плодиться  ори-
гинальность, переходящая в уродство: толпа, при всей  ее  туповатости  и
тугоухости, хранит в своих упрощенных мнениях и  вкусах  огромную  массу
необходимейших вещей... И все же - что у этих уродов общего с Аркашей? И
друг с другом? У юродивого Кристмаса со свирепым Стивом и вертлявым Гно-
мом? Заметно только общее пристрастие к иностранным пластинкам в  сверх-
расписных конвертах. Музыку какой-то утонченной,  по  их  мнению,  струи
(только кретины путают ее то с тяжелым, то с металлическим, то еще с ка-
ким-то там роком!) - музыку эту они возвели из служебной услады в  некую
разновидность религии: слушают ее поистине со сладкой мукой и благогове-
нием, страдальчески раскачиваясь, что  особенно  раздражает.  Потому-то,
должно быть, возле их алтаря - проигрывателя - могут собираться и  львы,
и кони, и трепетные лани, как в церкви могли молиться рядом раззолоченый
барон и нищий оборванец.
   Воспаленная фантазия охотно подсказывает идиотические реплики,  кото-
рыми могли бы обмениваться члены братства сторожей.
   - Питер Болен и Фредди Уммер перешли в группу "Матхер энд фатхер".
   - Им сейчас хорошего ударника не хватает.
   - Чего?! Болен сейчас самый крутой ударник. Он себе зуб бриллиантовый
вставил. Сверкает такой!
   - У него третья жена с иглы не слазила.
   - Он ей, когда разводился, подарил золотой диск.
   - А первой - дважды платиновый.
   - В кайф!
   - На последнем хит-параде победил "Модерн токинг".
   - Все, кранты. Джон Лопни и Боб Корни на личном самолете гробанулись.
   - Не на самолете, а на личной яхте.
   - С кинозвездой.
   - С двумя.
   - С тремя.
   - Джон Лопни себе в вену золотой клапан вделал - наркотой шмыгаться.
   - А у Боба Корни были очки с видеомафоном. Извращаются!
   Сабурову стало даже любопытно, до каких  клевет  способно  дойти  его
раздраженное воображение, если спустить его с цепи. А ведь его бы далеко
не так раздражало, если бы Аркаша и его болотные пузыри устраивали  свои
молебны вокруг общепризнанных Бетховена или Баха, хотя...
   "Совсем не исключено, что среди ихних Фуфлойдов есть  какой-то  завт-
рашний Бетховен, но я этого не желаю и знать, пока их не  начнут  гонять
по телевизору!"
   То есть по отношению к новой музыке ты тоже ведешь себя, как  человек
толпы, и, возможно, Аркаша за это испытывает к тебе те же чувства, кото-
рые сам ты испытываешь к своим сослуживцам.
   Неразрешимая трагедия: заурядные людишки не умеют оценить твои сокро-
вища и готовы запросто втоптать их в грязь, даже и не почувствовав,  что
под копытцем что-то хрустнуло, - но - увы и ах! - любовь-то к сокровищам
своим ты приобрел через людей тоже не слишком примечательных.
   Имена Пушкина и Пифагора ты впервые услышал от людей самых заурядных.
Сам доктор Сабуров, зарядивший тебя мечтой о  чем-то  поднебесном,  тоже
был недальнего ума, - иначе его благоговение перед великими не могло  бы
гореть столь чистым, непрактичным пламенем. Твердолобость толпы позволя-
ет ей в течение целых веков хранить истины, которые удается вырубить  на
ее гранитном лбу гениям, коих ей не удалось уничтожить за  несходство  с
нею. А ее склонность к общепринятому заставляет ее распространять  усво-
енные истины и вкусы - значит и вкусы гениев  -  до  последних  пределов
вселенной.
   Но думать о посредственности без вибрации в пальцах Сабуров  все-таки
не мог. Он тысячу раз мог бы простить  пренебрежение  к  своей  телесной
оболочке, но - не к своему таланту. Лида это очень  хорошо  поняла.  Ли-
да... прелестное существо... но, в общем, конечно  же,  заурядное...  от
заурядных папы-мамы... Чудеса да и только - и заурядность,  оказывается,
может рождать любовь к высокому, восхищение чужим талантом.
   Про служившую ему Наталью на этот раз он вовсе не вспомнил.
   Два решительных звонка. Это к Шурке, Антон. Тоже из  нестандарта,  но
привычный до того, что душа радуется: мать - судомойка, охотно  попиваю-
щая с отцом - работягой-закладушником, и у Антона в его шестнадцать  не-
полных лет физиономия топорная, как у сорокалетнего алкаша, только  бое-
вой расцветки в лиловых тонах недостает. Одежка,  как  в  старые  добрые
времена, явно с чужого плеча, резиновые сапоги  с  загнутыми  голенищами
тоже с чужой ноги. В нынешнее развращенное, изнеженное время мало  после
товарища Сталина осталось охотников таскать в жару сапоги - просто обло-
бызать хочется. Живы еще, живы хранители традиций - папаша Антона  и  по
квартире расхаживает в резиновых сапогах.
   Он и детей воспитывал старым добрым манером - за каждый проступок ко-
лошматил смертным боем, и в результате закаленный Антон  сделался  самым
бесстрашным среди хулиганов Научгородка, а его младший  брат,  напротив,
делал пакости только тогда, когда был уверен в полной безнаказанности, -
так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат. В Антоне папаша выковал  себе
достойного преемника - и соперника: мордобой у них теперь  заканчивается
примерно вничью.
   Шурку можно принудить к очень многому, уменьшая выделяемую ему  пайку
любви. Но теми, кто в ней не нуждается, управлять невозможно. Однако су-
ровый отец Антона, потерпев полное фиаско во всем, что воспитывал  целе-
направленно, сам того не заметив, воспитал в нем ценнейшее для руководи-
телей качество - ответственное отношение к работе. С самого лютого  пох-
мелья, сизый, еле живой, папаша поднимался в полседьмого, с трудом  одо-
левал несколько чашек холодной воды из-под крана и брел на свою  автоба-
зу, невзирая на погоду и состояние здоровья, негодуя лишь на отмену муд-
рого сталинского закона об уголовном наказании за прогулы  и  опоздания.
Руководитель, повтори этот подвиг!
   "Это же работа" - неотразимая для Антона магическая формула.  Неосоз-
нанные табу - не есть ли они единственно  прочная  основа  общественного
поведения?
   "Антон - Витя - навестить сегодня же", - засигналила цепочка стыда.
   Позапрошлой осенью Шурка по обыкновению  затемпературил,  и  врачиха,
которой он надоел еще в  прошлом  году,  настояла  на  госпитализации  -
пусть, мол, его обследуют как следует, то есть нашпигуют  антибиотиками,
чтоб температура спала на недельку-другую - главное, мерьте пореже.
   Компания в тот раз подобралась действительно теплая, - все с  субфеб-
рильной температурой. Днем они пялились в телевизор и резались  в  само-
дельные карты, а ночью похищали пустые пузырьки и колошматили их об сте-
ны в своей палате. От этого подкроватная полутьма загадочно поблескивала
и переливалась.
   Чтобы избавиться от соглядатайского родительского  глаза,  на  дверях
детского отделения с последней холеры висела табличка: "Карантин", - зо-
лотом на черном стекле над явно временной жестянкой "Детское отделение".
Карантин давал возможность особо чадолюбивых родителей привлекать к раз-
ным черным работам (за час работы - час общения с дитем).
   Наталья дважды в неделю мыла пол в коридоре и вестибюле (заодно выме-
тая осколки из-под кроватей), а сам Сабуров в каморке под лестницей  чи-
нил  ломаные  стулья,  с  грехом  пополам  сколачивая  из  двух  уродцев
третьего. Он никогда не был мастером в подобных делах,  но  родительская
любовь способна творить чудеса. Больше того, вслед за незатейливой рабо-
той к нему невесть откуда являлся и  своеобразный  говорок  мастерового,
имевший бурный успех у Шуркиной компании.
   После каждого взрыва хохота Шурка бросал горделивый  взгляд  на  свою
гвардию, а в первую очередь - на своего заместителя Витьку,  никогда  не
хохотавшего, а только улыбавшегося ровной милой улыбкой.
   Чтобы Шурка совсем не взбесился от безделья, Сабуров, поставив на че-
тыре ноги положенное число двуногих и трехногих инвалидов,  занимался  с
ним всеми школьными предметами сразу, стараясь воодушевить его тем,  как
он явится в школу и как все будут думать, что он отстал, а он как начнет
хватать пятерки... (Когда ему без разговоров выставили по всем предметам
умеренные тройки, Сабуров даже испугался за сохранность его рассудка,  -
а утешение тут одно: плюй на окружающих кретинов. Какие еще плоды  может
принести это ядовитое семя? Но не ставить же себя в зависимость  от  лю-
дей, которым от тебя нужно одно: чтобы ты не докучал! Безысходная траге-
дия-с, милостивые государи и государыни!)
   Орудуя шваброй в больничном коридоре, Наталья  обратила  внимание  на
повторяющуюся картину: из малышовой палаты время от времени с торжеству-
ющими воплями вырываются два замусоленных крошечных карапуза, а  нянечка
немедленно загоняет их обратно, покрикивая, как на гусей: пацанята  были
оставлены мамашами "на попечение государства", а поскольку мест  в  Доме
малютки (как ласково звучит!) не хватает, их, до неизвестной поры,  дер-
жат в детской больнице, предоставляя корм и кров, а также полную возмож-
ность извлекать из эпизодического общения с младшим медперсоналом  крохи
духовного развития.
   Это открытие повергло Наталью в такой ужас (среди цивилизованного го-
рода растут дикари!), что тень его коснулась и Сабурова, - он тоже  едва
не поверил, что ему придется усыновлять несчастных карапузов, наделенных
малообещающей, а возможно, и просто  опасной  наследственностью.  Дружно
ожидая от брошенных детей проявлений этой самой дурной наследственности,
именно этим мы "проявления" и вскармливаем, все так, но -  не  может  же
он, Сабуров, нести ответственность за все несовершенства мира! Таким по-
рывам приятно отдаваться, если есть кому вовремя остановить. Как на  ду-
ху: если бы речь шла только о расходах, он бы не поскупился. Но ведь на-
до еще вечно стоять на вахте - утром волочить в  детский  сад  младенца,
такого же полусонного, как ты сам, если даже есть возможность поспать. А
в другой раз, когда позарез надо быть на службе  (отпрашиваться  ему  не
позволяет нрав), ребенок внезапно объявляет, что его тошнит, что у  него
болит головка; мысленно кляня все на свете, а больше всего Наталью,  ус-
певшую ускользнуть на свою треклятую работу, суешь ему  градусник  (нес-
частное дитя бросает на тебя испуганный взгляд, почуяв в этом жесте твое
бешенство) - точно,  температура!  Бежишь  на  темную  зимнюю  улицу,  с
третьей попытки находишь исправный автомат и полчаса вызваниваешь врача,
и в ожидании его барабанишь пальцами рук и ног - вдруг откажется  выдать
больничный лист (а что сделаешь, если откажется? Притом больничный  отцу
выдают либо со скрипом, либо с усмешкой, а принимают в канцелярии  -  уж
всегда с ухмылкой), и мечешься по комнате,  как  дрессированный  тигр  в
клетке, и жалеешь себя, вместо того чтобы жалеть больного карапуза.
   (Вдруг вспомнилось: однажды он приволок Аркашу, по обыкновению, ровно
к семи, - только так он еще успевал на службу, - а садик оказался запер-
тым. Отношения в институте были таковы, что опаздывать нельзя было ни  в
коем разе - либо потом остаток дней пришлось бы провести на брюхе,  -  и
он срывающимся от досады голосом принялся уговаривать  Аркашу  подождать
одному на крылечке. Но Аркаша вдруг  испугался  перспективы  остаться  в
одиночестве под морозными звездами и заплакал. Сабуров принялся его  ус-
покаивать голосом переодетого бабушкой волка, однако Аркаша  плакал  все
безутешнее, и Сабуров, впадая в безумие от мороза, волчьей тьмы и безыс-
ходности, заорал: "Замолчи сейчас же!" - и тряхнул Аркашу за грудки, как
взрослого, так что онемевший от ужаса Аркаша отделился от земли -  хвала
всевышнему, он этого, кажется не помнит! - и повис у него в  руках.  Это
вернуло Сабурову рассудок. "Ничего, ничего, я подожду", - забормотал он,
положась на волю божию, и она не подвела: чудесным попечением  ему  уда-
лось ухватить такси, - может быть, единственное в городе.
   Кстати, и три рубля на такси - в те времена это тоже была сумма.)
   А когда выздоровеет - хоть завтра, - еще целый день уйдет на справки,
в том числе - из санэпидстанции, занесенной черт-те  куда  и  работающей
черт-те когда. А потом снова бесперебойная вахта: не позже  восемнадцати
как штык быть в детсаде; покайфовать с книгой, пообщаться с великими те-
нями - единственное общество, в котором Сабуров чувствует себя уютно,  -
про это забудь: маленькое настырное существо будет карабкаться на  коле-
ни, дудеть в дудку, с преступным легкомыслием подаренную кем-то из  зна-
комых, колотить в барабан того же происхождения или жестяной кузов игру-
шечного грузовика. Шурка по  поводу  именно  грузовика  однажды  жалобно
взмолился: "Мне его никак не сломать!" - он всегда  отличался  прямотой,
не искал эвфемизмов, вроде: "Мне его никак не разобрать".
   В своем ребенке такие штуки забавляют, но даже и он иной раз осточер-
теет, а чужой... Про своего будешь думать: "упорный", про чужого -  "уп-
рямый", про своего - "рассеянный", про чужого - "тупой",  про  своего  -
"весь в меня", про чужого - "весь в подонков этих", - да мало ли на  ка-
ких неприязненных и подлых мыслях будешь ловить себя - изведешься к чер-
ту! Лучше не приносить непосильных жертв, чтобы  не  возненавидеть  тех,
для кого их приносишь.
   А ведь остается еще самое загадочное - воспитание.  Это  прежде  было
довольно кормить, одевать, а в остальном, что все делают - то и он будет
делать. А сейчас почти ничего, что "все делают", не осталось...  Да  ны-
нешние дети и не видят нас в работе, а только в бытовой  дребедени,  где
поистине все равны, - и Пушкин, и Сидоров. А он, Сабуров, ведь еще и от-
зывается о своих делах с насмешкой! И к чему потянет  несвоего  ребенка,
если уж родных несет неизвестно куда... А попробуй уследить за миллиона-
ми мелочей, которые, может, и есть решающие, - с улыбкой ты  обращаешься
к ребенку или без, или с улыбкой, но неискренней, с чувством читаешь или
цедишь сквозь зубы...
   В том разговоре о больничных маугли Сабуров обезоружил Наталью  апел-
ляцией к священному долгу перед собственными детьми, и она  ограничилась
пламенным воззванием в областную газету: "Моя мать, совершенно необразо-
ванная женщина, учила меня, что с детьми необходимо разговаривать с  са-
мых первых дней их жизни, а люди, считающие себя образованными..." -  но
не дичают ли и взрослые, оставленные, как почти все мы, "без всякого об-
щения"? (Дух рождается не из сытости и не из  голода,  вдруг  непреложно
понял Сабуров, а из человеческого общения.)
   Газета откликнулась очень быстро: "Благодарим Вас за острый  материал
для острой публикации", - однако публикации не последовало. Но дети были
из больницы вскоре изъяты. А до тех пор Сабуров  перестал  пускать  туда
Наталью: оберегая ее нервы и относительный покой в семействе, ходил  сам
вместо нее и носил несчастным малышам рыночные  фрукты  и  игрушки  -  с
большим облегчением для собственной совести. Игрушек (и детского  барах-
лишка) Наталья насобирала у себя на работе целый воз, -  там  тоже  были
рады заплатить  умеренный  выкуп,  чтобы  облегчить  совесть  и  ощутить
собственное благополучие - им мы обязаны несчастным,  которых  нам  пос-
частливится встретить рядом с собой, - они снижают наши критерии.
   У себя на службе Сабуров ничего собирать не стал - перед сослуживцами
ему почему-то невыносимо показаться лучше, чем он есть.  Вот  показаться
хуже - это пожалуйста. Не потому ли, что стараясь быть хорошим, тем  са-
мым покоряешься людскому суду, а оставаясь плохим, этим судом  пренебре-
гаешь?
   Навещая малышей, таская им передачи, он старался  побыстрее  улизнуть
из их палаты, - не делать же им "козу" или подбрасывать на колене, чтобы
через двадцать минут преспокойно удалиться, оставив их на попечении  го-
сударства, - это была бы фальшь совсем уж нестерпимая, довольно  было  и
того, что ребятишки, завидев его, радостно бросались ему навстречу. Вер-
нее, бросались-то они вроде бы одинаково радостно,  но  один  выражением
лица напоминал приятно удивленного добродушного мужичка, зато второй был
вылитый урка с бритвенно тонкими поджатыми губами и сверлящим  взглядом,
который насквозь пронзал все сабуровские хитрости. Иногда  он  сжимал  в
зубах соску, многозначительно пожевывая ее, как сигарету.
   Оба они даже не пытались лопотать, но взгляда их Сабуров не  мог  вы-
нести, ни добродушно доверчивого, ни пронзительного, - прятал глаза и  -
бочком, бочком, воровато...
   Правда, в самый первый раз ему не удалось так легко отделаться, - он,
от неловкости не смея поднять глаз, сидел над разноцветной грудой только
что приволоченных им игрушек, - словно бы вываленных из современного Но-
ева ковчега - всевозможная фауна, вплоть до  мотоциклов  и  автомобилей,
навалившаяся на огуречно-зеленого пупырчатого крокодила  величины  почти
натуральной, - словом, Сабуров сидел, а заведующая  отделением  Зельфира
Омаровна стояла у него над душой, отчитывая - ввиду отсутствия их  него-
дяев-родителей - облагодетельствованных деток: "Вот  так  и  идет  дело:
злой бросает - добрый помогает", - а  маленький  урка,  стиснув  прорезь
рта, пронизывал его взглядом: "Я-то знаю цену твоей доброте", и Сабуров,
тоже знавший ей цену, переводил взгляд на мужичка, который с  выражением
добродушного восхищения на бесхитростной мордочке не то просто ощупывал,
не то пытался распутать большущий узел  на  красивой  шелковой  веревке,
продетой сквозь ноздри крокодила. Он действовал не только большим и ука-
зательным пальцами, как  это  делают  искушенные  в  подобных  ситуациях
взрослые, а собрал в пучок все  свои  пухленькие  шевелящиеся  пальчики,
утоньшающиеся к миниатюрным ноготкам, и Сабуров узнал в этом манеру сво-
их собственных детей. В каждом доме сейчас какое-нибудь дитя  занимается
такой же чепухой, а двое, трое, четверо взрослых людей не сводят с  него
глаз, и в голове у них мутится от нежности, им не  сдержать  счастливого
смеха, а вот здесь эти пальчики, эта восхищенная мордочка пропадают зря,
как бриллиант в канаве (или талант в толпе посредственностей),  и  нико-
му-то в целом свете это не радостно, не трогательно, не  умилительно.  А
эти крошечные создания, которых мы содержим на государственном обеспече-
нии на положении животных - с кормом, но без любви, - даже и  не  знают,
чего они лишены, а может быть, никогда не узнают... Каспар  Хаузер,  ни-
когда не видевший людей, ни разу не чувствовал себя несчастным, - одино-
чество не всегда несчастье...
   - Я бы таких мамашей расстреливала! - тем временем восклицала Зельфи-
ра Омаровна. Но, сообразив, что дети и в этом случае остались бы без ма-
терей, поправилась: - Нет, в тюрму сажала! А детей все равно бы  застав-
ляла воспитывать!
   "В тюрьме?" - хотел спросить Сабуров, осторожно  переводя  взгляд  на
урку (ему-то бедняге, еще хуже - у него ведь и  внешность  нерасполагаю-
щая...), и вдруг почувствовал, что ему перехватило горло и, более  того,
с ним вот-вот произойдет неудобнейший для мужчины конфуз.
   - А так - кто из них выйдут? Пни и то лучше обеспечивают.
   - Какие пни? - от изумления к Сабурову вернулся голос.
   - Психо-неврологические интернаты. Для хроников. Я всегда говорю: они
из дураков умных хотят сделать, и из умных - дураков. При такой воспита-
нии из них вот такой и выйдут, - она указала на Витю, явившегося  вместе
с Шуркой поглазеть на интересное, по больничным масштабам, зрелище.
   Витя безмятежно улыбнулся очаровательной своей улыбкой.
   - А я тоже из этой шайки, - обиделся Шурка.
   - Ты к нему не подравнивайся - у тебя есть перед кого  стесняться.  А
он перед кого - перед Иван Иваныча будет стесняться? А Иван Иванович пе-
ред его не стесняется здоровый ребенок три недели в  больнице  держать?!
Раньше кто в детский дом жил? Папа умер, мама умер. Ла. А у тебя как?  -
обратилась она к Вите. - Папа сегодня пьет - завтра сидит, мама  сегодня
сидит - завтра пьет, так, нет?
   Сабуров напрягся, но Витя нисколько не обиделся, только улыбнулся еще
безмятежнее, и Сабуров лишь потом понял, что главное обаяние этой улыбки
заключалось в ее абсолютной беспретенциозности, - она никогда не претен-
довала быть умной, насмешливой, проницательной или  еще  какой-нибудь  -
она всегда была просто улыбкой: забавно человеку - вот он и улыбается. И
о своих ночных похождениях они рассказывают по-разному - Шурка вообража-
ет себя каким-то разведчиком, Оцеолой,  гордится  тем,  что  переступает
запреты, а Витя ничем не гордится и ничего не воображает, - ему забавно,
и все.
   - Ты мать-то свою помнишь? - только что не добавив "горюшко  мое",  с
какой-то укоризненной симпатией спросила Зельфира Омаровна. - И отца  не
помнишь? - Зельфира Омаровна как будто желала продемонстрировать Сабуро-
ву, до чего может доходить людское бесстыдство.
   - Немножко помню. Он меня на руки брал.
   Сабуров осторожно посмотрел на Витю - он  бессознательно  ожидал  че-
го-то чувствительного, святочного, но - забегая вперед - так  никогда  и
не дождался: Витя обо всем говорил с неизменной простотой, и  сейчас,  и
тогда, когда Сабуровы по воскресеньям начали брать его к себе. С  готов-
ностью выплачивая выкуп за свое благополучие и штрафуя себя за  нехватку
в собственных душах пищи для Витиной души (Наталья  умела  разговаривать
лишь с бессловесными младенцами), Сабуровы  с  тем  большей  охотой  шли
навстречу потребностям Витиного тела: старались накормить его  повкуснее
да еще завернуть с собой  (Витя  с  полной  непринужденностью  засовывал
свертки в штаны, чтобы не отобрали старшие мальчишки, - они пока что об-
шаривают только карманы), охотно исполняли его материальные просьбы, ко-
торые Витя делал с всегдашней своей простотой, не подозревая, что в этих
случаях положено изображать нерешительность и смущение; от этой бесцере-
монности Сабуровы не могли не испытывать легкой покоробленности и,  сты-
дясь этого чувства, выполняли просьбы с утроенной поспешностью.
   Сабуров уже и не помнил, каким образом выучились этим штукам его род-
ные дети, - уж наверно, им указывали, что надо говорить "спасибо", когда
берешь конфету. Но чужому ведь ребенку этого не скажешь,  -  тем  более,
когда вручаешь ему подарок в тысячную долю того, что ты  ему  должен  по
законам благородства.
   Сабуровы, само собой, старались не замечать, что Витя при этом не вы-
казывает ни малейшей  благодарности:  он  не  натренировал  в  себе  это
чувство, привыкнув все получать через посредство некоего  снабженческого
аппарата. Кроме того, не привыкнув быть чему-нибудь  хозяином,  Витя  не
приобрел также привычки дорожить чем-либо, и Сабуровы старались  воспри-
нимать как нечто само собой разумеющееся чистосердечнейшую  простоту,  с
которой Витя мимоходом и без малейшего сожаления упоминал об утрате  той
или иной подаренной вещи.
   - Гитары уже нету. Пацан один наступил и продавил. А гриф со струнами
я сменял на апельсиновую пасту. Сладенькая такая!
   - Какая паста, зубная? Ты ешь ее, что ли?
   - Мы все ее едим. Когда выдают.
   (Фрукты к столу у них бывают не реже, чем во многих семьях.)
   Точно так же, мимоходом, он упоминает об украденных у  него  коньках,
растасканных шахматах, потерянных кроссовках. Ну, подскажите на милость,
каким способом можно намекнуть ему, что приличия требуют выказывать  пе-
ред дарителями преувеличенное огорчение, дабы доказать, сколь ценен  для
тебя их дар. И что прикажете делать, когда поймете, что ваш  воспитанник
относится к людям примерно так, как сами вы относитесь к погоде:  у  нее
нет никаких обязанностей перед вами.
   Вот повариха в пионерском лагере - их каждый год отправляют  туда  на
все лето - дарит ему банку сгущенки (он, сам того не замечая, умеет нра-
виться людям), он меняет банку на щенка и целую неделю  приучает  его  к
себе, - сжав ладонями мордочку, подолгу сидит с ним носом к носу,  чтобы
накрепко сфотографироваться в его глазах. А потом щенка отнимают старшие
мальчишки и девают неизвестно куда. Но в Витином рассказе и  под  элект-
ронным микроскопом не разглядеть ни сожаления о щенке, ни признательнос-
ти к поварихе, ни обиды на старших мальчишек,  -  только  нагие  позити-
вистские факты: она дала, они отняли. Бог, так сказать, дал -  бог,  так
сказать, и взял.
   Такими, не питающими иллюзий, Сабуров и хотел видеть своих  детей,  а
вот, оказывается, каким становится человек, живущий без  розовых  очков,
принимающий жизнь такой, какова она есть.
   Витя с удовольствием вспоминает, как его на лето брал к себе дедушка.
Но вот уже третий год дедушка не приезжает и не пишет.
   - Умер, наверно, - спокойно предполагает Витя.
   - Может, попробовать ему написать?
   - Попробуйте, - соглашается Витя.
   И Сабуров смущенно подбирает выражения: "Извините, что  позволяю  се-
бе...". Ответа нет. А Витя ни о чем не спрашивает.
   Зато приходит внезапное письмо от Витиного "папы". Он вышел на  волю,
устроился кочегаром и собирается Витю навестить. Витя явно рад. Но и  не
выказывает огорчения, когда отец более ничем о себе не напоминает.
   Воспитательница у него очень славная тетка, но - Витя ясно отдает се-
бе отчет, что через два-три года он покинет ее навсегда, и  не  видит  в
этом ничего особенного, - у него ведь нет ничего, что было бы  дано  ему
насовсем. Вот он и привязывается к людям, как мы к вагонным  попутчикам.
При всем при этом, Сабуровым еще пришлось побороться за право по воскре-
сеньям брать Витю к себе (размеры этого благодеяния  представляли  собой
разумный компромисс между материнской любовью  и  полным  безразличием).
Сабуров как человек менее занятой разыскал на окраине города  Витин  ин-
тернат (он быстро привык к этому эвфемизму  -  выражение  "детский  дом"
скоро начало казаться ему простоватым), оттуда направился в РОНО, с чет-
вертого захода застиг нужного инспектора, взял  в  институте  письменное
удостоверение, что он морально устойчив и политически грамотен (это  был
минимум, полагающийся каждому), и через какие-нибудь две недели  вступил
в обладание правом забирать Витю на общевыходные и праздничные дни:  Ви-
те, по его малолетству, разрешалось передвигаться по городу лишь в  соп-
ровождении взрослых. Вернее, он мог ездить и бродить где угодно, что  он
и проделывал, но - без разрешения. А какой  же  дурак  такое  разрешение
даст!
   Иными словами, Сабуров утром должен был самолично приезжать за  Витей
(выходило часа полтора в один конец), а вечером привозить  его  обратно.
По воскресеньям Сабуров отдыхал, в  основном,  от  необходимости  что-то
изображать перед сослуживцами, но когда отнималась  драгоценная  возмож-
ность побыть одному, пообщаться с тенями любимых друзей  из  паноптикума
доктора Сабурова... Самая тяжесть любимой книги  сладостна,  словно  тя-
жесть камня, который на берегу сонной реки ты примеряешь к своей  шее...
Вдобавок с Витей необходимо было о тем-то разговаривать. Домашних  заго-
товок хватало на какие-нибудь четверть часа, а потом начинались  родовые
муки бесплодной роженицы.
   Сабуров пытался выкрутиться, пересказывая  полузабытые  романы  Дюма,
но, по-видимому, ему не удавалось скрыть, что эти раздутые водянкой тома
самому ему представляются скучнейшими, - на каком  бы  самом  интересном
месте Сабуров ни прервал свой рассказ, Витя никогда  не  просил  продол-
жить.
   Молчать Сабуров тоже не мог, чтобы Витя не подумал, что он  сердится,
хотя Витя умел молчать с идеальной непринужденностью.
   Витина воспитательница Лариса Васильевна не  видела  в  "великодушии"
Сабурова ничего особенного и только напоминала, что Витю нужно непремен-
но переодевать, если он набегается и вспотеет. Зато воспитательница дру-
гой группы считала своим долгом при каждом удобном случае методично уми-
литься: "Какие хорошие люди бывают!" - Сабурова всякий раз едва не пере-
дергивало от стыда. Крома Сабурова, интернат по собственной охоте  наве-
щал юный курсантик пехотного училища, устраивавший с  желающими  военные
игры, - однако склонная к умилению воспитательница  курсантом  нисколько
не умилялась, а поглядывала на него с насмешкой, как на дурачка, которо-
му самому нравится играть в войну (ценны лишь те пожертвования,  которые
даются против воли).
   Лариса Васильевна непременно жаловалась Сабурову, что Витя совсем  не
хочет учиться и водит дружбу с опасным Шевчуком. Шевчук, проводивший вы-
ходные у ворот в тщетном ожидании алкоголички-матери, бросал на Сабурова
настороженный взгляд, словно опасался, что Сабуров не то накажет, не  то
отвернется от него. "Что ж ты, брат", - говорил Сабуров, стараясь, чтобы
Витя понял, что это не всерьез, и Витя отвечал прелестной своей улыбкой.
Бессмысленно воспитывать мальчишку, с которым видишься раз в неделю. Вот
если он привяжется к тебе - тогда можно будет позволить и кое-какую нра-
воучительность, как может ее себе позволить Лариса  Васильевна.  (Однако
ведь и к ней Витя привязан отнюдь не  намертво...  Впрочем,  неизвестно,
какими были бы мы все, если  бы  наши  матери  выдавались  нам  лишь  на
три-пять лет.)
   Двоек Витя и в самом деле получал  какое-то  невероятное  количество.
Шурка по этой части тоже большой мастак, но куда ему, -  набрав  опреде-
ленный минимум двоек, он начинает все же  беспокоиться  и  переходит  на
четверки, а то и пятерки. И может быть, лишь  потому,  что  это  всерьез
сердит и волнует папу с мамой. Однажды Шурка начал  выпытывать  у  Вити,
кем тот собирается стать. Витя пожал плечами - не все  ли,  мол,  равно:
обычно после восьмого класса интернатских направляют в строительную либо
сельскохозяйственную путягу.
   - А ты сам куда хочешь? - допытывался Шурка.
   Видя, что от него не отвяжутся, Витя ответил твердо, ясно и серьезно:
ему решительно плевать, и раздумывать о подобных глупостях он  не  наме-
рен. Шурке такой ответ не понравился, - он вообще склонен оценивать при-
ятелей не столько по делам, сколько по стремлениям:  "Бобовский  мечтает
быть звездой рока - молодец, да?"  Шурка-то,  конечно,  осел,  но  может
быть, не так уж это и хорошо, что Витя никогда ничего из себя не строит,
- ведь чтобы что-то построить из себя, необходимо некоторое время  стро-
ить.
   - Как можно таким быть - ничего не хочет! - сердился Шурка, когда Ви-
тя ушел. В том-то, дитя мое, и драма: в нашей власти делать то,  что  мы
хотим, но не в нашей власти хотеть. Желаниями наделяют нас извне...
   Вот пусть Шурка и приохочивает Витю к своим увлечениям. Шурка зажегся
этой благородной задачей и для начала показал Вите репродукцию  какой-то
ренессансной Венеры.
   - Ха, голая! - радостно засмеялся Витя.
   Шурка, оскорбленный в лучших чувствах, все же продолжал выставлять на
поругание свои святыни, но Витю только забавляло,  что  его  партнер  по
больничному "дураку" и бесшабашным ночным вылазкам пытается взять на се-
бя роль учителя, он наблюдал за Шуркой с единственной  целью  что-нибудь
передразнить, так что Шурка после нескольких сеансов с глубоким чувством
сказал Сабурову, что он, пожалуй, больше не будет балдеть на  уроках,  -
он теперь понял, сколь горек хлеб учителя.
   Сабуров уже и сам понял невозможность целенаправленного Витиного  об-
ращения. Пусть лучше мальчишки занимаются своими делами, и там-то, между
делом...
   С тем приятели  и  были  отпущены  на  улицу  заниматься  нормальными
мальчишескими делами с дидактическим подтекстом. Прежде всего они  зашли
за Антоном и отправились добывать бензин для Антонова мопеда с  колесами
разного цвета и калибра. Антон уже давно присмотрел какой-то  агрегат  -
компрессор не компрессор, - оставленный строителями без присмотра, и те-
перь скачал оттуда литровую банку бензина, выставив  на  стреме  с  двух
сторон воспитателя и воспитуемого. Когда Шурка  вечером  рассказал,  как
содержательно они провели день, Сабурова оторопь взяла.
   - Ты можешь серьезно подвести нас с мамой, - несколько  раз  повторил
Сабуров, зная, что Шурку почти невозможно испугать опасностями,  которые
грозили бы только ему. Когда  ему  говоришь,  что  нельзя  баловаться  с
тем-то и тем-то: "Вдруг взорвется!" - он столь же  убежденно  возражает:
"А вдруг не взорвется!". Слов нет, до чего было бы  неприятно,  если  бы
Шурка угодил в милицию, но все же, если бы этакое произошло за  компанию
с Витей, ответственность за которого Сабуров по собственной воле взял на
себя...
   Разжившись бензином, приятели, а вернее, уже соучастники, пошли  зап-
равлять мопед. Витю рассмешила эта раздолбайка:
   - Тарантаска би-би-си, метр едешь - два неси.
   - В глаз дать? - лаконично осведомился Антон.
   - Вспотеешь давать с пупковой грыжей, - возразил Витя.
   На этот раз Шурке удалось погасить Антонов огонь, но в следующий  раз
дело вполне может кончиться мордобоем. И опять-таки, когда Шурка являет-
ся с синяком, это дело, вроде бы, житейское,  "мальчишки  без  этого  не
растут" и т.п. Однако проявлять подобную терпимость к побоям, нанесенным
чужому мальчику, за которого  он,  Сабуров,  взял  на  себя  ответствен-
ность...
   Накатавшись на мопеде и набегавшись за ним (чтобы мопед завелся, нуж-
но было толкать его метров сто), Антон, прибегнув, в духе времени, к бе-
зотходной технологии, подзаправился и сам - для увеселения подышал пара-
ми бензина, - не зря он носит кличку Маркоман.
   - Зачем он дышит этой дрянью?!
   - Глюки ловит.
   - Галлюцинации то есть? И что ж он видит?
   - Муха жужжит - вжжж...
   - Ему что, в жизни мух не хватает?
   - У него вначале интересные глюки получались, а потом пошли одни эти-
кетки от кильки. А теперь муха. Запас, наверно, кончился. Как по телеви-
зору показывают, когда все программы кончатся: не забудьте выключить те-
левизор, не забудьте выключить телевизор...
   - Неужели другого способа нет жить интересно?
   - Что ты мне-то объясняешь! Этим  вообще  занимается  одна  гопота  -
серьезные чуваки это презирают.
   Но сегодня он серьезный чувак, а завтра вполне может  и  попробовать.
Невозможно уберечь его от всех этих микробов, если не создать внутренне-
го иммунитета. Однако по отношению к чужому ребенку Сабуров, опять-таки,
не мог согласиться с неким минимумом неизбежного риска.
   Только тогда Сабуров понял, что воспитание -  это  не  отдельное  ка-
кое-то самостоятельное занятие: воспитателю  и  воспитуемому  необходимо
общее дело, интересное им обоим, чтобы они прилаживались  друг  к  другу
для дела, а не для "воспитания". Так что оставалось одно  -  развлекать.
Однако за полтора часа, пока они с Витей  добирались  до  дома,  Сабуров
выкладывался дочиста - трижды с веничком проходился по сусекам - и,  от-
жав последние капли из фонтана слез своей измученной фантазии, восклицал
с бодростью тем более тошнотворной, что Витя никогда ее не поддерживал:
   - А теперь почитаем что-нибудь интересненькое!
   Изнемогая от неловкости, Сабуров давал  сеанс  выразительного  чтения
какой-нибудь детской классики, а Витя вертелся, брал и  разглядывал  что
подворачивалось, прерывал чтение репликами, совершенно не имеющими отно-
шения к книге.
   - Тебе, может быть, неинтересно? - с приторной улыбкой спросил однаж-
ды Сабуров, и Витя доверчиво кивнул:
   - Ага. Я не люблю книжки.
   Выручала только заброшенная сабуровскими детьми  железная  дорога,  -
Витя подолгу с нею возился, иногда увлекался и Шурка, иной раз  и  Сабу-
ров-отец что-нибудь им подсказывал, - и сразу между ними  проскальзывала
некая педагогическая искра, которая, впрочем, сразу и гасла, и снова во-
царялась неловкость, которой не ощущал один только Витя.  Неловкость  не
рассеивалась так толго, что Сабуров даже через неделю мог ни с того ни с
сего вдруг воскликнуть: "А что я могу сделать!". Наталья как будто ниче-
го не замечала, но Сабурову с его окаянным нравом  все  время  казалось,
что они разыгрывают до предела фальшивую мелодраму.
   А однажды Витя пришел, сияя свежеостриженной  головой.  На  расспросы
любознательного Шурки о происхождении его арбуза ответил с обычной прос-
тотой: "Машек нашли". Вшей, по-ихнему.
   Отвезши Витю в интернат, Сабуров вместе с Натальей постарался припом-
нить полузабытые со времен его поселкового детства вошебойные процедуры.
В начальных каких-то классах были даже должности "санитаров", народ зас-
тавляли чесаться частым гребнем над листом белой бумаги. Частый  гребень
из какой-то уже несуществующей линялой нищенской пластмассы - единствен-
ное Натальино приданое, как ни странно, нашелся. Сначала, таясь  от  де-
тей, вычесались папа с мамой,  -  обошлось.  Затем  вычесали  недовольно
брюзжащего Аркашу, - тоже, слава богу, ничего.  Когда  же  принялись  за
Шурку, то среди опилок и песка внезапно - о, ужас! - спотыкаясь  о  них,
заторопилось куда-то в сторонку маленькое омерзительное насекомое.
   Как Сабуровы разживались исчезнувшим вместе с проблемой вшивости  ке-
росином, как держали Шурку в керосиновом компрессе, как  потом  отмывали
его и уговаривали остричься налысо, - под арбуз! -  как  дезинфецировали
подозрительное шмотье, - этого ни в сказке сказать, ни пером не описать.
   - Только бы в школе не узнали... - ужасалась Наталья. - Что у  них  в
интернате за директор!..
   Когда вшивая опасность отступила, Сабуров все  же  время  от  времени
спрашивал у Вити:
   - Ну как, машек еще не обнаружили?
   Он старался спрашивать как бы в шутку, но с Витей можно было не стра-
шиться сморозить бестактность, - он всегда отвечал на  буквальный  смысл
вопроса, а не на подтекст: "Пока нету".
   Но Сабурову все же хотелось убрать Витину шапку с  общей  вешалки.  К
чести его, этого он все-таки не делал. Наталья лишь  ввела  еженедельные
профосмотры и вычесывания перед головомойкой. Дети ворчали,  но  выпадов
против Витиных посещений тоже не допустили. Но когда  Вите,  оставленно-
му-таки на второй год, дозволили ездить самостоятельно, он начал  приез-
жать все реже, - иногда только просил денег на кино и мороженое и  сразу
уходил, а последние месяца полтора и вовсе не показывался. И сегодня Са-
буров почувствовал, что откладывать больше нельзя, - иначе  пришлось  бы
признаться, что он думает о прекратившихся визитах с тайным облегчением.
   К Вите нужно было явиться с каким-нибудь гостинчиком, но  Сабуров,  к
досаде своей, обнаружил в карманах только сорок две копейки. Он заглянул
в ящик Аркашиного стола, - Аркаша постоянно копил деньги на свои религи-
озные пласты, - и действительно отыскал там рублишко. Заодно Сабуров по-
интересовался содержимым черного конверта, где оказались фотографии -  и
притом весьма пикантные. Сабуров с неподдельным интересом (как  отец  он
просто обязан был это сделать!) просмотрел их, - да Аркаша, оказывается,
вовсе не так глуп! Сами же фотографии разочаровали. Не  только  качество
изображения, но и качество изображаемого оставляло желать лучшего, - ка-
кой-то ларец для дочерей царя Никиты. Что за манера вместо целого подсо-
вывать часть, которая лишь в контексте целого приобретает достоинство, а
сама по себе, да еще взятая крупным планом, носит отчетливый  научно-пе-
дагогический характер, - не хватало только цифр со стрелочками, а  то  -
готовый учебник анатомии.
   Сабуров сунул конверт в ящик, не стараясь уложить в точности на преж-
нее место, - Аркаша таких вещей никогда не замечает.
   Отправляясь в путь, Сабуров всегда захватывал что-нибудь почитать. На
этот раз он выбрал "Братьев Карамазовых", - в "Великом инквизиторе", ка-
жется, есть что-то насчет потребности человека быть  управляемым  извне,
избавленным от сомнений - неизбежных спутников свободного выбора.
   К удовольствию Сабурова, в универсаме работала  лишь  одна  касса  из
шести (зато над душой у кассирши и покупателей стояли еще три контролер-
ши в белых халатах), поэтому было время пробежать всю главу. Да,  припа-
дочный старичок еще за сотню лет до Сабурова указал на краеугольный  ка-
мень коллективной сплоченности: "Нет заботы беспрерывнее  и  мучительнее
для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем
преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже  бесспорно,
столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее  пред  ним
преклонение". Тем-то и ненавистен еретик - он уничтожает бесспорность.
   Откуда-то выкатился Игорь Святославович (странно видеть во плоти):
   - Ага, я к вам пристроюсь - по-соседски, по-соседски, ну что  вы  та-
кое, дамочка, утверждаете, всю дорогу я здесь стоял, только сахарку отс-
кочил взять, а его нету, так я карамелек ухватил, что это вы такое толс-
тое читаете? - пощупал уважительно. - "Братья Карамазовы", ага,  смотрел
по телевизору. Ульянов играл и жена режиссера, забыл  фамилию,  они  всю
дорогу жен к себе тащат, а написал, значит, Достоевский? Надо ж  накатал
сколько - что значит время свободного некуда было девать!
   Сабуров даже поднял глаза от книги - уж не разыгрывают ли его? ("Бурь
мгло нб крт, бурь мгло нб крт...".) Сабуровские сослуживцы, если Сабуров
обнаруживает нечто похожее на эрудицию, тоже многозначительно  жалуются,
что у них нет времени читать, - его едва-едва  хватает  на  многочасовые
сплетни.
   - А что это вы приобрели? - продолжал  отрабатывать  языком  место  в
очереди Игорь Святославович. - Ириски? Хорошая штука - пломбы  из  зубов
выдергивать.
   Сабуров взял обычные свои полкило, не желая походить  на  Деда-мороза
или подгулявшего купчика, швыряющего в народ пряниками:  полкило  конфет
можно рассовать по карманам и угощать так, словно они у тебя там случай-
но завалялись.
   - А этих раскрасавиц видели? - не стихал Игорь Святославович. -  Вос-
питанности абсолютно никакой нет. - Он уже обличал двух цыганок, перего-
варивавшихся через весь магазин с такой непринужденностью, словно  здесь
больше никого не было. Смуглый мальчишка, примерно Шуркин ровесник, ожи-
дал их у входа, распевая во все горло, - как не решился бы петь даже са-
мый отпетый из Шуркиных дружков. Разве что на спор. И то видно было  бы,
что поет он из  хулиганских  побуждений,  а  не  для  собственного  удо-
вольствия, презрев оковы просвещенья. По какому удивительному закону лю-
ди от одних перенимают все до мелочей, а от других ничего не перенимают,
годами проживая рядом и сталкиваясь на каждом шагу? Мимо Цыганского  по-
селка уже много лет спешат научные сотрудники и сотрудницы, однако цыга-
нам и в голову не приходит тоже обзавестись портфелями  и  приняться  за
ученые хлопоты, а научным сотрудникам столь же чуждо желание с  гиканьем
промчаться на санях в казенный лес за дровами, и у жен их не  замечается
ни малейшей склонности вырядиться в цветастое тряпье,  повесить  на  шею
ребенка, завернутого в шаль, и шумною толпой ловить  прохожих  на  цент-
ральных улицах: "Подожди, дорогой, я тебе судьбу твою расскажу, ты, муж-
чина, и красотой взял, и умом взял, а счастья тебе нету".
   - Аукаются, как в лесу! - негодовал Игорь Святославович. - Как  будто
за людей нас не считают. Я понимаю, дома можешь что хочешь  делать  ("Ах
негодяй!"), но здесь же общественное место, в конце-то концов!
   - А как "Спартак" с "Черноморцем" сыграли, смотрели  вчера?  -  после
трагической паузы вернулся к светской беседе Игорь Святославович.
   - У меня нет телевизора.
   - Когда они угловой пробили, меня чуть кондратий не хватил.
   А еще говорят, что человека больше всего волнует личная выгода!
   Тем временем до Игоря Святославовича дошел оскорбительный смысл Сабу-
ровского ответа - он, стало быть, претендует быть не таким, как все.
   - Напрасно избегаете. По телевиденью много интересной информации  пе-
редают. Ну, если с деньгами туго, то конечно...
   Оба они уже расплатились, и Сабуров Игорю Святославовичу  был  больше
не нужен.
   Когда, после поломок и высадок, Сабуров добрался до места  пересадки,
он почувствовал, что для профилактики не будет лишним заглянуть в  готи-
ческую часовню - общественную уборную, монументально высившуюся в  самом
центре круглой площади, дабы общественность знала, кто куда направился и
сколько времени там провел. Первая ласточка новой экономической  полити-
ки, уборная была платная.
   По сравнению с бесплатными временами, внутри стало почище, у раковины
в прихожей появилось мыло и сушилки для рук, а главное  -  конторка,  за
которой восседал спекулянтского вида верзила (по роже его сразу угадыва-
лось, что он не станет трудиться за гроши, вроде зарплаты старшего науч-
ного сотрудника или профессора. Похоже, конторка  эта  использовалась  и
для сделок иного масштаба, - уже при Сабурове к конторке успело  подойти
два человека одной наружности с хранителем унитазов, - обменялись с  ним
краткими репликами и удалились).
   Верзила, сидевший в обнимку с попсовой девкой - всюду жизнь, а деньги
не пахнут, - крутил на мафона-кассетнике какую-то музычку, символизирую-
щую сладкую жизнь. Клиенты шли к кабинам под оркестр, превращавший впол-
не будничный акт в нечто  торжественное,  требующее,  может  быть,  даже
"Свадебного марша" Мендельсона (правда, некоторых смущала  необходимость
отрывать туалетную бумагу на глазах попсовой девицы).
   Люди не умеют ценить то, что достается даром,  как  воздух,  так  что
платная уборная учит относиться серьезнее к  маленьким  радостям  бытия.
По-настоящему ценить каждое мгновенье мы начнем лишь тогда,  когда  при-
дется платить за каждый вздох. Кстати, желая за свой  гривенник  вкусить
все услуги, клиенты - каждый, абсолютно каждый, - тщательно моют руки  с
мылом, без чего прежде прекрасно обходились. Неужели люди начнут  ценить
таланты только тогда, когда их заставят платить за них?
   Сабуров не любит оставаться в дураках, а в остальном деньги его  мало
интересуют. Ему может помочь разве что совсем еще небывалая форма  плат-
ных услуг: "Если Вы страдаете от тупоумия  окружающих,  кооператив  "Мое
почтение" за умеренную плату готов поддакивать каждому Вашему суждению и
выказывать глубочайшее почтение ко всему, чем Вы дорожите". Более  всего
Сабуров дорожит такой никчемной ерундой, как мнения. Их он производит  -
ими и дорожит. Как хорошему столяру, должно быть, невыносимо видеть  ин-
валидов вроде тех, которых Сабуров сколачивал в каморке  под  лестницей,
так и Сабурову нестерпимо видеть вокруг себя нагромождения безобразной и
халтурной продукции человеческого разума.
   Пожалуйста - солидный, очень уважающий себя мужчина,  умывавший  руки
рядом с Сабуровым, самодовольно провозглашает: "Хорошо  -  деньги  стали
брать. Теперь будет порядок!". Хоть бы ты задумался, идиот, сколько дря-
ни тебе всучивают за деньги! Ни один буржуазный идеолог  не  верует  так
свято и бескорыстно в благодетельный "закон  чистогана",  как  советский
обыватель. Впрочем, идиоты нынче поляризовались  -  одна  часть  молится
спасительному чистогану, другая - священному Порядку.
   На одном полюсе идиотизма уверены, что писателей, равных Льву Толсто-
му, не замечается потому, что людям недостаточно платят; на другом полю-
се убеждены, что новейший Ньютон не является оттого, что на людей недос-
таточно давят. И на обоих полюсах умерли бы со смеху, если  им  сказать,
что у Сабурова с Натальей совершенно иная жизненная драма, что они жела-
ют не брать, а отдавать, да только - увы! - никто не спешит за их сокро-
вищами. Точнее, к Наталье кое-кто все же спешит, а к нему...
   И дети, видно, почуяли как-то, что папа с мамой не денег  ищут  и  не
чинов, и тоже прониклись презрением к деньгам и карьере. А выше этого им
ничего не предложили - Сабуров сам не желал еще и для них  трагедии  от-
вергнутой жертвы: ведь все нестандартное наверняка  будет  отторгнуто  и
Сидоровыми, и Медным Всадником.
   У входа в интернатский двор Сабуров разминулся с ветхим, донельзя об-
носившимся стариком, семенящим бессильным шажочком шириной в  воробьиную
четверть, - старик тоже кого-то навещал.
   Девочек во дворе было гораздо меньше, чем мальчишек. Но возможно, Са-
бурову, не имеющему дочерей, именно мальчишки бросались в глаза: стриже-
ные головы и - зеленка, зеленка... Море разливанное зеленки.
   Курточки и брючки - хабэшная джинсовая пара - мелькают не совсем оди-
наковые, но очень, очень однообразные, - сам  Адольф  Павлович  Сидоров,
партгрупорг и политинформатор, был бы доволен таким  единообразием,  Все
мятое, заношенное до лоска... До щемления в груди,  хотя  Сабуров  знал,
что эта форма только для уличных игр, а на улицу и Шурка, когда был  по-
меньше, одевался не лучше, - он за один выход одежку уделывал до неузна-
ваемости, а потому и не любил обнов - ответственности.
   Здешние мальчишки были не грязней Шурки, а в бытовках у них висела на
вешалках новая школьная форма, добротные пальто, осенние и зимние, форма
для выхода в город, самостоятельно ими вычищенная и отпаренная. Но когда
Сабуров видел ребятишек, электрическим утюгом  старательно  отпаривающих
курточку и брючки, у него на душе становилось еще  муторней,  и  Шуркина
безалаберность, с которой они много лет безуспешно борются,  представля-
лась прямо-таки умильной: да ведь так и должен вести  себя  мальчишка  в
доме, где чувствует себя любимым - штаны в один угол, рубашку в  другой,
сапожки стряхнуть с ноги на кого бог пошлет...
   В вестибюле Сабуров задержался у стенной  газеты  "Уголок  здоровья".
Рукописная заметка "Как избежать стригущего лишая"  -  поменьше  гладить
незнакомых кошек и собак. А где же взять знакомых? Небольшая эпопейка  о
гриппе: "Невидимкой к ветру века, видно, накрепко прилип  враг  здоровья
человека - злополучный спутник грипп" - и все в таком духе, строк  двес-
ти. Еще заметка - "На скользской дорожке": Бортникова, Руденко и Троепа-
лова распили бутылку вина; по этой же скользской дорожке устремились Ры-
жов, Шевчук, Клушина, Бобров, Гвоздева, Оноприенко, Седых,  Молдагалиев,
Згуревич, Габуния "и кое-кто еще".
   В полутемных коридорах перебегали какие-то  озабоченные  тени.  Запах
общественного питания смешивался с запахом общественной  уборной.  Впро-
чем, в коридорах и палатах довольно  чисто,  -  вот  и  сейчас  дежурный
мальчуган унылыми движениями швабры гонит рядом с собой кучу  мусора,  в
которой преобладают едва надкусанные и даже вовсе нетронутые куски  хле-
ба, между которыми бросается в глаза целехонький  пионерский  галстук  и
шмат надкушенной вареной колбасы (в городе такую  колбасу  отпускают  по
талонам).
   Сабурову говорили, что на одного интернатского ребенка в год расходу-
ется больше, чем они с Натальей тратят на своих горячо любимых деток,  а
в итоге - запах столовой перемешивается с запахом уборной. Здесь  прихо-
дится платить за то, что папа с мамой делают бесплатно и добровольно,  -
и следовательно в десять раз лучше. Но если их добрая воля однажды  уле-
тучится, ни самые свирепые приказы, ни самые  щедрые  заказы  не  смогут
возродить того, что делается само собой.
   Ближе к Витиной палате начали попадаться знакомые лица (а имен  Сабу-
ров, к стыду своему, запомнить никак не может), - поздоровавшись, не от-
водят глаз, будто ждут чего-то. Сабуров как бы мимоходом угощает ириска-
ми, кое-кто благодарит, но смотреть все равно продолжают, -  ужасно  не-
ловко "не замечать" этого.
   - Витя не знаете где?
   - Его восьмиклассник бьет, - буднично, как сказали бы: он стирает.
   - Как же... надо же что-то...
   Но заплаканный Витя уже шел навстречу, и Сабурова царапнуло, что Витя
не бросился к нему, ища защиты и сочувствия, а, едва кивнув, прошел мимо
умываться от слез. Вполне буднично прошел, и полотенце висело через пле-
чо. Он не бросился к Сабурову, он ни от кого ничего не ждал.
   А ведь если бы ждал - кто знает, может быть, ожиданием этим он пробу-
дил бы и в Сабурове какой-то живой источник...
   Зато другие, несколько фигурок, - не те ли, кто лучше помнит  родного
отца или мать? - как будто ждут от него чего-то. Чего  наверняка  нет  у
него за душой, и он чувствует себя обманщиком, внушившим детям  какие-то
надежды. Он уже раздал почти все ириски, а они по-прежнему  терзают  его
своими  выжидательными  взглядами.  Он,  не  зная,  что  сказать,  начал
расспрашивать, как жизнь, что интересного произошло, - и невыносимо слы-
шать, с какой искренней готовностью они начинают отвечать на его  пусто-
порожние вопросы. Что же за сила заставляет, переступая  от  нетерпения,
повторять: "А я... а у меня...", пока не удастся вклиниться между чужими
новостями:
   - А я в лагере чуть не утонул - поднырнул под бревна - бац головой! -
не могу вынырнуть, тогда я напряг силы и...
   - А меня Бражкин дернул за косу, а я повернулась и говорю:  вот  пос-
мотришь, тебя бог накажет, а он как захохочет, а потом как спотыкнется!
   Что за могущественная сила вызывает у человека абсолютно бескорыстное
желание быть интересным для другого? Этим Наталья и оседлала своих  под-
чиненных - ей ведь и вправду все интересны.
   Витя, умытый и оттого несколько менее зареванный, увидев  Сабурова  в
центре кружка, кажется, и сам почувствовал к нему некоторый интерес.  Но
только он пристроился к компании, как вихрем налетевшая черноглазая  де-
вочка изо всей силы огрела его ладонью по спине  и  затрясла  ушибленной
рукой, будто обжегшись. Витя тоже подскочил,  но,  свирепо  обернувшись,
разулыбался, и лопатками поводил от удара с каким-то покряхтывающим бла-
женством, словно в бане на полке. А  маленькая  разбойница  выжидательно
уставилась своими глазищами на Сабурова, - она была из тех,  кто  словно
ждал от него чего-то.
   - За что это тебя?
   - Я ее опозорил, - блаженно объяснил Витя. - Я залез под  лестницу  и
смотрю, а она идет. Я выскочил и кричу: у Большачихи трусы белые!
   При этих словах Большачиха опять зыркнула на Сабурова,  пытаясь  уга-
дать, какое впечатление на него произвела эта новость. Хорошая  мордочка
- живая, умненькая, - надолго ли ее хватит?
   - Да, драться ты умеешь, - произнес не знавший, как ему  реагировать,
Сабуров.
   - А я и материться умею, - доверительно  придвинулась  Большачиха.  -
Хотите, заматерюсь?
   - Я верю, верю. Это дело нехитрое.
   - А вы расскажите что-нибудь. Про шпионов.
   - Ну, про шпионов, так про шпионов. Слушайте. Только потом не  жалуй-
тесь.
   Смех. Предусмотренный смех.
   - Сегодня утром мне нужно было кое-что найти в  книгах.  Но  какие-то
шпионы написали туда одну только жвачку.
   Смех. Теперь непредусмотренный. Оказалось, что  их  рассмешило  слово
"жвачка", - Витя с застенчивым удовольствием даже  повторил  вполголоса:
"Жвачка".
   - А тем временем шпион, который живет надо мной, начал чем-то  грохо-
тать, потом долбить одним пальцем "Похоронный марш" на пианино, а  потом
еще и залил меня водой.
   Дети осторожно смеются с оттенком недоумения, но глазенки блестят за-
интересованно.
   - Вот. Решил я тогда съездить к вам, пошел на троллейбусную  останов-
ку, а шпион, который должен был меня везти, не хотел отрываться от доми-
но, и народу на остановке  скопилось  видимо-невидимо,  стоять  пришлось
долго-предолго. Наконец шпион смилостивился и подъехал к  остановке,  но
не совсем, немножко не доехал. И вся толпа шпионов как кинется!
   - Они тоже были шпионы? - восторженно спрашивает Большачиха.
   - А кто же еще! И едем мы, едем, а шпионы, которые строили эту  доро-
гу, так уложили асфальт, что нас то и дело на  выбоине  подбрасывает.  А
шпион, который ремонтировал троллейбус, какую-то гайку под полом не  до-
вертел - троллейбус и сломался.
   Все хохочут.
   - А я тоже шпионка? - восхищенно сияя глазищами, спросила Большачиха.
   - Конечно. Вон ты как Витю треснула!
   - Так он ведь тоже шпион?
   - Конечно - иначе зачем бы он тебя стал позорить.
   - А есть кто-нибудь не шпион?
   - Нету. Мы все шпионы. Но среди шпионов есть еще свои шпионы (понима-
ете? - из шпионов шпионы!) - так  они  уже  называются  жидомасоны.  Эти
страшнее всех.
   - А какие они?
   - Этого никто не знает. Потому что никто их никогда не  видел.  А  от
этого еще страшней.
   Шутка получилась тяжеловатая, но глазенки блестят радостно. И Сабуров
внезапно ляпнул: "Все на свете делается по распоряжению  невидимого  на-
чальства", - и чуть не покраснел. Он от одиночества скоро начнет  пропо-
ведовать птицам небесным...
   Сабуров порылся в карманах и отыскал несколько ирисок для Вити.  Витя
принял - без благодарности.
   Мимо прошли девчушки лет семи-восьми, одна была  хорошенькая  кучеря-
венькая мулаточка.
   - Я ее люблю за голову брать, - указал на нее Витя. - Пружинит.
   И Сабуров тоже успел положить руку на ее упругую головенку. Она огля-
нулась без удивления, - привыкла, должно быть, - и  улыбнулась  с  милой
застенчивостью. Кажется, Макар Нагульнов мечтал, чтобы все нации переме-
шались, - все будут личиком приятно-смуглявые...
   А потом появился хулиган Шевчук с загипсованной рукой на перевязи  из
серого бинта. И взгляд всегдашний - не то просительный, не то  воспроси-
тельный.
   - Что у тебя с рукой?
   Наперебой спешат объяснить, что Шевчук залез за мячом дядьке в сад, а
дядька трахнул его дрыном и сломал. Рассказывают без  негодования,  при-
держиваясь чисто фактической стороны: Шевчук залез, дядька сломал.
   - Рехнулся он, что ли? Из-за мяча...
   - Мы к нему и в прошлом году лазили за яблоками.
   - Но не ломать же человеку руку! А вы что после этого? - Сабуров имел
в виду интернатское начальство.
   - Мы его опозорили. Мы пришли к его дому и стали кричать:  дядька-ду-
рак, дядька-дурак. Он выскочил, а мы убежали.
   В конце коридора показался мальчуган, чем-то похожий на Шурку  -  это
особенно царапает по сердцу, - крикнул: "Костя  пришел!"  -  и  скрылся.
Почти все мальчишки, не прощаясь, бросились за ним. Костя - это был кур-
сант. Сабуров услышал его командирский голос под окном: "Рассыпаться  по
трое, ура!" Многоголосое ответное "ура" покатилось к  оврагу  за  интер-
натским двором.
   Сабуров почувствовал укол ревности: здесь утирает слезы  сирот  фирма
"Сабуров и сыновья".
   - Ну что, Витя, проводить меня не хочешь? - неловко  отделять  одного
от равноправного множества, но надо же как-то с ним побеседовать.
   - Что-то ты давно к нам не заходил. Интересно праздники провел? - как
бы между прочим спросил Сабуров.
   - Интересно, - просто ответил Витя.
   - Ну и где был, что видел?
   - Ходили с пацанами везде. На концерте были в Горсаде. Артисты пьяных
критиковали: смотрел я балет "Лебединое озеро", и вдруг вылезает с рожей
бульдозера.
   Витя рассмеялся. Сабуров постарался улыбнуться.
   - Так ты бы и к нам заглянул. Чайку бы попили, книжку почитали.
   - Я не люблю книжки. Я свободу люблю - ходить везде.
   - Тебе, может, скучно у нас? - решился спросить Сабуров, кривой улыб-
кой стараясь облегчить Вите искренность ответа. Но Витя  не  нуждался  в
подобных утонченностях.
   - Скучно, - очень просто кивнул он.
   Помолчали.
   - А я заметил, что от скуки теряешь ум и доброту, - с неожиданной фи-
лософичностью произнес Витя. Сабуров удивленно взглянул на него, и  Витя
пояснил:
   - Меня днем укусил муравей, но я его простил. А потом вечером от ску-
ки вспомнил, взял старый кед, зажег и горячей резиной  закапал  муравьям
выход из земли.
   Снова помолчали.
   - А у нас одного пацана, Гончарика, машина сбила. Он двадсончик нашел
и скинулся с одним пацаном, у того пятнарик был, и побежали лимонада ку-
пить. Тот пацан проскочил, а Гончарика сбило. Он кричал: мамочка, мамоч-
ка. Потом в гробу у него такая коричневая лепешка была на щеке.
   - Насмерть, что ли, сбило?!
   - Ну. Не сразу, а он потом в больнице умер. Коричневая лепешка на ще-
ке вот такая!
   - И ты не боялся смотреть?
   - А чего бояться? Я люблю мертвецов. Интересно.
   Сабуров больше не мог вымолвить ни слова, - у него все нутро оцепене-
ло. Постоянно умилявшаяся им воспитательница пробежала мимо, успев  бро-
сить на ходу:
   - Какие хорошие люди бывают!
   От стыда к Сабурову вернулся дар речи.
   - Ты, Витя, все-таки заходи как-нибудь, не забывай нас.
   И Витя очень просто кивнул:
   - Может, и зайду.
   Возле автобусной остановки Сабуров нагнал того обносившегося старика,
с которым разминулся у входа в интернат. Все это время старик своим  во-
робьиным шажочком одолевал эти четыреста метров. Слезами залит мир безб-
режный... "Но я ведь и под дулом пистолета не могу отдать то, чего у ме-
ня нет. Вот и весь отчет: самое важное - человеческие чувства - рождают-
ся не по воле начальства. Оно пусть только уберет свой асфальт, а травка
вырастет сама собой. Не начальство, не законы, а люди, способные  беско-
рыстно любить, восхищаться - вот закваска, из которой рождается все  ос-
тальное. Без Натальи... Лиды... моего отца... меня бы не было. А  они-то
своими восхищениями, ожиданиями наплодили бы новых  творцов".  Он  снова
примерился к отчету, - и стыд, жалость вытеснились удовольствием понима-
ния. Идиоты не дураки - они не зря зубами держатся за простоту и  понят-
ность мира!
   Нынешние болваны верят в Хозяина, а умники - в Систему, которая бы не
зависела от человека: она бы заставляла подлеца быть благородным, дурака
умным, Сидорова - Сабуровым, Колдунова - Ньютоном, а Игоря Святославови-
ча - Пушкиным. Снова "незаменимых у нас нет". Хозяин-то не терпел  неза-
менимых, оттого что они могли претендовать на какую-то независимость, но
и для любого механизма, системы тоже необходима взаимная заменяемость
   значит все они никуда не годятся - и царство Хозяина, и царство  Сис-
темы неизбежно должны быть царством посредственности. В их  власти  лишь
перемещать людей, а вкусы и стремления люди уже вырабатывают сами, выра-
жая друг другу уважение и неуважение. И в них, судя по всему, неизмеримо
больше животворящей силы, чем в презренном злате или ежовых рукавицах.
   А Лида так и не исчезала из его воображения, пока его усердно тискали
сначала в автобусе, а потом в троллейбусе. Наконец, достигнув Научгород-
ка, троллейбус распахнул все двери (до этого он  раскрывал  лишь  перед-
нюю), и народ комками, как кефир из бутылки, начал вываливаться  наружу.
С одним из комков вывалился и Сабуров.
   Не пройдя и ста метров, Сабуров с досадой передернул плечами, -  ноги
снова принесли его к огненной купели, в которой принял конец  диковинный
старик. Среди стариковского хлама под окном бродили две мародерши.
   - Андрюша, Андрюша, посмотри, какую прелесть мы нашли! - боже,  маро-
дерша обращалась к нему.
   - Ну мама, ну что мы как нищие...
   - Почему обязательно как нищие - как антиквары!
   Двадцать лет назад Бэллочка, урожденная Решетняк, вбегала в общежитс-
кую комнату - золотистые кудерьки ее, казалось, ни на миг не  прекращали
веселую возню между собой:
   - Ах, девчонки! (Ах, мальчишки!) Какой прелестный  спектакль  (ветер,
закат, мальчик, кошка, - словом, все мыслимые  представители  животного,
растительного и минерального царства)!
   У дочки Бэллочкиной - примерно Аркашиной ровесницы - кудерьки мамины,
но выражение лица - как у зверька вообще-то травоядного, но в данную ми-
нуту готового защищаться до последней капли крови. Зато у самой мамы  от
прежнего только и осталось, что восторг на личике, а  личико-то...  даже
кудерьки куда-то подевались, - и волосы в проборе уже не  золотистые,  а
как у всех - ни то, ни се, а вне пробора - цвета лимона, причем недозре-
лого. В расцветке же ее узеньких брючек, каких ни на ком, кроме нее,  не
увидишь, зелень свирепствует уже с тропическим буйством.
   Сабуров, однако, поглядывал на Бэллочку  снисходительно,  потому  что
она не перестала обожать его и по сию пору, когда изголодавшийся Сабуров
уже не мог пренебрегать даже и такими малопочтенными источниками.  Прав-
да, Бэллочка в свое время каким-то образом выскакивала замуж, но, к чес-
ти ее, ненадолго.
   - Бедный Йорик, - обронил Сабуров, бегло, но не без содрогания глянув
на Бэллочкину "прелесть" - облезлую тумбочку, закопченную и вывалянную в
земле, но сохранившую в своих изгибах и отделке некое воспоминание о бы-
лой грациозности.
   - Андрюша, ты поможешь нам донести?..
   Черт - еще знакомые увидят за этаким шакальством... Сабуров  тоже  не
без содрогания взялся за пузатенькую  тумбочку  и,  стараясь  не  испач-
каться, попер ее к Бэллочкиному дому. Из-за того, что по пути  не  попа-
лось знакомых, а также от сознания исполненного доброго дела и, главное,
оттого что Бэллочка всю дорогу твердила дочке, какой  он  талантливый  и
порядочный (хотя за порядочностью он особенно не гнался), Сабуров  окон-
чательно пришел в приятное расположение духа и даже принял приглашение к
чаю.
   Бэллочка, радостно метавшаяся по кухне (чувствует  все-таки,  кто  ее
посетил!), всучила ему еще и тарелку тушеной капусты с редкими  вкрапле-
ниями резиновых кусочков вареной колбасы. Сама Бэллочка есть  не  стала:
она сейчас голодает, объяснила она, по какой-то системе, которая  прино-
сит исключительную пользу ей (и ее бюджету), особенно если не  пренебре-
гать клизмами (Аллочка только возвела очи к небесам). Свои  кишки  нынче
любят умильно, как детей, в которых, уж конечно, не  может  быть  ничего
неприличного. Впрочем, за любовью к  гигиеническим  системам  скрывается
все то же стремление подчинить свою жизнь  твердым  правилам,  не  тобою
придуманным.
   В капусте попадались совершенно ледяные образования, но это несложно,
- просто не нужно перемешивать. А вот ты попробуй подать холодным только
что вскипевший чай! Но сейчас такие мелочи... Сабуров во всей красе раз-
вернул свой павлиний хвост, переливающийся, как ложка нефти  на  поверх-
ности лужи. Аллочка уже не сводит с него глаз (правда, немедленно  отво-
дит, чуть он впрямую взглянет на нее) и только гневно зыркает в ответ на
Бэллочкины предложения заняться уроками. Еще можем кое-что!
   Когда Сабуров в сладостном изнеможении начал  откланиваться,  Аллочка
попросила, глядя в сторону:
   - Заходите к нам еще, - и вдруг бешено выкрикнула: - Ну мама, ну  что
ты улыбаешься!
   Когда дверь Аллочкиной комнаты захлопнулась, Сабуров с Бэллочкой  об-
менялись понимающими родительскими взглядами;  на  прощанье  нужно  было
сказать какую-нибудь пошлость - окончательно перекинуть бы мостик от вы-
соких, но холодных небес к грязненькой, но уютной земле, -  женщины  это
любят.
   - Чего бы тебе пожелать на прощанье? Хорошего мужа, может быть? -  не
без игривости спросил он, пока Бэллочка самозабвенно трясла его руку. "О
каком муже можно думать после общения с таким  блестящим  человеком!"  -
ожидал Сабуров, но Бэллочка вместо этого вздохнула:
   - Мужа - это да. Но сложно это, сложно...
   Подобного бесстыдства Сабуров никак не ожидал. Сдерживаясь,  он  кор-
ректно попрощался, но Бэллочка вдруг снова ухватила его за рукав.
   - Ой, Андрюшенька, она ведь, наверно, как-то открывается, давай  поп-
робуем?..
   Наглость ее не имела границ - что значит, привыкла жить  на  подачки.
Сабуров снова взялся за тумбочку, которая  среди  недорогой  стандартной
мебели выглядела донельзя обносившимся аристократом, попавшим в  прилич-
ное мещанское общество. Сабуров мрачно всадил в щель услужливо  подсуну-
тый Бэллочкой кухонный нож и постарался  расшатать  заклинившую  дверцу;
потом наклонил тумбочку в сторону дверцы и злобно потряс, что до некото-
рой степени облегчило его душу. Дверца распахнулась, и на  линолеум  ко-
ротким градом высыпались пять или шесть книжек.
   - Дореволюционные! - восхитилась Бэллочка. - Возьми себе.
   - Тебе деньги нужнее. В "Старую книгу" сдашь.
   - Да их никуда не возьмут - вон они как распухли!
   Книги, и в самом деле, когда-то хорошенько промокли  -  возможно,  во
время пожара - и выглядели вздувшимися и покоробленными. Все они как од-
на оказались без титульных листов, так что  и  авторов  установить  было
затруднительно; вдобавок одна из книг оказалась  толстенной  тетрадью  в
зеленом переплете с прожилками "под мрамор".  Страницы  тетради  были  с
двух сторон исписаны маленьким бисерным почерком, "под клинопись".  Поэ-
тому Сабуров позволил себя уговорить и в дурном расположении духа отпра-
вился домой, унося подмышкой стариковские книги и тетрадь. Уже  поднима-
ясь на лифте, он вспомнил, что "Братья Карамазовы" остались у Бэллочки -
изменница заморочила ему голову своей тумбочкой.
   В прихожей он услышал собачий лай и похолодел. Погибавший от безделья
Игорь Святославович однажды уже заводил собаку. В его отсутствие она вы-
ла, - вслушавшись, даже какие-то тоскливые  междометия  различаешь:  уу,
увы-ы, оой-ой - а когда он появлялся, начинала лаять. Не  имея  отъезжих
полей для травли русаков, Игорь Святославович с топотом носился по квар-
тире, отдавая какие-то собачьи команды. В конце концов,  пес  удрал,  не
снеся совместной жизни с идиотом-хозяином. Но теперь, похоже, старое на-
чиналось сызнова...
   Собачьим хозяевам тоже нужна чья-то преданность, но  заслужить  ее  у
людей им не удается. И любить им хочется того, кто никогда бы не  возра-
жал, полностью от них зависел и не имел бы  о  них  обоснованно  низкого
мнения.
   Под собачий брех Аркаша изнывал над томом Шиллера (время от времени в
нем наблюдается агонизирующий порыв вернуться к европейской культуре), а
Шурка усерднейшим образом трудится над юбилейным, пятисотым натюрмортом,
- перед ним на покрытом полотенцем  стуле  в  художественном  беспорядке
раскиданы вокруг кофейника опрокинутые чашки.
   Способности к рисованию имеются у Аркаши, а занимается  им  Шурка:  у
него дело рождается едва ли не раньше слова. Над тахтой,  где  он  спит,
развешены частью раздобытые где-то, частью  нарисованные  самостоятельно
(и уже довольно похоже) портреты Ван Гога, Сера, Микеланджело,  Матисса,
Пикассо, Гогена, Коровина и Александра Бенуа. (А под ними вниз головой в
самый кончик носа прикноплена фотография Сталина.) И  музыкальный  слух,
отличную музыкальную память с младенчества обнаруживал Аркаша, а на  ги-
таре выучился играть Шурка, - вот она, гитара, торчит из-под его  тахты,
которую он за неделю превращает в разбойничье логово - Наталья в суббот-
нюю уборку выгребает оттуда вещи самые неожиданные: там может  оказаться
пулеметная лента, туристский топорик, милицейская фуражка, бараний череп
с рогами, корзина из "Универсама" или никелированная буква "Т" в полмет-
ра ростом. Шурка ничего не позволяет трогать, но если выбрасывать  поти-
хоньку, не замечает.
   На звук захлопнувшейся двери Шурка  вскидывает  на  Сабурова  взгляд,
мгновенно превращающийся из ястребиного в сомнамбулический. Губу его еще
больше раздуло куда-то вкось, веко надвинулось  еще  ниже,  и  цвет  его
сместился от фиолетового в сторону синего.
   - Рефлекс, - он указывает пальцем Сабурову в лицо.
   - Что?..
   - На щеке зеленый рефлекс от обоев.
   Аркаша брезгливо осматривает рефлекс.
   - На улице погода все такая же... лживая? С одного боку тепло, с дру-
гого холодно?
   - Дурак! Клевая погода! Я нарочно выберу где-нибудь кусок земли - хо-
роший, пыльный - зайду туда и постою. А кое-где уже цветы желтые такие.
   - Чуть где потеплей - уже высыпают. Как прыщи.
   Шурка ошеломленно смотрит на Аркашу, а потом утешается обычным  резю-
ме, помогающим нам мириться с чужими вкусами:
   - Дурак. А я сегодня уже мух видел, я так обрадовался!  Я  три  штуки
домой принес, а они потом обнаглели, я двух поймал на стекле  и  прикон-
чил, а третья спряталась. Некоторые дураки давят их до кишков,  противно
даже - надо надавить только, чтобы они щелкнули.
   - Слушай, пощади, - молит Аркаша.
   Умилительно послушать беседу любящих братиков... Шурка,  сверкая  не-
подбитым глазом, ищет достойного ответа, но... ему хочется показать  Ар-
каше законченный натюрморт. Аркаша разглядывает его взором  пресыщенного
знатока.
   - Да, твой талант не из титанических.
   - Дур-рак!
   Вечная зависимость творца от зевающего профана. А вот в детстве Арка-
ше, например, достаточно было сказать: "Разве ты жадный?" - и он отдавал
что угодно. А Шурка, мгновение подумав, разводил руками: "Да, жадный", -
факты, мол, сильнее меня.
   Шурка заботливо укладывает юбилейный натюрморт в  свой  шкафчик,  где
уже хранится четыреста девяносто  девять  покоробившихся,  гремучих  его
двойников. Странно видеть, сколь тщательно этот  разгильдяй  убирает  за
собой, моет кисточки, - власть муз! Он, видно, сам себе удивляется:
   - Я заметил, когда я классическую музыку слушаю, мне хочется  у  себя
на столе убрать. А после рок-музыки не хочется.
   - Прямо для передачи "Музыка и молодежь", - бормочет Аркаша.
   Покончив с музами, Шурка вновь спускается на землю:
   - Папа, купите мне, пожалуйста, мопед. А вы мне целый год  можете  за
это шмоток не покупать.
   - Бог мой! Проживи ты хоть три дня без авантюр!
   - Я летом на мопеде на Верхнюю Маю поеду. Там хипповский лагерь,  все
общее - по-братски. ("Как у нас с тобой", - хмыкает Аркаша). А, папа? Ну
давайте, вы мне два года ничего не покупаете, а я еще год не ем  мороже-
ного.
   - Нет-нет, помилуй бог, мне еще твоя жизнь дорога.
   - Ну папа, ну я буду аккуратно ездить, - прямо умрет сейчас.
   - Зато на тебя наедут неаккуратно. К сожалению, воспитательная работа
в отдельных автотранспортных предприятиях все еще остается не на должной
высоте, а отдельные партийные и профсоюзные организации  заняли  позицию
самоуспокоенности.
   У Шурки вырывается невольный смешок, но страшным усилием он подавляет
его и оскорбленно щурится:
   - Ну ладно, не хотите - не надо. Я сам заработаю. Не надо  было  меня
на свет родить, раз мопед не хотите покупать!
   Тишина.
   Первым не выдерживает нависшего молчания Шурка:
   - А Бобовский надел старый батоновский пиджак (батон - это  по-ихнему
отец, "батя") вместе с вешалкой - крючок из-за шиворота торчит - и пошел
в "Сайбер" - клевый прикид, да?
   - Скорее, стебовый. Пожалуй, даже ближе к шизовому.
   "Сайбер" - это пельменная "Сибирь", по вечерам превращающаяся в кафе,
у которого собираются хайрастые, в языке которых  от  русского  остались
почти что одни суффиксы с окончаниями да  предлоги:  "герла"  -  девица,
"аскать" - просить, "флэт" - хаза, "дринчать" - керосинить, и  тому  по-
добное.
   Шурка мечтательно задумывается:
   - Я тоже потом с Бобовским в "Сайбер" ходил -  здоровски  так  -  все
по-братски. Мы попросили двадцать копеек - и сразу со всех сторон протя-
гивают. У цивильных, думаешь, будут протягивать?
   - А почему у вас с Бобовским своих денег не было?
   - А мы еще до этого раздали.
   Два коротких звонка. Шурка в полтора скользящих прыжка оказывается  у
двери. Полминуты его обычного беззвучного общения - и он снова в  комна-
те.
   - Смотри, Аркашка, - Шурка натягивает  усеянные  блестящими  (тупыми)
рожками черные перчатки с обрезанными пальцами.
   - Ты скорее актер, нежели живописец, - вдумчиво кивает Аркаша.
   - Дур-рак! Смотри, папа, и браслет с шипами есть!
   Шурка бросается к зеркалу, со свирепейшей рожей  замахивается  много-
сосковым кулаком на собственное отражение и застывает в угрожающей позе.
Цедит сквозь зубы с горделивой беспощадностью: "Металлист!" Потом  снова
срывается с места, уже из-за двери доносится: "Я сейчас!"  Пока  Сабуров
гремел чайником, счастливый Шурка уже влетел обратно:
   - Клево так - все глазеют, бабки ругаются, мелкие кричат:  металлист,
металлюга! А маленький мальчик подбежал, бросил песком -  и  драпать,  а
потом уже из подъезда кричит: металлист, металлюга...
   - Есть еще, хвала всевышнему, хранители нормы...
   - Этого на наш век хватит, - заверил Аркаша. - Нормы исчезнут, а хра-
нители останутся.
   Шурка усаживается за второй томище двенадцатитомной "Всемирной  исто-
рии искусств". Он удовлетворяется лишь самыми полными собраниями сочине-
ний, так что начала многих учений ему известны. По части искусств он уже
одолел палеолит и неолит, чудовищных каменных баб, и подбирается к Древ-
нему Египту.
   Сабуров вспоминает о чайнике и спешит на кухню, Аркаша идет за ним.
   - Тихо, - испуганно хватает он Сабурова за руку, когда тот со  стуком
ставит чашку на стол. - А то этот сейчас прискачет - опять все уши  про-
жужжит.
   Но этот уже прискакал, - не чай ему нужен, а застольная беседа.  Даже
после такого кратковременного общения с музами он серьезен и почти  кра-
сив.
   - Я заметил - у египтян главные фигуры всегда условные,  а  второсте-
пенные детали бывают реалистичные - лошадь, там, убитая валяется  -  как
живая. Наверно, канон на всякую ерунду не распространялся.
   В Шурке непостижимым образом  уживается  круглый  идиот  с  человеком
вполне неглупым и даже не без тонкости.
   Собачий лай наверху внезапно сменяется визгом - между друзьями  прои-
зошла первая размолвка. От собачьего визга Аркашу передергивает и по ли-
цу его пробегает страдальческая тень. Не таким Сабуров хотел видеть сво-
его наследника, не таким...
   К собачьему визгу присоединяется женский, а потом уже басовым  сопро-
вождением вступает сам Игорь Святославович. Дочка принимается за  гаммы,
звучащие с особой безмятежностью.
   Шурка с живейшим интересом прислушивается к  разыгрывающейся  оперной
сцене.
   - Я заметил, она всегда гаммы начинает играть.
   - Заткнись, кретин, - нашел развлечение! - вдруг бешено кричит  Арка-
ша.
   - Чего ты?.. Я же только... - Шурка всегда теряется,  когда  на  него
сердятся всерьез.
   - Животные... - Шурка косит на Аркашу с почтением к столь  глубокому,
не доступному для самого Шурки чувству.
   Принимаются за чай. Шурка набирает в рот  столько,  что  ему  удается
проглотить лишь в три приема - иной раз даже подбитый глаз готов  выско-
чить из-под осевшего века. Аркаша же пьет маленькими глотками, еще и не-
заметно принюхаваясь. Аркаша ко всему принюхивается, но в данном  случае
запашок болотца  налицо.  Сабуров  давно  подозревает,  что  Научгородок
участвует в программе мелиорации: водопровод подключают к болоту, а ког-
да его выпивают досуха, переходят  к  следующему.  Однако,  при  хорошем
настроении это вполне терпимо - просто нужно выдыхать через  рот.  Но  у
Аркаши не бывает хорошего настроения.
   - Уф, жарко, - утирается Шурка. Он любит употреблять забавляющее  его
словечко "уф", которого нигде, кроме как в не очень хороших  книгах,  не
встретишь. - Давайте, проветрим.
   - "Ветер с Вонючки", картина Александра Сабурова, - это Аркаша.
   В кухню с вечерней прохладой втекает знакомая вонь.
   - Хватит, - кричит Аркаша, - уже достаточно провонялось!
   - Нет, ты точно как баба, - с безнадежным сожалением  закрывает  окно
Шурка.
   В душе Сабурова начинает нарастать раздражение, что Натальи  все  еще
нет. Пускай он "виноват" перед ней и спит на монашеском раскладном крес-
ле, но он не утратил права сердиться на нее, ибо он все равно ей необхо-
дим, как средневековой шайке - капеллан, отпускающий разбойникам их слу-
жебные грехи.
   После чая Аркаша вновь усаживается за Шиллера - читать, не  перевора-
чивая страниц, - Сабуров берется за  припахивающие  дымком  стариковские
книжки, а Шурка в своем логове обкладывается газетами. Весь в мать -  та
каждую газетную обертку, попавшуюся в руки, прочитывает от  пятнадцатия-
зычного обращения "Пролетарии всех стран,  соединяйтесь!"  до  сообщения
из-за рубежа, что гражданка Венесуэлы Лаура Кальцоне породила двуглавого
младенца, причем левая его головка принадлежит мальчику, а правая девоч-
ке.
   Самыми лакомыми плодами гласности Шурка делится вслух, а  лакомо  ему
решительно все от визита индийского гостя до  разногласий  в  башкирском
агропроме.
   Сабуров лениво перелистывает хрустящие страницы. "Случайность  совре-
менного русского семейства состоит в утрате современными  отцами  всякой
общей идеи..."
   - Последние модели автомобилей, - читает Шурка,  -  говорят  ласковым
женским голоском: вы неплотно закрыли дверь.
   "Но если б даже и существовали такие порядки, чтобы безошибочно  уст-
роить общество, то с неготовыми и невыделанными  людьми  никакие  прави-
ла..." Роковой вопрос: кто из кого должен происходить - куры из яиц  или
яйца из кур, хорошие люди из хорошего общественного устройства или хоро-
шее общественное устройство из хороших людей.
   - Американский рабочий, - провозглашает Шурка, - имея среднюю зарпла-
ту тысяча четыреста восемьдесят шесть долларов, может накопить на машину
за четыре с половиной месяца - эвон, какую правду стали разглашать...
   "Самоубийство при потере идеи о бессмертии становится  совершенною  и
неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявше-
гося над скотами".
   Спасибо, утешили.
   - А я понял, почему фохт заставляет Вильгельма Телля кланяться шляпе,
- внезапно говорит Аркаша. - Послушность  по-настоящему  можно  испытать
только на бессмысленном приказе. Чтоб ты выполнял не оттого, что "согла-
сен", видите ли. В школе любят приставать именно с бессмыслицей, с  при-
ческами какими-нибудь...
   Шурка при самой глубокой поглощенности отлично слышит все, что отдает
скандалом.
   - Бабки во дворе тоже любят орать - у одного виски длинные, у другого
затылок короткий... А я специально остановлюсь и еще  постою  им  назло,
как будто шнурок завязываю!
   - Уже в садике, - задумывается Аркаша, - дразнят, кто на них  не  по-
хож...
   Сабурову хочется дать ему урок просвещенного скептицизма, умеющего во
всем видеть как дурную, так и добрую сторону, ничего не принимая  близко
к сердцу.
   - Требуя, чтобы каждый был как все, -  наставительно  говорит  он,  -
посредственности выполняют очень важное дело - сохраняют норму.
   - И вызывают к ней отвращение. Они же  из  зависти  набрасываются  на
преступника: мы ведь тоже хотели украсть, хотели убить, но не смели  же!
Они же сами свою мораль ненавидят! Да, да, ведь Сталина любят именно  за
то, что он столько людей погубил! Притворяются, что за  то,  за  се,  за
войну, индустриализацию, а на самом деле - за то, что людей губил милли-
онами! Он их морил голодом, а зато "при ем все было" - крабы, икра...
   - А что такого? - оживился Шурка. - ЮНЕСКО исследовало  удовлетворен-
ность жизнью в разных странах, и оказалось, что лучше всех живут  индий-
цы, а хуже всех американцы и скандинавы.
   - Неужели правда, вы были довольны?! - игнорируя дурня, воззвал к па-
пе Аркаша.
   - Святой истинный крест! За мясом отправлялись как в лес на  охоту...
Вдруг слух пронесется: выбросили. И возвращались как с охоты -  с  азар-
том, с хохотом: того об дверь расплющили, другому по запарке одних  кос-
тей втюхали. Помню, собирались мясо давать - у нас только  дают,  сам-то
ничего не возьмешь - в одном ларьке, а выбросили в другом  -  вся  толпа
как кинется! И всех обскакал одноногий инвалид - при ем и инвалиды  были
не в пример рысистей! Такие на костылях прыжки выделывал увечный воин  -
метра по два, с месяц потом хохотали. Хорошо жили, весело! Икры, которая
нынче признана высшей целью человеческого существования, не видал, врать
не стану. А вот крабы - вторая по значению цель мироздания -  забредали,
что было, то было. Как-то банку купили на пробу, и никто есть  не  стал.
Дали кошке - и она не стала. Что хохоту было! Одно слово,  хорошо  жили.
Весело. Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь.
   - Пап, - вдруг набычась загудел Шурка, - а правда, как Сталина  можно
любить? За что?..
   Господи, опять мусолим Сталина... Для  Сидоровых  нет  ничего  убеди-
тельного, кроме собственного кишечника.
   - Как за что - за убийства. Но кроме того, тоска  по  Сталину  -  это
тоска по простоте. По ясности. По управляемости извне,  именуемой  идей-
ностью.
   - Ну, а голод он зачем?!
   - А ты бы что стал делать? Ты бескомпромиссно ведешь страну к  войне,
нужны танки, самолеты, а мужики, по серости своей, жалают, видите ли, за
пашеничку свою получать бороны, портки, ланпы, карасин - что с  имя  де-
лать прикажешь?
   - Отобрать!
   - А они сеять бросят.
   - Заставить! Кончится война, тогда...
   - А они разбегаться начнут.
   - Запретить! Кто сбежит...
   - Вот ты и наметил всю политику  Гениальнейшего  из  Гениальных.  Это
каждому советскому человеку первым делом приходит  в  голову:  отобрать,
заставить, запретить.
   - Вот это хуже всего!.. - в двадцатый раз бледнеет Аркаша. - И  пожа-
леть никого до конца не удается - потому что расстрелянный и  сам  такой
же. Любой жлоб за кружкой пива теоретизирует не хуже Сталина - все  зна-
ет, ни в чем не сомневается, по-государственному мыслит: миллион  жизней
туда, миллион сюда...
   - О, это богатыри, не вы! Сталин был действительно плотью от плоти...
- у Сабурова тоже вздрагивает голос, он конфузится - какой пример детям!
   - А смотрите, семья Поповых из Краснодара пишет: "имя Сталина навсег-
да останется во всех энциклопедиях, заалеет золотом на мраморе,  а  ваше
будет проклято и предано забвению". Семья, - с  невыразимой  гадливостью
повторяет Шурка. - Я больше всего семьи такие ненавижу! Из пулемета  бы,
из пулемета...
   - А мне не к пулемету хочется, а в петлю, - Аркаша, как бы про себя.
   - Если бы такие на нашей площадке жили, - не слушает Шурка, -  навер-
но, всю дорогу бы орали: чего вы тут стоите! Я бы им каждый день  газеты
поджигал...
   - Нет, лучше дверь поджечь!.. - на мгновение оживляется  Аркаша,  но,
покосившись на Сабурова, тут же  сникает,  -  я  убийц,  по-моему,  даже
меньше ненавижу, чем тех, кто их оправдывает:  они  как  будто  в  самые
главные источники гадят.
   - Зло часто объявляют добром из  самоуважения,  -  цедит  Сабуров,  и
просвещенного скептицизма в его голосе нет и тени. - Как может достойный
человек признаться, что он из страха мирился  с  мерзостью  -  лучше  уж
объявить ее справедливостью, государственной мудростью...
   Но всех отвлекает металлическое царапанье и могучее шуршание,  словно
какое-то крупное животное чешет бок о входную дверь  -  это  Наталья  во
тьме лестничной площадки отыскивает ключом замочную скважину,  а  сумка,
надетая на руку, при этом елозит по двери, - обычная оркестровая партия,
предшествующая Натальиному появлению.
   Сабуров выходит Наталье навстречу - его тоже тяготит официальный  хо-
лодок в их отношениях. Но, видит бог, ему хотелось  сделать  приятное  и
Наталье - тоже божья тварь, как-никак.
   Наталья бледная, замученная, но Сабуров великодушно отпускает ей, что
она весь цвет, так сказать, души и лица отдает на службе, а домой  несет
бледность и измученность.
   Сабуров берет у нее обе сумки, и даже желание подольститься к ней  не
может усилить его изумление:
   - Как это ты только доволокла! - ничего, зато бремя сомнений он  воз-
лагает на свои хрупкие мужские плечи.
   - Я женщина-богатырь. Меня на ярмарках можно показывать.
   Сабуров оттаскивает сумки на кухню. Эти последние пять метров  помощи
прежде приводили Наталью в умиление, особенно если Сабуров  попутно  де-
монстрировал какую-нибудь житейскую неискушенность.  Но  сейчас  Наталья
начинает раздеваться без малейшей растроганности.
   И мальчишки что-то почуяли, затаились у себя в комнате. Сабуров дела-
ет последнюю попытку купить ее простодушием:
   - А у нас в сухофруктах жучки завелись.
   - Ну так выбросите. Даже для этого нужно меня дожидаться?
   - Ты тоже хочешь, чтобы мы, не будучи хозяевами, имели чувство хозяи-
на. Мы выбросим, а ты потом крик поднимешь: как,  надо  было  перебрать,
выжечь, перемолоть!.. И вообще, - Сабуров понижает голос, чтобы не  слы-
шали дети, - оставь, пожалуйста, свою манеру где-то там  демонстрировать
чуткость, оптимизм, а сюда нести объедки. Считаешь, мы и так  у  тебя  в
кармане?
   Сабуров тоже закипает - ревность, рревность к ее ваням-маням  вгрыза-
ется в его душу.
   - Где же мне еще и расслабиться, если не среди своих? А вы  только  и
ждете, чтобы я вас накормила, да еще и сплясала.
   - Я могу, между прочим, и в столовой поесть.
   - Не в этом дело, - Наталья слегка сдает назад. - Но  ты  не  знаешь,
что это такое - когда за твою же каторжную работу тебе же плюют...
   В Натальином голосе прорывается рыдание, но она его пока подавляет.
   - Знаю. Очень даже знаю. И потому стараюсь работать так,  чтобы  даже
самая низкая оценка моего труда все-таки была завышенной. А ты  странный
человек - работаешь не для Сидоренко, а благодарности ждешь от  Сидорен-
ко.
   Сабурова потихоньку начинает трясти. Фамилию ее начальника - Федорен-
ко Сабуров уже давно переделал в Сидоренко, чтобы придать ей символичес-
кую окраску.
   - Я ему сегодня так и сказала: вы мой самый злейший враг, вы отнимае-
те у меня возможность жизнь сделать лучше, след на земле оставить! Гово-
рю, а слезы так и текут, ничего не могу с собой сделать... Отвернулась к
окну, а он улыбается, как жаба, рот, кажется, на затылке сойдется: зачем
же, говорит, столько эмоциональности? Потому, кричу, у  меня  и  эмоцио-
нальность, что я пользу хочу приносить, а не паек жрать! Чтоб ему  пода-
виться той колбасой!
   Сабурова душит бессильная ненависть.
   - Одну я хотел позволить себе роскошь, - еле слышно,  чтобы  не  сор-
ваться на крик, цедит он, - хотя бы в своем доме не слышать об этих  Си-
доренках. Всюду они хозяева, но хотя бы в этих двух комнатах чтоб их ду-
ху поганого не было. А из-за тебя эта погань меня и здесь достает!
   - Вот и вся от тебя поддержка... Господи! - она видит Шуркину  физио-
номию. - Тебя же когда-нибудь изувечат! Ну почему ты у нас такой?  Разве
мы тебя этому учили?
   Мысль, что родители могли бы учить его драться, приводит Шурку в  за-
мешательство. Аркаша более находчив:
   - Конечно, учили. Если блюсти достоинство, нужно драться каждый день.
То тебя толкнут, то обзовут.
   - Компот захамят, - подсказывает Шурка.
   - Или сосиску схватят с тарелки и съедят. Я давно уже из-за  этого  в
столовую не хожу.
   - Но ты ведь не дерешься?
   - Я трус, - с ненавистью к себе. - Если бы не боялся, я бы дрался еще
больше него. Мне, кажется, легче было бы человека застрелить,  чем  уда-
рить.
   - В больницах тебя сколько мучили, и ничего ты был не трусливей  дру-
гих! - захлопотала Наталья. - Ты просто не выносишь унижения,  жестокос-
ти!..
   - Это ты умный потому что, - Шурка с состраданием подводит  безнадеж-
ный итог. - Раньше я был дурак и всем вламывал, а теперь начал умнеть, и
мне уже многие начали давать.
   - Начал он умнеть... А ну-ка, покажи дневник.
   Шурка тащит дневник, как дохлую птицу за крыло.
   - "Безобразный внешний вид, разводит демагогию, никого не уважает", -
Наталья бессильно опускается на стул.
   - Я уважаю тех, кто заслужил. Ты сама говорила, что людей  надо  ува-
жать не за должность, а за личность.
   - Нет, он, и правда, демагог...
   - Он правильно говорит! - правдолюбец Аркаша.
   - А это, между прочим, злейшая анархия - не уважать за  должность,  -
не может удержаться от комментария и Сабуров.
   - Вот, вот плоды твоего воспитания... А "хамит"?
   - Здесь я, честное слово, не виноват! К нам новая  пеша  (учительница
пения) пришла, все начали балдеть - а она  вдруг  меня  спрашивает:  как
твоя фамилия? А у меня нечаянно вырвалось: Сидоров. Все как грох...
   - Вот, вот, - с горьким торжеством указывает Сабурову Наталья. -  Это
ты все с Сидоровыми сражаешься. Скажи, почему Аркаша никогда не спорит с
учителями?
   - Потому что это я их не уважаю, а не Шурка.
   - Ладно, идите из кухни. Только расстроите еще больше...
   Сабуров, несколько обиженный, удаляется к себе и вскоре видит оттуда,
как Наталья тихонько проходит в туалет, пряча под халатом газету,  -  но
ни прятать, ни скрывать она не умеет. Свежие, "перестроечные", газеты  -
это прямо письма самого Мессии; однако позапрошлогодние она  тоже  может
читать с увлечением.
   Рысью влетает Шурка. Снова с каким-то открытием:
   - Мамы нет? Я, пожалуй, так и быть, налысо обреюсь. Я  недавно  видел
бритого мужика - в кайф, уши такие голые торчат! А знаешь, почему у меня
с учителями скандалы - потому что вы меня тупоумию не учили: делай так -
и все! Не смей рассуждать! А вы меня приучили, что все логически доказы-
вать надо. Папа, а почему раньше лишние люди были только Онегин и  Печо-
рин, а сейчас каждый второй лишний?
   - Наверно, тупоумия меньше стало.
   Наталье, видно, попалось нечто сенсационное, потому что  очень  скоро
после ее исчезновения раздается звук спускаемой воды, и под эти  фанфары
она появляется на пороге, - на лице восторг  и  робкая  надежда,  газета
прижата к груди - "Портрет рабфаковки", Сталинская премия пятьдесят пер-
вого года: каким-то газетным, ежедневно плодящимся поденкам  то  и  дело
удается привести ее в экстаз, черт бы их всех побрал. Все равно же скоро
порядок свое возьмет...
   - Вы читали?.. - с сиянием на лике начинает Наталья.
   - Что казнокрадам и душителям еще предстоит учиться жить при демокра-
тии?
   Аркаша оперно хохочет, Шурка же хохотать сардонически не умеет, да  и
не понимает, зачем это нужно. Вообще-то, на  каждое  новое  разоблачение
Шурка реагирует столь бурно, что Сабуров при всяком удобном случае  ста-
рается подчеркнуть, что все это и не ново, и неизбежно,  и  дело  умного
человека все понимать и ни во что не вмешиваться: лучше  жить  в  музее,
чем на толкучем рынке.
   - Нет, правда, - уверяет Наталья, - здесь прямо черным по белому  на-
писано, что государственная и общественная собственность - это не одно и
то же! А то мне как вбили в голову, что общество и государство - это  то
же самое... Видела же, что всем распоряжаются только чиновники  -  а  до
конца не сознавала!
   - Если все равно не мы, так пусть уж лучше капиталисты распоряжаются!
- вдруг набычивается Шурка.
   - А я бы не хотела, чтобы мной  капиталисты  распоряжались,  -  после
пресерьезного раздумья произносит Наталья. - Я все время говорю Федорен-
ко: это не ваша вотчина, а тут бы он мне вдруг: нет, моя!
   Сабуров пытается - от греха подальше - дать Шурке еще один урок прос-
вещенного скептицизма, хотя, будем надеяться, и в него  внедрено  спаси-
тельное "мы люди маленькие, что от нас зависит".
   - Не думай, Александр, - педантично говорит Сабуров,  -  что  Эдисону
его открытия какой-то капиталист продиктовал - он сам справлялся,  равно
как Капица без Сталина. И как я  без  Брежнева.  Все  они  умеют  только
пользоваться тем, что создаем мы.
   - А ну их! - вдруг пристукнул Шурка кулаком по колену. - Драпать  от-
сюда надо!
   - Чтоб здесь одна серость осталась? - предостерегает Наталья.
   - А им того и надо! Пусть целуются со своим Сталиным!
   - И не страшно тебе туда ехать?
   - А ты знаешь, что в Нидерландах с одного куста снимают сорок  килог-
рамм помидоров? Притом одинаковой величины, что облегчает машинную убор-
ку.
   - Они вырастили эти помидоры - пусть они их и едят! А я хочу, чтобы у
нас свои были такие помидоры.
   - А американский рабочий, имея среднюю зарплату тысяча четыреста  во-
семьдесят шесть долларов, может накопить на машину за четыре  с  полови-
ной...
   - Да что ты все с машинами да с помидорами! У меня здесь все  друзья,
вс[cedilla]!..
   - И там будут друзья! Ты думаешь, там одни акулы капитала... В Штатах
благотворительностью занимаются... забыл, но очень много миллионов чело-
век. Нет, ты что, все еще  думаешь,  что  у  нас  самое  гуманное  госу-
дарство?! Нет, ха-ха-ха, я сейчас умру!.. У нас истребили никто не знает
сколько миллионов, а простые люди твои сейчас слушать про это не  хотят,
чтобы только пива попить с аппетитом!
   - Папа, - вдруг вмешивается Аркаша, - а это возможно, чтобы  люди  на
убитых плевали, а к живым хорошо относились?
   - Вон, персональный пенсионер из Москвы  пишет,  -  перекрикивал  его
Шурка, - что все сейчас убитых Сталиным смакуют, аж  причмокивают,  надо
писать без взвизгов! Где-нибудь есть еще такое?!
   - Это мы, оказывается, причмокиваем! - вдруг стонет  Аркаша,  пытаясь
обхватить голову узенькими ручками. - Ну, мама, ну,  скажи,  можно  жить
при такой подлости?! Можно?!
   Наталье легче всех - слезы так слезы:
   - И как же можно бросить нашу несчастную родину?! Кто ее, кроме  нас,
пожалеет? Голландцы со своими помидорами, американцы с машинами? Вот  не
сойти мне с этого места: если бы я могла умереть, а у нас после этого...
не богатство появилось, а подлость исчезла - я бы не сходя с места!..
   А до Сабурова впервые в жизни вдруг дошло, что на рубеже шестидесятых
у него, провинциального юнца, было неосознанное ощущение, что его  приз-
вали. И никогда после этого его мысль не парила так свободно. А потом...
"Потом ты искал хоть самую малюсенькую ячейку, где мог бы быть хозяином,
где тебя уже не могли бы унизить. Ты освободил свою жизнь от неподвласт-
ных тебе огромных забот, но их место тут  же  заняли  мелочи.  Они,  как
моль, изъели твои крылья, и ни-че-гошеньки ты не выиграл ни для самоува-
жения, ни для творчества..." Но неужели и он так противно и  унизительно
бледнеет?
   - Так ведь вся посредственность за Сталина, - бубнит Шурка. - А они и
есть родина. Козлотня...
   - Ну что ты, глупенький, - на лице  Натальи  разливается  невыразимая
нежность (к посредственности. - Я и сама посредственность, и в нашей ла-
боратории люди в большинстве самые обычные, а всему хорошему очень  даже
сочувствуют! Даже кто никогда ни о чем не думал,  и  то  теперь  читают,
спорят... и хорошего хотят! Нет, Сталина защищают не просто посредствен-
ные, а жестокие, недобрые люди!
   На лицах детей заметно облегчение - куда  приятнее  ненавидеть  людей
недобрых и жестоких, чем просто посредственных. А Сабурову и  сенсацион-
ные новинки не хочется читать вместе с людьми, никогда ничего не  читав-
шими.
   - Только трусы они - обычные люди! - снова пристукнул кулаком Шурка.
   - Нет, - поспешно перебил Аркаша, - трусливей меня  никого  на  свете
нет, я каждого встречного боюсь, мне кажется, он меня может  ударить.  А
если бы я что-то любил больше себя, может, даже я свою  трусость  одолел
бы. Не умирал бы всю жизнь от страха за жизнь. А  зачем  она,  если  всю
жизнь умираешь...
   В Шуркином взгляде изумление смешивается с восхищением - как это  Ар-
каша осмеливается говорить, что он трус?
   - Смелость рождается из защищенности, - пренебрежительно роняет Сабу-
ров. - А если все мы в лапе у начальства...
   - Что, народовольцы были от виселиц защищены? - и Сабурову  почему-то
приятно слышать этот укор от Аркаши.
   Наталья чистит картошку на завтра - руки ее так и мелькают.  Пока  на
сковородке мирно потрескивает пахнущая рыбой резина - минтай, она прини-
мается обхаживать цветы в горшках, что-то подкапывает, подрезает, подра-
гивая головой, как кошка, пытающаяся разжевать мечущуюся  во  рту  муху.
Сабуров слышит, как она потихоньку, с болью  в  голосе  уговаривает  ка-
кой-то отпрыск: "Ну что же ты, голубчик, не растешь? Что тебе не нравит-
ся?"
   - Тебе с людьми забот не хватает? - интересуется Сабуров.
   - Это для меня не забота, а радость. Цветы и младенцы. Я бы всю жизнь
могла среди младенцев провести - купала бы их... Когда на пенсию  пойду,
обязательно в Дом малютки пойду работать.
   Шурка, что странно при его геройском нраве, тоже любит цветы, но сей-
час ему не до них, - переполненный событиями своей бурной жизни, он  хо-
дит за Натальей по пятам и болтает без умолку: - Бобовский купил  плэйер
- а что, в кайф, вставил в уши и ходи, а музыка  играет.  Я  тоже  куплю
плэйер, когда бабок поднакоплю.
   - Чтобы совсем без мозгов остаться? Я сегодня  ехала  с  подростками,
так они, по-моему, просто разговаривать разучились  -  одни  междометия,
гыканье, мыканье. Эта жвачка еще ужасная!.. Такие лица тупые от нее ста-
новятся - у девушек особенно!..
   Шурка любит поражать Наталью разными идиотизмами деревенской жизни  -
приводить в содрогание слабую женщину. Сегодня на них  с  Антоном  из-за
мопеда орал мужик с седьмого этажа, а потом, не найдя под  рукой  ничего
более подходящего, запустил в них соленой рыбой, а они  подобрали  ее  и
съели - а что, в кайф! "Зачем же вы своей дикарской  машиной..."  -  но,
узнав, что и Шурка собирается приобрести такую же,  Наталья  забывает  о
предыдущей теме, однако и новая вытесняется  сообщением,  что  Бобовский
нажрался циклодола и ловил полуметровых белых тараканов, а потом  в  час
ночи уложил в портфель одеяло и направился в школу - папа бросился  вдо-
гонку, у дверей его догнал.
   - Кошмар! А что же родители?!
   - Они думали, что у него крыша съехала.
   Вообще-то Бобовский парень башковитый и начитанный - тем Шурку и пле-
нил. Когда у Шурки спросишь, читал ли он такую-то книгу, он на мгновение
задумывается и отвечает: "Бобовский читал".
   - Где же он, твой Бобовский, циклодол раздобыл?
   - Ха - это ты его и по рецепту не достанешь. А я у  нас  в  школе  за
пять минут достану что хочешь. Это чего! Дринч нарочно травкой  угощает,
а когда подсядут, начинает бабки брать.
   - Не понимаю - зачем им травка? Что они, коровы?
   - Ха - ничего ты в современной жизни... Курить!
   - Наркотик?! И вы это терпите?! Мерзавец какой!..
   - Ты, мама, не вздумай еще стучать!
   - Так и не рассказывай мне эти гадости! Господи, сколько  из-за  тебя
мерзостей в мою жизнь входит!
   - Чего обижаться-то сразу... Страшно далека ты от народа!
   Шурка не выносит, когда на него обижаются. Чтобы поскорей  прекратить
это мучение, он на некоторое время становится  шелковым,  а  убедившись,
что прощен, заваливается с книгой - в последнее время его  что-то  тянет
на "потерянное поколение" - ничто так не бодрит, как  чужая  эстетизиро-
ванная горечь.
   - Слышишь, ставь, давай, будильник на когда положено, - сердито окли-
кает его Аркаша: Шурка любит время от времени ставить будильник  на  час
раньше срока, чтобы проснуться и обрадоваться, что можно спать еще целый
час. Гурман!
   - Шурик, - вдруг окликает его Наталья, - а если бы мы с папой  разве-
лись, ты бы с кем стал жить?
   Тишина. Сабуров "ничего не слышит". Шурка оскорбляется до глубины ду-
ши: "Я бы вообще из дома сбежал! Вы мне по отдельности не нужны!!!".
   - Что за шутки, мама... - Аркаша тоже недоволен.
   Но Сабуров понимает, что это не просто выходка. А ему-то  показалось,
что слияние душ в любви к отчизне расплавило жалкий ледок мещанской рев-
ности.
   - Иди, раскладывай кресло, - направляясь к  вечернему  душу,  шепотом
бросает ему Наталья. - Я спать ложусь.
   Ну, и черт с тобой - он первым мириться не полезет. Сегодня он доста-
точно лебезил, а красться в напряженной тьме к собственному брачному ло-
жу он не станет - скорее Наталья попытается проникнуть на его  одномест-
ный монашеский одр. Чтобы отогнать от своего изголовья служебные  горес-
ти, Наталья принимает снотворное, выдавливая таблетку из прозрачной  юр-
точки на блестящей фольге. Прощается ласково - может, уже и забыла,  что
у супругов принято спать вместе? "Не забудь меня защемить".
   Дверь в их комнату из-за наклонного косяка отходит от него  внизу  на
целый палец и от движения воздуха всю ночь  терпеливо  побрякивает,  что
может довести нервного человека до исступления. Поэтому на ночь  супруги
защемляют в двери газету.
   На кухне Сабуров вытряхнул запаршивевшие сухофрукты в ведро и раскрыл
стариковский журнал. Пахнуло копотью. И Сабуров вновь почувствовал  лег-
кое содрогание: еще эта луковица под окном...
   Раздалось шлепанье босых ног.
   - Папа, а как вы могли жить при Брежневе? Я-то был еще  маленький,  а
как ты жил?
   Заплывший Шуркин глаз смотрел с такой пытливостью,  что  ерничать  не
хотелось. Да еще перед копченым дыханием чужой смерти.
   - Как я жил - принюхался. Повторял себе: ничто здесь меня не касается
- пусть они увешиваются золотом и орденами от когтей до хвоста, называют
черное белым, возводят административные пирамиды вместо  больниц  -  они
для меня случайные попутчики, а настоящий дом  мой  -  это  Достоевский,
Пушкин, Манэ, Рембрандт. Но... досуг, даже самый  утонченный,  не  может
заменить жизнь - на самом деле мое время поглощалось всевозможной дребе-
денью, мелкими обидами, мелкими утехами самолюбия... Я хотел быть  блес-
тящим дилетантом и, к несчастью, стал им.
   - А мама?
   - Мама очень связана с конкретными людьми. Ее в самом  деле  волнует,
что у того ребенок  кашляет,  у  другого  теща,  наоборот,  не  кашляет,
третьего понизили зря, четвертого, наоборот, повысили... Таким, как  ма-
ма, во все времена найдется дело.
   Сабуров каким-то очень отеческим жестом, которого сам же  застыдился,
взъерошил Шурке волосы.
   - Я хотел бы, чтобы ты был таким, как она.
   - Нет, - надменно отказался Шурка, начиная  переступать  на  холодном
линолеуме. - Я хочу быть таким, как ты. Мама тоже очень  хорошая,  но...
слишком восторженная. А ты, - на Шуркиной морде появляется восхищение  и
гордость, - всех видишь насквозь!
   - Да чтобы видеть в людях  хорошее,  нужно  гораздо  больше  проница-
тельности, чем видеть плохое!
   - Все внизу копошатся, а ты сверху стоишь один и все видишь!
   - Оттуда как раз многого не видно. И - там очень одиноко.
   - Ерунда! - залихватски взмахивает своей буйной головушкой Шурка, од-
новременно грея по очереди ступни одной ноги о другую.  -  А...  а  если
бы... - на Шуркином лице снова появляется озабоченность, - а если бы  вы
с мамой не познакомились, я мог бы и не родиться?! Тьфу, тьфу, - не  до-
жидаясь ответа, сплевывает он через левое плечо и делает путаные  движе-
ния правой рукой - пытается креститься.
   - Да, - в тон ему выражает сочувствие Сабуров, - каково тебе было  бы
жить, не родившись!
   Шурку ответ приводит в восторг. "Каково тебе было бы жить, не  родив-
шись", - повторяет он застенчивым шепотом и от всего сердца желает Сабу-
рову спокойной ночи. Он очень любит процедуры всевозможных  приветствий,
прощаний и пожеланий, всем непременно машет рукой, пока не  скроются  из
виду. Флибустьер и авантюрист...
   А когда шлепанье Шуркиных ног сменяется скрипом пружин, Сабурову  по-
чему-то приходит на ум: а вдруг все повернется обратно, и  исчезнет  так
называемая гласность, по поводу которой он считает своей святой  обязан-
ностью непрестанно демонстрировать остроумие и скептицизм, дабы никто не
подумал, что он не самый умный человек на свете, - и его обдает  ужасом.
И все же так не хочется быть маленьким, рассуждающим о большом,  рассуж-
дающим снизу вверх...
   Записки покойника начинались с каких-то разглагольствований  о  бесс-
мертии, но - смерть придала бы значительности даже Адольфу Павловичу Си-
дорову (хотя, конечно, не прежде, чем Сабуров лично бросил ком земли  на
крышку его гроба): Сабуров начал перелистывать эти записки  сумасшедшего
и наткнулся на групповое фото - не то от природы, не то от старости -  в
коричневых тонах. Эти люди, явно не нашенского  времени,  казалось,  уже
догадывались, при каких обстоятельствах через черт-те сколько лет совер-
шенно посторонний субъект будет пробегать по их лицам праздным взглядом,
пытаясь чего-то ради угадать, который из них несколько дней назад  пого-
рел такой неприятной одинокой смертью, - этот юный чопорный  господин  в
угловатом воротничке или воспитанный мальчик в матросском костюмчике. Не
выдержав их глаз, Сабуров заложил семейное фото в самый конец журнала  и
продолжал перелистывать страницы все ленивее, пока внезапно  не  ударила
током собственная фамилия - Сабуров.
   Он, как выражались в старых романах, едва не протер глаза, но фамилия
вспыхивала снова и снова: Сабуров, Сабурова, Сабурову... Он принялся ли-
хорадочно вчитываться, едва не начиная верить, что речь, и вправду, идет
о нем, - попадались на глаза обломки его сегодняшних назойливых  мыслей.
Но нет - это было бы слишком, слишком лестно для него...
   Сабуров даже не вздрогнул, когда среди ночной тишины  наверху  что-то
пукнуло и мимо окна пролился короткий ливень  мимолетно  вспыхнувших  на
свету осколков, - у жидомасона Игоря Святославовича взорвался самогонный
аппарат.

   Так говорил Сабуров

   "Чем меньше мне остается жить, тем чаще я задумываюсь о бессмертии. И
тем больше нахожу его "окрест себя". А юнцом - напротив  -  всюду  видел
обреченное смерти: резвящихся детей, собак, деревья в цвету... Но вот  я
уже на краю могилы, а мир не состарился  ни  на  мгновение:  возле  меня
по-прежнему резвятся и укрепляют во мне  жизнь  дети,  собаки,  вскипают
цветами деревья - все такие же юные, а может быть, даже и бессмертные, и
мне - смертному, еще какому смертному! - трудно на это обижаться: я  всю
жизнь кормился и сейчас кормлюсь жизненными  соками  вечно  юного  мира.
Больше того: самое горькое в нашей сегодняшней жизни  -  утрата  веры  в
вечную обновляемость и бессмертие мира: он может исчезнуть завтра же,  и
это - впервые от начала времен - не преувеличение...
   И все же возможность бессмертия я вижу на каждом шагу: клетки отмира-
ют - организм живет. И может жить и жить  без  конца,  пока  сохраняется
драгоценное наследственное вещество: стереотип, матрица, с которой могут
без конца штамповаться клетки нужной породы, а не случайные уродцы.
   Так же и мир: вопреки всем смертям и войнам он может жить и жить  без
конца, пока цел наследственный стереотип: пока дети похожи на папу с ма-
мой, пока у коз рождаются козлята, а у собак щенки. А  вот  когда  чело-
вечьи матери начнут рожать не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку -
когда распадется стереотип, - вот тогда  и  наступит  полный  и  оконча-
тельный конец света. Наследственный стереотип - это доска, с которой от-
печатываются гравюры, и - как ни жаль бумаги и краски -  все-таки  лучше
тысяча смазанных, испорченных оттисков, чем одна царапина на доске:  эта
царапина изуродует все предбудущие поколения. А с сохранной  доски,  бог
даст, отпечатаем новых картинок всем на загляденье:  новеньких  и  целе-
хоньких, как послевоенные дети у отца, вернувшегося домой без ноги и без
глаза, но сохранившего в неприкосновенности наследственное  вещество.  В
нем наше бессмертие, а не в наших бренных телах. Бессмертие не в  оттис-
ке, не в бумаге и краске - бренной плоти, а в печатной доске - в стерео-
типе.
   И в нашей душе есть своя бренная плоть, своя крашеная бумага, которая
истреплется, выцветет и исчезнет вместе с нами.  Но  есть  и  свое  нас-
ледственное вещество - тоже стереотип своего рода, которое через нас от-
печатывается на других поколениях. Я уверен, что Петр Николаевич Сабуров
до конца своих дней не переставал думать об этом: потому его так и пора-
зило простенькое рассуждение профессора  Вейсмана  -  одного  из  первых
вейсманистов-морганистов - рассуждение о бессмертии зародышевых  клеток.
Чего проще: какое-нибудь одноклеточное существо, вроде инфузории, делит-
ся на две части: вместо смерти произошло удвоение жизни -  и  так  может
длиться без конца. Но - поражался Сабуров - с чувствами, с мыслями  дело
обстоит точно так же. Бумага, на которой отпечатан столь ценимый Сабуро-
вым роман "Война и мир", тысячу раз рассыплется в прах вместе с надписью
"Витька дурак" на сто семнадцатой  странице,  а  роман  будет  проходить
сквозь тысячи новых изданий.
   И в предсмертном его дневнике жирным красным карандашом обведена  ци-
тата все из того же Августа Вейсмана, все о том  же  наследственном  ве-
ществе - "зародышевой плазме", - у которой  нет  "естественной  смерти",
которая "тянется от одного поколения к другому, подобно длинному подзем-
ному ползучему корневищу, от которого отходят через правильные промежут-
ки отдельные отпрыски, превращающиеся в растеньица,  в  особи  следующих
друг за другом поколений, Если рассмотреть эти соотношения только с точ-
ки зрения продолжения рода, то зародышевые клетки  оказываются  наиболее
важной частью особи, ибо только они сохраняют  вид,  а  тело  низводится
почти что на степень простого места воспитания зародышевых клеток".
   Походило на то, что и себя он "низводил почти что на степень простого
места воспитания зародышевых клеток", ценил в себе лишь  то,  что  могло
перейти в потомство: духовное - это бессмертное, то есть  наследуемое  в
нас, а плотское - смертное, то, что исчезнет вместе с нами.  Дух  -  это
текст романа, а плоть - бумага, на которой он отпечатан. В конце концов,
он завещал и книги свои переиздавать без его имени на  обложке:  к  чему
гнаться за жалким бессмертием имени, обладая бессмертной мыслью!
   Наивно? Кто знает... Может быть, именно то, что он постоянно чувство-
вал в себе бессмертное корневище, проползающее сквозь нас неведомо куда,
- может быть, именно это давало ему ту  удивительную  силу,  позволившую
ему, с младенчества впечатлительному и робкому, с невероятным  мужеством
пережить сказочные приключения, застенчивому  -  сделаться  общественным
деятелем и болезненному - долгожителем. Он прямо признавался, что, поче-
му-либо переставая чувствовать предназначение, тянущееся из темной глуби
времен для передачи во тьму будущего,  -  он  немедленно  превращался  в
сгусточек трепещущей плоти, и только чувство причастности к  бессмертно-
му, подобно божественному глаголу, воскрешало в нем  разум  и  мужество.
Потому он иногда и называл бессмертное в нас - божественным.
   В те времена наиболее трезвая часть интеллигенции полагала высшей це-
лесообразностью выживание наиболее приспособленных. Но обнаружился пара-
докс: человек, вооружившийся для смертного боя, готовый зубами и когтями
защищать свою собственность от зубов и когтей каждого встречного,  вдруг
приходит в отчаяние от ужаса и одиночества среди лязга зубов и когтей  и
обращает собственные зубы на самого себя: к вашим услугам созданные  пе-
редовой наукой прекрасные яды и револьверы.
   Петр Николаевич уже тогда  доказывал,  что  закон  взаимопомощи  есть
бессмертнейший стереотип всех биологических видов, а в эмиграции он выз-
вал на состязание самого великого Гексли, превратившегося впоследствии в
Хаксли: низвергая водопады  своей  кошмарной  начитанности  и  несколько
скандалезного опыта каторжника и  всесветного  бродяги,  Сабуров  влачил
оторопевшего читателя через моря и пустыни, века и  материки,  города  и
племена, флору и фауну - и всюду находил не борьбу каждого с  каждым,  а
помощь каждого каждому. Он  трогательно  живописал  самоотверженность  и
добросовестность муравьев и воробьев,  которые  ни  за  какие  блага  не
польстятся даже на соломинку из чужого гнезда. Петр  Николаевич  подроб-
нейшим образом разбирал обычаи взаимной поддержки среди муравьев  и  му-
равьедов, овец и волков, слонов, страусов,  фламинго,  песцов,  аспидов,
китов, крокодилов и прочих чудовищ, обойдя своим  вниманием  разве  лишь
кентавров и единорогов. Он навсегда запомнил,  как  два  павиана  добро-
вольно остались прикрывать стадо от преследований леопарда - и оба  пали
в бою, успев переломить преследователю хребет. Сабуров на опыте доказал,
что как кошки, так и мышки начинают отказываться от лакомства, если  это
причиняет мучения их сородичу: лишь десятая доля божьих тварей  остается
совершенно равнодушной к чужому горю. (И опыты над знакомыми  подтверди-
ли, что страх за другого часто оказывается могущественнее, чем страх  за
себя. Правда, это могло говорить лишь об умении Сабурова  выбирать  себе
знакомых.)
   Сейчас этот труд Сабурова признан одним из основополагающих в зоопси-
хологии и этологии.
   Но Петр Николаевич не ограничился фауной, а провозгласил взаимопомощь
не только главным фактором, но и единственной мерой прогресса.  "Сколько
было создано эпических произведений? - вопрошал один историограф. - Два?
Мало! До какого знака была расчислена таблица синусов? До второго? Мало!
Налицо явный регресс". Другой же задается иными  вопросами:  "А  сколько
стоил баран? А сколько в день вырабатывал кузнец?  Прогресс  бесспорен".
Сабуров же налагал титул "прогрессивной" на самую что ни на  есть  дикую
или диковинную эпоху или страну, если только видел в ее нравах  развитые
отношения взаимопомощи.
   В "мрачном Средневековье" он разыскал множество сплоченных общин,  на
их счастье, мало зависевших от политического устройства государств и са-
мостоятельно - на добровольной  основе!  -  отправлявших  все  жизненные
функции без участия централизованной власти, в которой Сабуров  усматри-
вал альфу и омегу всяческого зла.
   Средневековые города, восхищался Сабуров, пользовались  замечательным
благоденствием за свои усилия. Для международных сношений,  мореплавания
и географических открытий их самостоятельный почин  сделал  больше,  чем
все централизованные государства за семнадцать веков войн, принуждений и
налогообложений. Добровольное сотрудничество людей, оградивших  себя  от
хищников-рыцарей, воздвигло в диких, нищих и бестолковых странах гранди-
озно-виртуозные соборы и здания, по сей день собирающие туристов из всех
стран света, произвело во множестве ученых и  художников,  первоклассных
ремесленников и мореплавателей. Города не позволили Европе дойти до  чу-
довищных теократических и  деспотических  государств-левиафанов  образца
древней Азии с их поглощенностью самостоятельной личности правящим меха-
низмом.
   Взаимопомощью город возрос, утверждал Сабуров, а ее ограничением  был
низвергнут. Община не должна была делиться на "старых" и "новых" членов,
она не должна была отгораживаться от соседствующих с нею деревень, отка-
зываясь распространить начало взаимопомощи с рода на племя, нацию и  так
далее до всего человечества. Перестав  быть  организмом  с  его  взаимо-
действием самостоятельных клеток, община  с  неизбежностью  должна  была
впасть в челюсти к централизованным механизмам деспотических государств,
пошедшим в отрицании "сентиментального вздора" неизмеримо дальше  и  су-
мевших извлечь из централизации все ее преимущества в простом и  однооб-
разном: когда нужно только  копать,  только  давить,  только  глотать...
Весьма значительный отрезок истории Сабуров пытался изобразить как  неп-
рекращающуюся борьбу между организмами и механизмами, отхватывающими ку-
сок за куском от живой ткани, стремящейся срастись в единый  общечелове-
ческий организм.
   Вооружившись римской идеей  всемогущего  государственного  механизма,
низводящего личность до ее предписанной сверху производственной функции,
гремел Сабуров, государства методически истребляли все учреждения, в ко-
торых выражалось стремление людей к взаимному сотрудничеству. Вследствие
этого приходили в запустение целые богатые области, цветущие многолюдные
города превращались в жалкие местечки, среди  которых  высились  громады
готических  соборов  с  невообразимой  фантазией  и  тонкостью  каменной
резьбы, и немыслимо было поверить, что их возвели деды и прадеды  жалкой
рвани, копошащейся у их подножий: "Разве все это народ сотворил?". Самые
дороги между ними сделались непроходимыми, но это не устрашало властите-
лей: нищая, темная, но послушная страна, все-таки лучше,  чем  цветущая,
но бесконтрольная.
   Учение, что лишь государство и  церковь  могут  служить  инициаторами
прогресса и обеспечивать узы единения между подданными, уже не  находило
даже идейного противодействия.
   Судить о естественном человеке по так называемым цивилизованным людям
так же нелепо, как полагать нормальным строение человеческого тела,  ко-
торое удастся изучить в лазарете на театре военных действий. Централизо-
ванный деспотизм, обличал Сабуров, целенаправленно разрушал живые  связи
между людьми, ничего не давая взамен, кроме отношения  господства-подчи-
нения (даже на отношения купли-продажи деспотизм смотрит  с  подозрением
как на не вполне ему подвластные). На протяжении веков лишая людей навы-
ков и нужды в сотрудничестве, беря на себя обязанности лиц и союзов, го-
сударственный деспотизм освободил людей и от их обязанностей по  отноше-
нию друг к другу. В гильдиях и общинах "братья" должны были  по  очереди
ухаживать за больным "братом", уклониться было не только небезопасно, но
и стыдно - теперь же достаточно дать соседу адрес госпиталя для  бедных.
В варварском обществе тот, кто присутствовал при драке  и  не  вмешался,
считался соучастником дебошира - теперь это дело полицейских чинов - де-
тали механизма ограничиваются раз навсегда предписанными  им  функциями.
Азиату-кочевнику немыслимо отказать прохожему в ночлеге,  у  готтентотов
считается неприличным приступить к еде, не прокричав трижды  приглашение
всем желающим - у нас же почтенному гражданину достаточно уплатить налог
для бедных, а после этого с полным самоуважением есть сторублевый обед в
десяти саженях от голодающих: тунгус и алеут не могут взять в толк,  как
может случиться, что в христианских обществах человек может  умереть  от
голода, когда рядом есть сытые.
   В конце концов, заключал Сабуров, среди людей с  атрофировавшимся  от
бездействия, как крылья домашних уток, общественным инстинктом  торжест-
вует учение, гласящее, что следует добиваться личного благосостояния, не
взирая на нужды других, а все, кто в этом сомневается, объявляются опас-
ными утопистами. Развращающей и уродующей лучшие человеческие побуждения
борьбе всех против всех приписывается прогресс животного и человеческого
мира - лишь религия согласна несколько смягчать ее  по  воскресеньям,  а
экономические учения - всемирное поле битвы представить всемирным толку-
чим рынком. Уцелевшие в этой мировой войне за прогресс проникнутые стра-
хом и злобой человеческие обрубки, пожалуй, уже и не смогли бы  поладить
без попечительной руки церкви и полиции...
   Но даже их нынешние нравы не столь ужасны, как им кажется. Столкнове-
ния народов и бессердечие властителей во все времена кромсали человечес-
кие души: заставляли убивать, лгать, страшиться друг друга, но - ведь за
целые тысячелетия это не  сделалось  нормой.  Стало  быть,  хранился  же
где-то бессмертный стереотип человечности, проступавший во все  новых  и
новых поколениях, как только позволяли обстоятельства?  Сабуров  уверял,
что недоступными дробящей поступи военных и административных  механизмов
могут оказаться только самые  крошечные  сообщества,  житейские  мелочи,
будничные отношения людей друг с другом: под сапогом будет раздавлен жук
- но не инфузория.
   В своих исторических трудах Сабуров  призывал  историографов  изучать
именно житейские мелочи: элементарной клеточкой общественного организма,
сохраняющей наследственное вещество, является дружеский кружок, в  кото-
ром люди, добровольно собравшись, оказывают друг другу добровольные  ус-
луги - не из страха или алчности, а из симпатии, из стыда, из жалости  и
тому  подобных  сентиментальных  пустяков,  презираемых  и  уничтожаемых
стальными механизмами.
   Сабуров был убежден, что понять  физиологию  общественного  организма
невозможно, оперируя лишь искусственными структурными единицами, - таки-
ми как дивизия, губерния, государство или фирма. Нет, элементарная  кле-
точка, хранящая стереотип, - это  добровольно  объединившаяся  компания,
где людей соединяют душевные связи, посредством которых они воздействуют
на чувства, вкусы, побуждения друг друга.
   Душевные связи, восклицал Сабуров, простейшие будничные чувства  вза-
имной симпатии, одобрения и неодобрения,  гордости  и  стыда,  уважения,
любви, ревности - вот что обеспечивает добру бессмертие, а вовсе не хра-
мы, прописи и полиция. Распадутся душевные связи, сделаются люди  равно-
душными к мнениям, чувствам друг друга - исчезнет и  всякая  преемствен-
ность каких бы то ни было моральных правил. И произойти это может совсем
не обязательно среди зверств и лишений - нежные нити  душевной  отзывчи-
вости могут разложиться и незаметно перепреть в самых мирных и  благопо-
лучных обстоятельствах. Человеку, привыкшему искать причины всех удач  и
неудач в достоинствах и пороках административных и  экономических  меха-
низмов, невозможно поверить, чтобы сколько-нибудь серьезные  последствия
могли проистечь из  такого  сентиментального  вздора,  как  человеческие
чувства, отношения между людьми. Точно так, профану не верится, что  ги-
гантские слоны живут на свете лишь благодаря незримому кишению  мириадов
невидимых бактерий, денно и нощно занятых кругообращением веществ на ма-
тушке-земле. Да и каждому из нас трудно представить,  что  какая-то  там
радиация, лишенная цвета, запаха, вкуса, способна изуродовать  потомство
человека на все предбудущие времена, разрушив его наследственное вещест-
во, которое не затронули ни голод, ни раны, ни ожоги, ни...
   Чувства наши - их мы ценим дороже всего на свете. Именно поэтому  нам
так важно, чтобы их разделяли. Но для наследников наших они еще  гораздо
важнее: через их посредство отпечатывается в наших детях наш  стереотип.
"Получил квартиру", "премию", "продвинулся",  "повысился",  "ответствен-
ный", "заведующий" - что для ребенка сей звук пустой! Все,  что  ценится
взрослыми, не имеет в глазах малых сих ни малейшей цены:  они  реагируют
исключительно на чувства. И если папаша-приобретатель без конца  брюзжит
в заботах о своих приобретениях - пусть не удивляется - "В кого он  уро-
дился!" - если у него вырастет бессребреник или расточитель. А  трудолю-
бивый крот, породивший  легкомысленного  разгильдяя,  пускай  сопоставит
пресную    добродетель    своих    речей    с    многоголосым    воплем:
"Го-о-о-о-о-л!!!!!!...".
   Государственная мудрость гласит: неважно, что ты чувствуешь, - важно,
что ты делаешь. Но если думать о  сохранении  наследственного  вещества,
ближе к истине окажется обратная крайность: неважно, что ты  делаешь,  -
важно, что ты чувствуешь. Ибо дитя человеческое наследует  не  дела,  но
чувства отцов. Для сохранения не смертной, но  бессмертной  нашей  части
мечта может оказаться важнее поступка. Ни скучный хапуга,  ни  послушный
"винтик" не сумеют  породить  себе  подобных.  Если  вы  не  испытываете
сильных чувств, самостоятельных стремлений - значит вы не несете в  себе
никакого стереотипа, который можно было бы отпечатать в ваших  потомках,
и никому не угадать, породите вы корову или змею, волка или шакала. И не
охайте тогда: "В кого они уродились?!" - им не в кого  было  урождаться,
потому что вы - никто.
   Да, да, да, тысячу раз да: стереотип  может  храниться  не  только  в
практических делах, но и в мечтах, в чувствах! Иначе - что  мне  остает-
ся...
   Правда, в том страшном интервью Сабуров обмолвился: нравственным  мо-
жет быть только автоматическое, безотчетное, а то,  в  чем  мы  способны
усомниться, тем самым уже обречено  на  гибель.  Нерассуждающие  табу  -
единственная надежная форма морали: в Полинезии Сабуров видел, как  люди
умирали из-за того, что съели неположенное блюдо в неположенном месте.
   Чур меня, чур! Табу уже не воскресить - сегодня человеческое начало в
нас сохраняется не косностью, а включенностью в сеть душевных связей.
   Блажен, кто родился в эпоху, подобную футбольному матчу,  когда  весь
стадион охвачен единым чувством, когда каждый с неизбежностью захватыва-
ется незамысловатым, но необоримым  тралом  общих  устремлений,  который
влачит за собой и дельфина, и селедку, и краба, и медузу.
   Куда сложнее запутаться в паутину человеческих чувств тому, кто  уро-
дился в многоквартирном доме, в каждой ячейке которого и свои заботы,  и
свои тараканы. Поэтому еще вчера искусство могло быть  только  средством
приятного досуга - но сегодня, в многомиллионном ячеистом обществе,  где
душевные связи не завязываются сами собой, оно жизненно необходимо своей
способностью связывать нас личными отношениями с лично не знакомыми нам,
давно умершими или даже придуманными людьми. Сегодня не косность и неве-
жество, но единение в чувствах, в культуре охраняют наш стереотип - наше
бессмертное наследственное вещество.
   Паутина-хранительница... Этот образ пришел Сабурову в  голову,  когда
он на лодке приближался к острову, на котором сохранилась община раннех-
ристианского типа: с общим имуществом, взаимопомощью, братством  и  всем
остальным, о чем мечталось Сабурову. Дело происходило в Эфиопии:  неопи-
суемой лазурности озеро, неописуемой изумрудности трава и при всем том -
Африка: в бархатной траве ютятся скорпионы, а в лазурной  влаге  клацают
челюстями крокодилы. Подплывая к острову, Сабуров увидел, что прибрежные
кусты оплетены бесконечной серебристой паутиной, опоясывающей остров без
единого изъяна: с острова много лет никто не выезжал - община ни  в  ком
не нуждалась. Боже, как изодрана  государством  паутина  наших  душевных
связей!.. Образ затянутого паутиной острова, возмущался известный  фило-
соф и общественный деятель сэр Чарльз Брукс, это лучшая критика  воззре-
ний Сабурова: он восхваляет людей, не имеющих выхода наружу,  к  чему-то
более высокому, - святому, в конце концов! - но погрязших в обслуживании
друг друга, то есть самих себя! "А для чего нужны все эти божества, свя-
тыни? - возражал Сабуров. - Для чего человеку сохранять  этот  пережиток
рабства: потребность непременно смотреть на что-то снизу вверх?".
   Кстати, лет через тридцать-сорок об этой же паутине  небрежно  обмол-
вился один европейский писатель, в течение нескольких лет считавший себя
очень знаменитым: поклонницы именовали его не иначе как Стилист. Стилист
обронил, что серебристая паутина - единственное место в записках Сабуро-
ва, обращенное к эстетическому чувству. Стилист  высокомерно  удивлялся,
что Сабуров, повидавший своими глазами все чудеса света, никак не упомя-
нул ни о сверкании солончаковых пустынь,  ни  о  грандиозной  вычурности
скал, ни о диковинных расцветках зверей и птиц, одни имена которых в по-
эте вызывают трепет: заметил лишь то, что он называл человеческими отно-
шениями грязных невежественных существ, лишенных человеческого облика.
   Любопытно, как воспринял бы этот упрек в мещанстве столбовой дворянин
Сабуров? Но рецензия известного врача и  путешественника  Гаспара  Курне
подействовала на все существо Сабурова потрясающим образом. Курне в тща-
тельно отобранных выражениях высказывал удивление,  что  автор  "Записок
Сабурова" не произнес ни слова об ужасающих болезнях, являющихся подлин-
ным бичом обитателей первозданных островов и материков, -  о  чудовищных
незаживающих язвах, целых гроздьях слепых глаз, раздутых животах, разры-
ваемых клубками шевелящихся паразитов?
   Прочитав эти строки, Петр Николаевич выронил газету и закрыл лицо ру-
ками, повторяя: "Он прав! Какой стыд! Какой стыд!". Здесь будет  уместно
вспомнить, что самого Петра  Николаевича  тропическая  лихорадка  дважды
приводила к самому краю могилы, но смертная часть человека, даже  П.  Н.
Сабурова, не могла всерьез занять его ум.
   Сабуров очень любил сказку, услышанную им от каких-то кочевников: ут-
ка-праматерь плавала по бескрайнему океану, не находя ни крупицы тверди,
чтобы свить гнездо. Тогда она нарвала пуха из собственной груди - с  не-
го-то и началась земля. Так было во все времена: вся твердь, на  которой
мы стоим, была когда-то кем-то вырвана из собственной груди.
   Поразительное душевное здоровье и душевная щедрость  Сабурова  опира-
лась, я уверен, еще и на то, что ничего на свете он не считал своим.  Вы
владеете домом в центре Парижа, соглашался Сабуров, но задумайтесь: ведь
тысячи писателей, артистов, художников, ученых должны были потрудиться в
течение веков, чтобы Париж стал тем центром мировой культуры, куда стре-
мятся тысячи людей со всех концов земли, - так что, сдавая квартиру вна-
ем, вы отчасти торгуете славой Мольера.
   Кем бы вы ни были и чем бы вы ни обладали, будьте уверены: в  течение
веков массы никому теперь не ведомых людей осушали болота, вырубали  ле-
са, прокладывали дороги к тому месту, где вы живете:  уберите  все  это,
останьтесь сидеть исключительно на своей собственности - и  вы  увидите,
как все ваше золото обратится в золу.
   Хорошо, вы не вульгарный хозяйчик, вы благородный обладатель таланта:
вы написали гениальную поэму, вы  сделали  выдающееся  изобретение...  А
скажите: язык, которым вы пользовались, открытые до вас законы  природы,
научные приборы, наконец, - и они тоже ваши создания?  Да  в  простейшем
гвозде, который вы вбиваете в стену, сосредоточена  вековая  металлурги-
ческая цивилизация!
   А вы, маэстро - были бы вы скрипачом-виртуозом, если бы не была изоб-
ретена скрипка?
   А вы, благородный поэт? Вы сами создали ту поэтическую культуру, отп-
рыском коей вам посчастливилось стать? Может быть, это вы обучили грамо-
те ваших читателей, вы развили в ваших почитателях художественный  вкус,
без которого ваши творения остались бы унылой белибердой?
   Не только вокруг вас, но и в вас самих все наиболее ценное не принад-
лежит вам - даже ваш точеный мраморный нос, которым вы так гордитесь, он
красив лишь до тех пор, пока окружающие согласны  считать  его  таковым.
Странствуя по свету, Сабуров, кажется, не встречал такого уродства,  ко-
торое где-либо не считалось красотой. Чего стоят одни только уши до плеч
или полумертвая шея, которая может держать голову не иначе, как при пос-
редстве нескольких десятков вплотную нанизанных металлических колец!
   В семидесятых годах прошлого века наделала шуму брошюрка,  выпущенная
в свет под безвкусным  псевдонимом  одной  эксцентрической  американкой,
подвизавшейся в журналистике.  Брошюрка  носила  на  редкость  изобрета-
тельное название - "В объятиях людоеда": кровожадный чернокожий каннибал
похищает с элегантной яхты золотоволосую красавицу. Вначале  людоед-гур-
ман предполагает ею полакомиться, но, уже намазав горчицей, вдруг засты-
вает, пораженный как громом  ее  небесной  красотой.  Сердце  прекрасной
блондинки тоже было тронуто этой наивной бескорыстной страстью, особенно
после того как богатырь сложил к ее ногам весь свой наличный запас суше-
ных человеческих голов.
   Описание любви среди мангровых зарослей, кокосов и  бананов  ни  одна
домохозяйка не могла читать без восхищения и зависти. Супруг-людоед  ис-
полнял малейшие прихоти своей прекрасной повелительницы,  предоставив  в
ее распоряжение семнадцать  обломков  фарфоровых  тарелок,  ожерелье  из
гильз от винчестера и множество других сокровищ. Из любви к  ней  он  за
несколько дней изучил английский язык, чтобы объясняться ей в  любви  на
ее родном языке, причем его милый акцент напоминал почему-то ирландский.
Добродушный великан уверял ее с ирландским акцентом, что его покорили ее
красота и чистоплотность, а также двенадцать разновидностей ее  духов  и
лосьонов. Когда же златовласая повелительница начала тосковать по родным
редакционным коридорам и стрекоту "Ундервудов", мужественный воин покор-
но сказал ей: "...как дай вам бог любимой быть  другим"  -  и  самолично
снес ее на собственных могучих плечах к резиденции американского  консу-
ла, где она произвела подлинный фурор своим загаром и травяной  юбочкой,
исключительно выгодно подчеркивающей ее прелестные формы.
   Великодушный влюбленный провожал увозивший ее  пароход,  простирая  к
ней могучие руки с вершины вулкана, но когда она в последний раз огляну-
лась, его уже не было. Мораль отсюда вытекала, впрочем, довольно антира-
систская: любовь всюду любовь,  красота  всюду  красота,  чистоплотность
всюду чистоплотность.
   Сабурову тоже удалось проникнуть вглубь этого гористого острова,  из-
резанного долинами, каждая из которых была заселена особым племенем.  Он
сумел завоевать доверие дикарей, и более того: ему удалось  побеседовать
с покинутым супругом отчаянной американки. Закаленный воин с содроганием
признался, что его брак был одним из самых тяжких испытаний в его жизни,
исполненный трудов и опасностей, и вступить в этот союз его  мог  заста-
вить лишь патриотический долг: невеста обещала принести в приданое  пол-
сотни железных топоров вместо здешних каменных, а с  железными  топорами
его родное племя могло рассчитывать на полное истребление всех вражеских
племен, то есть всех остальных племен острова.
   Прежде всего, новая жена навлекла на него  позор  своей  упорствующей
нечистоплотностью, никак не соглашаясь заворачивать свои  испражнения  в
листья и закапывать в специально отведенном месте. А ее  бестактность  -
смотреть на жующего человека, когда каждый ребенок  знает,  что  в  этих
случаях необходимо отвернуться! А невоспитанность - после самой обильной
трапезы даже не рыгнуть в знак благодарности! А неразвитость ее вкуса  -
она не находила удовольствия даже в мясе жареных собак и ящериц, не  го-
воря уже о пауках, жуках и червях самых деликатесных сортов. Она удивля-
лась, что женщина убивается над издохшим поросенком, которого она вскор-
мила своей грудью, - кто еще был бы способен на такое  бессердечие?  Она
так ни разу и не собралась поискать насекомых в волосах у мужа  (правда,
может быть, потому, что их не ела). Она ежедневно мылась  -  из-за  этой
отвратительной привычки от нее совсем "не пахло женщиной". В  довершение
она натиралась столь мерзкими снадобьями, что у него не хватало  духу  к
ней даже приблизиться.
   Один лишь патриотический долг не мог оживить его чувств,  подавленных
гадливостью. Он тщетно просил новобрачную, раз уж она не в силах сделать
расплющенным свой нос, хотя бы натереться прогоркшим свиным жиром и выб-
рить с затылка эти скользкие волосы, отвратительно прямые, а  не  курча-
вые, - а ведь он предлагал ей для бритья не какую-нибудь обугленную щеп-
ку бамбука, а великолепный бутылочный осколок!
   Бедный супруг-патриот был в ужасном затруднении, но желание  получить
доступ к новейшим видам вооружения заставило его найти выход: каждый ве-
чер он отправлялся в хижину одной из своих испытанных жен - по-настояще-
му привлекательных женщин, которые ожидали его в полной любовной  роско-
ши, натерши свои пышные бедра мочой и тщательно выбрив прокаленной плас-
тинкой бамбука наиболее возбуждающую мужчин часть тела - курчавый  заты-
лок, для верности еще и намазав его прогоркшим свиным жиром. При появле-
нии мужа старая верная супруга поворачивалась к нему задом и приподнима-
ла плетенку с затылка. Новобрачный в течение нескольких минут  обозревал
его, изнемогая от страсти, а затем срывался с места и стремглав летел  к
новому брачному ложу, пока его пыл не успел угаснуть, и там, зажав нос и
зажмурив глаза, успевал-таки кое-что свершить для отечества.
   Вконец расшатав нервную систему, стойкий боец упорно и  тщетно  дожи-
дался, что и другая сторона окажется столь же щепетильной  в  соблюдении
договора, и Сабуров не стал его разочаровывать, хотя и знал, что  амери-
канка была немедленно выслана с  острова  без  права  обратного  въезда:
местной администрации и без того хватало беспокойства со  стороны  не  в
меру воинственного населения - недоставало только железных топоров!
   Сабуров при помощи многочисленных - даже чрезмерно  многочисленных  -
примеров убеждал своих читателей, что и внутри нас нам лично принадлежат
лишь осклизлые внутренности, а то, что мы в себе считаем наиболее личным
- оно-то и есть наиболее чужое: наши этические и эстетические вкусы, да-
же наша собственная внутренняя речь: попробуйте  мысленно  произнести  -
про себя! - что-нибудь такое, чего вы стыдитесь, и увидите, что  выгово-
рить это - про себя! - очень нелегко - явиться в наготе в гостиную.
   Даже наше мнение о себе есть отражение чьих-то чужих мнений: мы  ста-
новимся тем, что о нас думают. В своих странствиях Сабуров столкнулся  с
обычаем добавлять к имени родившегося ребенка прозвище - день недели,  в
который ребенок появился на свет: у нас это были бы "Витька Понедельник"
и "Светка Среда". Считалось, будто люди, родившиеся в понедельник, смелы
и жестоки, а родившиеся в среду, наоборот, робки и податливы. И что  же?
Среди преступников, совершивших какое-либо насилие над  личностью,  доля
"Понедельников" оказалась утроенной, а "Сред" практически совсем не уда-
лось отыскать.
   Сабуров создавал добро ожиданием добра, как другие рождают зло ожида-
нием зла. Я тоже, по примеру Петра Николаевича, своими немощными  душев-
ными силенками стараюсь внушить каждому встречному  ребенку:  мир  добр!
Детям победнее я стараюсь хотя бы подарить  какую-нибудь  мелочь,  вроде
хоккейной клюшки - вполне еще приличной, но уже  выброшенной  теми,  кто
побогаче. Наши чувства тянутся навстречу ожиданиям, как деревца к  солн-
цу. Потому-то, говаривал Сабуров, в нашей душе нет почти ничего  прирож-
денного, "естественного". Сабурову встречался народ воинов,  у  которого
достойным делом почиталось одно: с мрачным видом завернувшись  в  рваный
плащ, отрешенно сидеть у скудеющего фонтана, в то время как редкие люди,
склонные работать и зарабатывать, трусливо беспокоясь о завтрашнем  дне,
всеми презирались, несмотря на их относительный достаток. Видел  Сабуров
и народ торговцев: сытые ремесленники там считались людьми второго  сор-
та, а люди высшего  сорта  целые  дни  проводили  в  тщетных  ухищрениях
что-нибудь приобрести подешевле и сбыть  подороже,  вовсе  не  собираясь
продать свое голодное торговое первородство за чечевичную похлебку  мас-
терового. Сабуров некоторое время жил среди народа чиновников,  где  все
от мала до велика друг друга контролировали. Сабурову попадался даже на-
род слуг, а главу о народе воришек просто-таки должен  прочесть  каждый.
Это истинный шедевр.
   Сколько мудрецов и поныне убеждено, что честность рождается из  выго-
ды. Но слуги были уверены, что выгоднее всего прислуживать, а воришки  -
красть.
   Отправившись добровольцем на русско-турецкую войну в качестве санита-
ра (под чужим именем - он к тому времени уже  находился  на  нелегальном
положении), Сабуров испросил  дозволения  обследовать  содержащихся  под
арестом дезертиров; к его удивлению, доля робких  и  слабонервных  среди
них оказалась ничуть не выше обычного уровня. Единственным отличием была
слабая душевная управляемость: их чувства не были  связаны  с  чувствами
какой-нибудь общности - даже такой, как рота, взвод или дружеская компа-
ния: мы бываем храбрыми или великодушными, только повинуясь чужой воле -
ты моей, я твоей. Не прячется ли за множеством самых разнообразных  ано-
малий общая проблема-родоначальница: ПРОБЛЕМА ОДИНОЧЕСТВА, душевной изо-
ляции? Эта догадка легла в основу его классического труда  "Психопатоло-
гия одиночества".
   Все, что в нас есть человеческого, не ленился  повторять  Сабуров,  -
это бессмертная печать, которую общество вдавило в воск нашей души, раз-
мягчив его токами душевных связей - без них воск становится сталью.  Че-
ловека,  которому  удалось  "остаться  самим   собой",   Сабуров   видел
единственный раз - в Индии, в католической миссии: это была  девочка,  в
младенчестве похищенная волчицей и ею же вскормленная,  на  четвереньках
она носилась с непостижимой быстротой, и пальцы ее ног торчали под  пря-
мым углом к ступне. Лакала она только из блюдца, и при попытке  прикрыть
ее греховную плоть выла и царапалась как бешеная.
   И наипростейшие наши инстинкты не сохранились в их первозданном виде:
даже страх смерти в нас - это вовсе не инстинкт самосохранения,  который
побуждается к действию  непосредственной,  зримой  опасностью.  Но  ужас
смерти, который внезапно посещает нас именно в покое и  безопасности,  -
этот ужас есть нечто совсем иное: он есть расплата за нашу гуманистичес-
кую веру в высшую ценность человеческой жизни. Все мы считаем, что  мно-
гомиллионное, скажем, судно - ничто в сравнении с  жизнью,  может  быть,
даже дрянного человека. А у многих народов каждого оценивают "строго  по
личному вкладу", и - что еще важнее - каждый и сам, по закону внутренне-
го отражения, оценивает себя тою же меркой!
   Какие рудименты Сабуров отыскивал в нравах тех  районов  Африки,  где
веками процветала работорговля: каждый видел в каждом (и в  себе!)  лишь
выгодный объект для захвата и продажи. Зато никто там не видел  в  своей
смерти всемирной беды. Где-то - не то на Новой Гвинее, не то на  Соломо-
новых островах - Сабурову в знак доверия было  позволено  участвовать  в
боевом походе. Утомленный отряд под палящим солнцем поднимался  в  гору,
когда один немолодой воин внезапно потерял  сознание.  Сын  престарелого
бойца тут же, не моргнув глазом, проломил папе голову каменным топором -
оказал последнюю сыновнюю услугу, - и отряд двинулся дальше. На  привале
сын выглядел хмурым, и его старались не беспокоить, но никаких  трагедий
никто не устраивал: каждый здесь был готов к тому, что и с  его  черепом
проделают ту же манипуляцию, когда он из полезной боевой единицы превра-
тится в обузу.
   Сабурову впоследствии удалось  весьма  оригинально  объяснить  удиви-
тельно высокий уровень самоубийств среди унтер-офицеров: они более  дру-
гих привыкли чувствовать себя деталями, подлежащими замене. Унтер-офицер
имеет относительно слабо развитое чувство неповторимости,  незаменимости
своей личности - оттого ему гораздо легче и примириться с ее  исчезнове-
нием.
   Самоубийство представлялось Сабурову высшим конфликтом бессмертного и
смертного начала в человеке: полученная извне печать бессмертного в  нас
начинает относиться к нашему телу как к чему-то постороннему - доходя до
стремления его уничтожить.
   Обретенной нами извне, душе нашей назначено быть извне и управляемой.
Но если единственные вожжи для нее - душевные связи - перепреют, то, ли-
шенная всякого регулятора, душа слишком часто приводит нас на край  про-
пасти. Утроившееся, учетверившееся, усемерившееся количество самоубийств
среди лиц свободных профессий показало, по мнению  Сабурова,  что  вожжи
для интеллигентных душ начинают подгнивать. В самом деле, общество заря-
жает нас душой для того, чтобы мы ему служили, сознаем  мы  это  или  не
сознаем. Если мы всерьез задаемся вопросом: "А  зачем  мне  для  кого-то
стараться?" - следующим вопросом будет: "А зачем мне жить?".  На  первый
взгляд человек низко оценивает не себя, но общество; однако,  тем  самым
он назначает низкую цену себе самому, потому что у него нет иных  мерок,
кроме тех, которые он почерпнул у презираемой им толпы.
   Но самая большая доля самоуничтожений падает не на умников, а на  де-
ляг: лишенные узды душевных связей, они становятся жертвами  собственной
алчности, которая переходит все мыслимые границы,  обесценивая  то,  что
имеется в наличии, во имя того, чем они еще не успели завладеть.  Неуме-
ние дорожить тем, что у них есть, толкает их на  неоправданный  риск,  и
первая же неудача представляется непереносимой: не стоит жить при  дохо-
де, который осчастливил бы крестьянина. Сабуров однажды слышал, как чук-
ча упрекал русского купца: "Вы никогда не насыщаетесь, как чайки на  ре-
ке".
   Да, заключал Сабуров свой трактат о  самоубийствах,  какая  это  глу-
пость, что "душа должна быть свободной" - душа должна служить тому,  кто
ее создал. Общество, создавшее человеческую душу, должно  ею  управлять:
личностям заурядным очерчивать разумные рамки для их вожделений, а  лич-
ностям творческим указывать цель их творческой энергии. В распаде душев-
ных связей начало всех концов!
   И однако, лучшие люди человечества делятся на два  рода.  Одни,  люди
материнского склада,  любят  преходящую  плоть  человечества:  принимают
близко к сердцу заботы и радости близких  и  ближних,  готовы  помогать,
хлопотать, сочувствовать - и тем  плести  серебристую  паутину  душевных
связей между живущими. Но есть также - их еще меньше! -  люди  духа:  им
дороже всего на свете бессмертное в человечестве - печатная доска, а  не
оттиски с нее. Поскольку люди духа  часто  не  питают  очень  уж  нежных
чувств к плоти окружающих, постольку их ждет высокое одиночество. Но вот
вопрос: сумеют ли эти благородные мизантропы передать свое  благородство
наследникам, если души их не размягчить теплом людей материнского  скла-
да?
   Люди плоти размягчают - люди духа куют. А я всю жизнь пытался ковать,
не разогрев...
   Каких-нибудь  сто  лет  назад  каждое  сословие   имело   практически
единственный неизменный стереотип для продолжения рода. А на сегодняшних
детях пытаются оттиснуться тысячи клише со всех концов света,  сегодняш-
ним детям приходится делать выбор из тысяч социальных ролей, ни одну  из
которых нельзя пощупать собственными руками... Без хранителей Духа  наши
души превратятся в бесформенные помеси львов с ехиднами и коров со змея-
ми.
   Все внутри нас - чужое, даже страх смерти. Сабуров разбирает  рассказ
Толстого "Три смерти": каждый из умирающих, подмечал  Сабуров,  отражает
чувства своего окружения: окружение барыни видит в ее  смерти  громадную
непоправимую катастрофу - и она изнемогает от  ужаса;  окружение  мужика
видит в его смерти будничное событие - и он видит в ней почти то же  са-
мое, - слабость барыни рождена окружающей чувствительностью, а сила  му-
жика - окружающей бесчувственностью.
   (Не потому ли я так относительно спокойно приближаюсь к  смерти,  что
мне давно уже не приходится отражать  ничьей  жалости  к  себе,  ничьего
страха за меня? Или мне удалось  сосредоточиться  на  своей  бессмертной
части? Но удастся ли мне отпечатать ее в ком-то?..)
   Сочетание гуманности среды и индивидуализма личности способно привес-
ти к ужасным результатам, заключал Сабуров: личность может на всю  жизнь
оказаться парализованной ужасом надвигающейся смерти - безвозвратной ут-
раты единственной существующей для нее в мире ценности.
   Сабуров безмерно превозносил Толстого за то, что тот искал разрешения
всех мировых вопросов в будничном, а не в грандиозном, не в  политике  и
не в идеологии, а в обыденных движениях человеческой души: Наполеона по-
беждают не чьи-то отдельные подвиги самоотвержения, а то  будничное,  но
массовое обстоятельство, что мужики Карп и Влас  не  пожелали  подвозить
ему сена. У Толстого Сабуров в изобилии отыскивал  подтверждения  своего
излюбленного тезиса: все самое грандиозное складывается из  пылинок,  из
мелочей, ни одну из которых нельзя считать важнее  другой.  А  потому  -
жизнью управлять невозможно, а можно только уродовать.  Действуя  против
человеческих желаний, непременно придешь к уродливому  результату,  если
даже ты руководствовался "наукой", а они "предрассудками", - только  ими
и могут быть людские мнения.
   Почему-то я вдруг осознал, что все еще не отрешился от своей смертной
полуразрушенной оболочки. Как несправедливо, что развалины здания бывают
величественными, а  развалины  человека  -  жалкими  и  отвратительными!
Представьте: я очень боюсь умереть в ванне, - от одной мысли у меня  на-
чинается тахикардия. А заботливого сына с каменным топором рядом нет...
   Закончить бы поскорее свои записки, запечатать их  в  бутылку  из-под
рома и пустить по воле волн в ванне, где когда-то найдут мой  труп:  кто
знает, не отпечатаются ли мои путаные мысли в чьем-то уме, который суме-
ет вскормить их и отпечатать еще и еще на ком-то. И жутко подумать,  что
попадут мои бумаги в хлопотливые руки книголюба, и сволочет он их в  ма-
кулатуру, и приобретет за них бессмертную "Королеву Марго"... Неужели  и
у пошлости есть свое бессмертное корневище, вечно дающее все новые и но-
вые побеги? Да, есть. Но не только пошлость - глубиннейшие наши инстинк-
ты созданы культурой, историей: даже плотское влечение -  лишь  необяза-
тельный спутник любви.
   Вдумаемся: для пятилетнего мальчугана к противоположному  полу  отно-
сится и такая же, как он, Ленка, и добрая мама, и строгая Калерия  Пота-
повна, и даже бабушка, которую нужно жалеть, - какое эротическое обобще-
ние можно отсюда извлечь? Зато, когда к мальчику предъявляются  ожидания
как к существу мужского пола, ему говорят: "Фу,  как  стыдно  трусить  -
ведь ты же мужчина, над тобой девочки будут смеяться" - и он  усваивает,
что смех девочек - это не просто смех кого попало, а нечто гораздо  худ-
шее. И мальчишка начинает выламываться в присутствии  незнакомой  девоч-
ки... Но понемногу он усваивает, что на свете существует какая-то Любовь
- нечто неописуемо возвышенное и прекрасное и никак не связанное с  зав-
лекательным, но гадким "этим делом", о котором он слышит от  знатоков  -
неизменно вульгарных и пакостных.
   Так они и развиваются поодаль: высокая Любовь с ее звездами и рассве-
тами и поганенькое "это дело" с его застежками, резинками и прочими  ат-
рибутами Амура. И в глубине души Любовь так и  остается  самостоятельным
образованием, которое навязанный ему симбиоз с "этим делом" лишь осквер-
няет, - как обязанность слушать Баха только в сортире.
   Мечта о любви возникает гораздо раньше плотских вожделений и остается
жить, когда они давным-давно угасли. Можете  мне  поверить.  Возвышенная
любовь могла бы возникнуть и независимо от разделения полов, - например,
между блондинами и брюнетами, если бы они предназначались для разных со-
циальных ролей.
   Стремление к единоличному обладанию женщиной тоже не оказалось  "при-
родным" мужским свойством: у некоторых народов считается  почетным  быть
мужем женщины, побывавшей во множестве рук: большой спрос означает хоро-
шее качество.
   В многотомном сочинении, которое он считал одним из  главных  научных
итогов своей жизни, Сабуров по ниточке распутывал каждое  наше  чувство,
каждое влечение и снова, и снова уверялся, что ничего "прирожденного"  в
нас нет: все самое интимное в нас - не наше. Томы  эти  были  бесконечно
богаты фактическим материалом, отобранным безупречной логикой  и  тонкой
наблюдательностью, были написаны живым  и  ясным  языком  -  и  обладали
только одним недостатком: они были доказательны. Потому почти  никто  не
дочитываал их до конца.
   Понимая решающую роль потребности, страсти, он взывал исключительно к
логике - этой служанке чувства! А ведь в руках  Сабурова  было  средство
потрясать: его судьба. Может быть, именно она осталась главным его  про-
изведением. Теории устаревают, факты обесцениваются, но пережитая  чело-
веком боль или радость вызывает волнение и через тысячу  лет.  Шансы  на
бессмертие имеют только чувства.
   Сабурова называли и человеком, сумевшим все неисчислимые  препятствия
своей жизни обратить себе на пользу, и законченным  неудачником,  потер-
певшим крах решительно во всех своих начинаниях. Моральной личности  Са-
бурова в разные времена тоже давались самые противоположные оценки -  от
пламенного революционера до воинствующей беспринципности; правда, новей-
шие исследователи примирились, как будто, на имени "утопист".
   Я пишу эти слова в бетонной ячейке  многоквартирного  дома,  а  из-за
стены, из другой ячейки в двухтысячный раз (и в  сороковой  сегодня)  до
меня доносится бодрая  музычка:  фальшиво-развеселые  голоса  бесконечно
твердят какое-то иностранное  слово,  нечто  вроде:  "Вале-вале-вале-ва-
ле-вале-вале...".
   Музыку эту слушает унылая плоть  нескладной  девочки-восьмиклассницы,
чья неродившаяся душа сейчас блуждает в долинах  туманной  страны,  куда
отлетают души некрещеных младенцев. Когда "Вале-вале-вале-вале..."  сти-
хает, она немедленно ставит пластинку заново,  пытаясь  создать  у  себя
впечатление, будто она участвует в каком-то празднике. Но в каком празд-
нике можно участвовать, если ты одинок... Но если уж рядом с нею не наш-
лось щедрой души, чтобы включить ее в серебристую паутину личных связей,
остается последняя надежда: осветить ее жизнь прямой связью с  бессмерт-
ным. Вдруг искорке, отлетевшей от  костра  Сабуровской  судьбы,  удастся
согреть и осветить вечно пасмурную бетонную ячейку, в которой вечно  мо-
росит унылый осенний дождичек, оплакивающий нескончаемое  "Вале-вале-ва-
ле-вале...".
   Сабуров - утопист, мечтатель... А что это, собственно, такое - мечта?
Это огонек, к которому вы бредете по снежному полю сквозь тьму и вьюгу -
или сквозь серенькую изморось, - ожидая найти там светлый  чертог,  -  и
останавливаетесь перед брошенным костровищем. Но заснеженное поле, одна-
ко, осталось позади...
   Двадцатый век породил ненависть к утопиям,  но...  Хорошо  или  плохо
согреваться огоньком ложной надежды - об этом нужно  спросить  тех,  кто
блуждает во тьме. Или сидит в вечно пасмурной ячейке, в тысячный раз пы-
таясь возбудить давно утерянную и забытую радость развеселой мелодийкой,
уже обманувшей девятьсот девяносто девять раз.
   Папа с мамой недовольны их бездельем, нисколько не огорчаясь  оттого,
что породили на свет несчастных людей. Папу с мамой самих держит на пла-
ву примитивная, но прочная связь с людьми: желание быть не хуже других -
поэтому они готовы топить тех, у кого оборвалась и эта нить.
   Но я вопреки всему страстно надеюсь, что связь с бессмертными поддер-
жит того, от кого отвернулись смертные. Человек, причастившийся бессмер-
тия, не впадет в отчаяние, если даже его труды не увенчаются скороспелы-
ми плодами: бессмертным некуда спешить. Посему аз недостойный, самозван-
ный апостол, дерзну еще раз коснуться самодельным божественным  глаголом
слуха людей, замкнутых для человеческого слова, попытаюсь одушевить хотя
бы единственную людскую плоть бессмертным чеканом Петра Николаевича  Са-
бурова. И под развеселый похоронный марш "Вале-вале-вале-вале..." дерзну
вывести на чистом бумажном листе самонадеянное название  с  самоуничижи-
тельным подзаголовком:
   ЖИТИЕ АНТИХРИСТА
   (краткие материалы к биографии)
   Род Сабуровых ведет свое происхождение от кн. Четы, выехавшего в 1330
году из Орды к великому кн. Иоанну Калите. Правнук Четы, Федор Иванович,
носивший прозвище Сабур, сделался родоначальником имени Сабуровых. Вмес-
те с последним из того же рода происходят Годуновы и  Вельяминовы-Зерно-
вы. Сабуровым случалось состоять  в  самом  высоком  родстве:  Соломония
Юрьевна Сабурова на продолжении двадцати лет была женой великого кн. Ва-
силия  Ивановича;  впоследствии,  правда,  была  пострижена  им  в  Рож-
денственском монастыре по причине безнадежного бесплодия. Затем  Евдокия
Богдановна Сабурова сделалась первой женой царевича Иоанна, сына Иоаннна
Грозного, и тоже была пострижена в Суздальско-Покровском монастыре.
   Сабуровы бывали и воеводами, и окольничьими; имена их часто  встреча-
ются в "Истории" Карамзина.
   Бессмертных всегда вскармливают смертные. Кормилица Феклуша  заменила
Сабурову рано умершую мать, а душу  его  вскормили  ожидания  безвестных
крестьян и дворовых. Фридриха Ницше, призвавшего интересоваться лишь ге-
ниальными побегами человеческого древа, Петр  Николаевич  встретил  бук-
вально с недоумением: ведь утро жизни гения проходит среди  людей  самых
ординарных, и если эти "рядовые" будут мало  отличаться  от  животных...
Петруше казалось чем-то само собой разумеющимся, что незнакомая  баба  в
поле ласково подзывает его: "Кваску испить не хотите?  Как  на  маменьку
свою похожие! Маменька ваша нас жалела, и вы будете жалеть:  глазки  вон
какие добренькие", - таковы были обращенные к нему  ожидания.  Память  о
добрых людях живет вечно, отпечатываясь в детях и  внуках,  восклицал  в
своих "Записках" Петр Николаевич: какого еще бессмертия нужно людям!
   Еще тогда - и навеки! - Сабуров усвоил: каждый встречный - это  друг.
Может быть, его прославленное бесстрашие  уходит  корнями  в  эти  годы:
где-то в самой глубокой глубине души он не мог поверить,  что  конвойный
солдат может всерьез застрелить его при попытке к бегству, а дикарь, ис-
пытывающий его храбрость, своим копьем всерьез пригвоздит его к  пальме,
а не возьмет в последний миг вершком повыше. Не потому ли Сабуров всегда
недооценивал все надличное, что где-то на самом донышке его души  в  нем
сохранился неизгладимый чекан Феклуши: даже и бессмертные достижения че-
ловеческого таланта ничто перед аттестацией:  "Хороший  такой,  жалости-
вый".
   Отец его, Николай Павлович Сабуров, двойной тезка своего любимого го-
сударя, был, по его собственному шутливому определению, "военной  костью
вплоть до мозга костей", хотя ему довелось обнажить свою саблю лишь еди-
ножды в жизни, отбиваясь от собак по дороге в Арзрум в 1829 году. Но да-
же и эту схватку  Николай  Павлович  считал  излишней  в  своей  военной
карьере, полагая истинным обиталищем Марса Штаб главнокомандования. Точ-
но так, идеалом общественного устройства он считал отлично  вымуштрован-
ный полк, доведенный до размеров Империи. Однажды он захватил с собою на
плац-парад своего юного первенца, - тогда-то Петру  Николаевичу  впервые
пришло в голову, что все солдаты в строю неотличимы друг от друга, а по-
тому надо судить их по мечтаниям и помыслам, а не по  неразличимым  пос-
тупкам.
   Николай Павлович Сабуров полагал назначение  человека  в  том,  чтобы
действовать по раз и навсегда установленному уставу, совершенно не инте-
ресуясь целью своих действий. Преследуя расстегнутые воротники и  волно-
образные линии в шеренгах, Николай Павлович нисколько не  беспокоился  о
военном могуществе Российской империи. Тщательно исполняя обряды правос-
лавной церкви и всем сердцем ненавидя католиков и лютеран, он решительно
не интересовался различиями между ответвлениями христианства и даже  по-
лагал такой интерес делом бабьим, недостойным звания офицера и  дворяни-
на.
   Николай Павлович также внимательно следил, чтобы  и  вся  его  дворня
соблюдала положенные ритуалы, и однажды вывел за бороду из церкви своего
поддворецкого, вздумавшего там почесать, деликатно выражаясь, спину. Од-
нако на расспросы о назначении того или иного предписанного действия  он
только сердился: нынешние фармазоны ни во что не верят, на все им резоны
нужны, и к добру это не приведет.
   И все же в том ужасном интервью Петр Николаевич вдруг признался,  что
в глубине души всегда завидовал отцу, ибо человек  может  быть  счастлив
лишь в качестве автомата, не знающего ни сомнений,  ни  ответственности.
Это в юности, снимая слой за слоем случайности внешних форм  и  условных
ритуалов, мы надеемся вылущить главную суть, как ядро ореха из скорлупы.
И только после многих лет поисков  и  сомнений  начинаем  понимать,  что
смысл человеческого существования похож не на орех, а на луковицу:  сни-
мая слой за слоем, в конце концов оказываешься перед  пустотой:  слишком
поздно убеждаешься, что условности и ритуалы были самой сутью, а  не  ее
оболочкой.
   Прочь, прочь, проклятые призраки! Забудем страшные слова, вырвавшиеся
у великого человека в минуту отчаяния
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
   Говоря короче, Феклуша служила Ближнему, Николай Павлович -  Порядку,
но оба они сходились в отвращении к шкурничеству, которое служит  только
самому себе.
   Николай Павлович не брал взяток,  даже  исполняя  должность  градона-
чальника, что было выгоднее  обладания  золотым  прииском.  Это  обстоя-
тельство составляло предмет сыновней горд.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   - Нынешний градоначальник не то что отец, - однажды обронил Петр. - О
мошне своей не забывает.
   К его удивлению, Савелий долго жевал губами, пока наконец  не  вымол-
вил:
   - Оно так, сударь Петр Николаевич: нынешний - плут и мошенник первос-
татейный. Но он хотя бы взятки берет, а батюшка ваш, вы уж не обижайтесь
на старика, и вовсе был зверь: все по закону норовил.
   Вот как: человечность может проявляться именно в беззаконии!
   И однако же, Николай Павлович лишь в  качестве  винтика  военно-госу-
дарственной машины не знал жалости. Когда ему показалось, что нынче при-
нято вводить в хозяйство культурные новшества,  он  не  приминул  отдать
смышленого крестьянского мальчишку Сеньку Быстрова в  московское  земле-
дельческое училище. Семен окончил его блестяще - с  золотой  медалью,  и
директор училища долго упрашивал Николая Павловича отпустить свою  агро-
номическую собственность в университет, куда крепостным не было доступа,
но Николай Павлович стоял на своем:
   - Он мне надобен в моем хозяйстве.
   Молодой агроном принялся за дела с большим  воодушевлением.  Владелец
также был не против того, чтобы удвоить и утроить  свое  благосостояние,
но приверженность к Порядку приводила к тому, что вид покорности  в  его
глазах с избытком искупал воровство и  нераспорядительность,  а  дерзкое
выражение лица представлялось ему наикрупнейшим хозяйственным упущением.
Каково же ему было выносить наглые домогательства Сеньки, беспрестанно о
чем-то рассуждавшего, да еще, будто назло, с почтением  отзывавшегося  о
ненавистной загранице, в то время как Николай Павлович твердо знал,  что
без русского хлебушка весь немец с голоду передохнет. К тому  же  Сенька
требовал денег на предметы, до сельского производства вовсе не относящи-
еся, - сами слова его были не земледельческие, а химические: Либих,  уг-
лекислота, аммиак...
   Поэтому Николай Павлович постоянно вносил поправки в Сенькины прожек-
ты - впрочем, вполне незначительные: из сторублевого плана закупок  иск-
лючал в видах экономии какую-нибудь мелочь в десять-двадцать рублей;  но
распоясавшийся Сенька и тут предерзко заявлял, что тогда не имеет смысла
покупать и все остальное. Каково?
   И однажды зарвавшийся реформатор был назначен прислуживать за столом,
а в остальное время сидеть в лакейской. И как же были поражены все в до-
ме, когда Семен был найден повесившимся в недостроенной оранжерее,  обе-
щавшей принести ее владельцу неслыханный процент барыша.
   - Кто ему чего плохого сделал? - расстроенно разводил руками  Николай
Павлович. - И не посек даже ни разу, а уж как было за что! А я  простил,
даже на барщину не выгнал: сиди себе в тепле, ешь, что после меня  оста-
нется, - так нет же, набрался дури...
   Петр Николаевич впоследствии настаивал в своих "Записках", что именно
из-за этого эпизода дошел он до крайности  анархизма,  отказывая  вообще
кому бы то ни было в праве распоряжаться чужой судьбой, чужими даровани-
ями.
   И тогда же ему открылось: обретенные человеком умения и надежды - это
взведенная пружина. Государь Освободитель был сражен пружиною  благород-
ных надежд, которую сам же он и взвел, не дав ей однако  распрямиться  в
общественном служении.
   А в хозяйстве Сабуровых после добровольного исчезновения смутьяна де-
ла пошли прежним чередом: Николай  Павлович  продолжал  руководить  пос-
редством предписаний: "Бурмистру моему, села Полежаевки на реке Быстрице
от Николая Павловича Сабурова, генерал-майора и кавалера  -  приказ:  по
получении сего предписывается..." Сколько и чего способна уродить земля,
Николай Павлович решительно не представлял, почему и  сообразовывался  с
урожаем прошедших годов, а более всего уповал на контроль  и  строгость,
удовлетворяясь в конце концов видом покорности и раскаяния.
   Зато копии всех приказов многие годы хранились в книге исходящих  бу-
маг. А все бурмистры рано или поздно открывали собственную торговлю.
   До поры до времени Петруша Сабуров получал домашнее воспитание,  ожи-
дая вакансии в Пажеском корпусе - по протекции Государя Императора! Дело
было так: государь, ревизуя свои владения, соизволил посетить костюмиро-
ванный бал и, благосклонно взирая на склонившиеся перед ним  маскарадные
царства природы, обратил внимание на хорошенького тунгусенка с  луком  и
стрелами.
   - Какой фамилии? - ласково спросил император.
   - Сабулов, - отвечал тунгусенок.
   - Проси у меня, Сабулов, что твоей душеньке желательно.
   Петруша, основательно подумавши, попросил сладких крендельков.
   - Похвальная скромность, - одобрил государь. - Записать Сабулова кан-
дидатом в Пажеский корпус.
   Впоследствии Николаю Павловичу Сабурову стоило многих денег и  хлопот
подтвердить назначение, ибо в списках кандидатов числился лишь  Сабулов:
действия механизмов могут быть не идиотическими лишь в силу чистой  слу-
чайности.
   Глупости централизации рождают крайности анархизма -  выразился  один
из комментаторов "Записок Сабурова".
   Николаю Павловичу Сабурову самому приходилось когда-то участвовать  в
колонизации удаленных окраин: выстраивалась шеренга бракованных солдат и
шеренга привезенных на развод излишков бабьего населения из  центральных
губерний - и тех, кто оказывался напротив друг друга, тут же  без  затей
венчали в наспех сколоченной церкви. При этом случалось, и  шестидесяти-
летний женился на пятнадцатилетней, и наоборот.
   Начатки домашнего образования Петруше и Николеньке Сабуровым преподал
мсье Пуле, поседелый, но все еще бравый драгун,  отставший  от  обломков
великой наполеоновской армии где-то под Березиной. В качестве  европейца
и в особенности Француза он нисколько не сомневался в своем праве и спо-
собности обучать  азиатов  и  "казаков":  мсье  Пуле  словно  бы  смутно
чувствовал, что каждый человек  -  это  оттиск  с  клише,  выработанного
культурой его народа, и достоинство клише превосходило в его глазах дос-
тоинство эстампа.
   На уроки мсье Пуле являлся исполненный сознания  необыкновенной  важ-
ности своей миссии: ни проблеска улыбки, ни проблеска снисхождения.  Од-
нако по окончании урока непреклонный механизм немедленно  перевоплощался
в добродушнейшего малого, которого, если бы  не  его  почтенные  седины,
вполне можно было бы принять за двадцатилетнего шалопая. Так вот  отчего
история переполнена столь чудовищными жестокостями: их творили не  люди,
а механизмы.
   Историям о боевых подвигах мсье Пуле не было конца, причем его воспи-
танникам ни на миг не приходило в голову в какой-то степени оскорбляться
тем обстоятельством, что подвиги эти совершались над их русскими  сооте-
чественниками, чьими победами под Бородином и Березиной они  так  горди-
лись (личные отношения, увы, торжествовали над патриотическими  чувства-
ми). Впрочем, к чести мсье Пуле, следует добавить, что в своих рассказах
он всегда бывал великодушен к побежденным, среди которых, кстати, непре-
менно оказывалась хорошенькая дамочка, своей любовью вознаграждавшая его
и за мужество, и за благородство.
   Шадя целомудрие своих воспитанников, мсье Пуле ограничивался тем, что
сладко щурил глаза и воздушно целовал кончики пальцев. Этот жест в  гла-
зах воспитанников не имел ровно ничего эротического,  а  усваивался  ими
как еще один из многочисленных ритуалов.
   Зато побасенки мсье Пуле так усовершенствовали разговорный  французс-
кий язык юных Сабуровых, как это не удалось бы ни  одной  грамматике  на
свете. Снова личные отношения!
   От того же мсье Пуле Петруша получил  и  первые  политические  уроки:
отец, исполняя  обязанности  усердного  и  безразличного  винтика  госу-
дарственной машины, не мог противостоять тому пылу, с которым мсье  Пуле
произносил слова "свобода" и "республика". При произнесении же слов "ко-
роль" и "монархия" лицо мсье Пуле выражало  высшую  степень  брезгливого
негодования. А выражение лица и осанка,  с  которой  произносятся  слова
"свобода" и "республика", для ребенка неизмеримо важнее самого глубокого
анализа этих понятий: ребенок усваивает чувства, но не формулы.
   Правда, повествуя о великом императоре,  угасшем  на  острове  Святой
Елены, мсье Пуле произносил слово "император" даже  с  большим  огнем  в
очах, чем слова "свобода" и "республика", но в то время Петруше не  при-
ходило в голову поинтересоваться, почему "король" - это плохо, а  "импе-
ратор" - хорошо. Более того: гораздо позднее, уже твердо относя Наполео-
на к извергам рода человеческого, Петр Николаевич признавался,  что  при
этом имени по его жилам, однако, по-прежнему пробегает  невольный  бона-
партический трепет.
   Так, благодаря первональному оттиску, в душе могут ужиться величайшие
логические несообразности.
   Миновала Крымская кампания, обнажив все общеизвестные  язвы.  Присми-
ревшего от чрезмерных успехов французского  оружия  мсье  Пуле  все-таки
согнали со двора оскорбленные патриотические чувства Николая  Павловича,
и Петруша очень долго не мог без слез вспомнить  бравосогбенную  фигурку
престарелого драгуна, бредущего неведомо  куда  по  насквозь  промерзшей
России...
   Люди могут дружить, почувствовал Петруша - механизмы никогда.
   Тем временем в доме появился предвестник новых веяний: студент  Сидо-
ров. Через какие-нибудь пять лет одного взгляда на его длинные волосы  и
особенное выражение плебейской гордыни, начертанной на его конопатой фи-
зиономии, для Николая Павловича было бы достаточно, - но в то простодуш-
ное время Николай Павлович справился лишь о цене за урок.
   Так для Петруши и даже Николеньки внезапно открылось, что наука -  не
просто неизбежное (в минимальном объеме) средство для  получения  чинов,
увлеченность которым в лучшем случае может почесться чудачеством, - нет,
наука - величайшая и возвышеннейшая сила, обещающая в скором будущем со-
вершенно преобразить весь мир. Мальчикам открылись  имена  (и  страницы)
Гоголя, Грибоедова, рукописный Пушкин: "Лемносский бог тебя  сковал!..".
Шепотом произносилось имя Герцена, вполголоса - Чернышевского. И  вскоре
с будущей военной карьерой  Петрушу  могло  примирить  лишь  то  обстоя-
тельство, что Пажеский корпус, как по секрету  сообщил  ему  Сидоров,  в
свое время окончил знаменитый государственный  престепник  Пестель,  чей
суровый профиль Петруша благоговейно разглядывал  на  обложке  "Полярной
Звезды".
   Нет, любимейший мой и боготворимейший Петр Николаевич: не только лич-
ные отношения со смертными, но и прямые связи с бессмертным  формировали
Вашу бессмертную душу!
   Пажеский Его Императорского Величества корпус являлся учебным заведе-
нием, привилегированным до такой степени, что даже право просить  о  за-
числении туда было даровано исключительно лицам первых трех классов. Вы-
пускники корпуса по их собственному выбору зачислялись в любой гвардейс-
кий полк, а первые шестнадцать учеников назначались камер-пажами к лицам
императорской фамилии.
   В залах были развешены поколения императорских портретов, в церкви  -
мраморные доски с именами выпускников, нашедших геройскую смерть в  деле
против Польских мятежников либо противу Горцев, - но юный  паж  был  уже
напитан бессмертием иного рода.
   Он сразу же отказался вертеть карусель, на которой традиционно  ката-
лись камер-пажи, - и победил: этого  дружелюбного  мальчугана  оказалось
невозможным застращать обычными дубовыми линейками, а исколотить до  по-
лусмерти было опасно. Несколько позднее Сабурова ради его живого,  общи-
тельного нрава отвезли в Зимний дверец поучаствовать в игре с кем-то  из
великих князьков, и когда тот вздумал  жулить,  Петруша,  не  раздумывая
долго, так накостылял ему по шее, что бедный великий князек даже  разре-
велся.
   Это, подчеркиваю, был, вероятно, первый случай, когда Сабуров  поднял
руку на человека - и сразу на особу царской фамилии! И никто  не  придал
должного внимания этим задаткам будущего динамитчика...
   Расположенный ко всем, Петруша прекрасно ладил с товарищами,  правда,
совершенно несоразмерно огорчаясь малейшими проявлениями  неприязни.  Он
словно бы даже сострадал тем, кто его недолюбливал: тайная  неприязнь  к
добру была в его глазах подобна мучительной  тайной  болезни:  этой  бо-
лезнью был страх собственной ущербности, оборачивающийся любовью  к  чи-
нам. Сабуров же не обратил ни малейшего внимания на то, что его  сделали
камер-пажем позже, чем он на то имел право как первый ученик, и  приста-
вили не к особе государя императора, а всего лишь к  одному  из  великих
князей: руководство уже догадалось, что этот приветливый, неизменно жиз-
нерадостный баловень природы иногда способен на неожиданные выходки.
   Именно собственный опыт подсказывал  Сабурову,  что  административные
механизмы не имеют средств воздействия на человеческие чувства: они  мо-
гут лишь повесить на тело человека орденскую ленту или кандалы, но будут
эти знаки возбуждать уважение, зависть, сочувствие, презрение или гнев -
это от механизмов уже не зависит. Точно так, химик может лишь  соединять
вещества, а вступают в реакцию между собой они уже по собственным  зако-
нам.
   Я полагаю, новоиспеченный паж с его чрезмерным чувством справедливос-
ти не угодил в солдаты за какую-нибудь провинность лишь потому, что и  в
Пажеский корпус начала проникать "эпоха великих реформ". Репетируя  уме-
ние изящно гнуться на дворцовых церемониях, пажи с некоторых пор  начали
кривляться, а самое главное, - в корпус  проникло  почти  общее  желание
учиться или, что гораздо важнее, уважать того, кто это делает.
   Общее одобрение дарованиям юного Сабурова прочно обеспечило ему  пер-
вое место на все будущие годы обучения. Сабуров с  полной  убежденностью
заявлял, что скучными бывают лишь те  профессии,  которые  не  уважаются
людьми.
   Петруше представлялись увлекательными даже маневры -  именно  там  он
впервые открыл: армия не выйдет вовремя к нужному рубежу, если на то  не
будет ее доброй воли.
   А пока - преподаватель математики пророчил ему блестящую  будущность,
преподаватель физики просил его сделать  обзор  новейших  достижений  по
иностранным источникам. В химии они  с  приятелями  предпринимали  столь
рискованные опыты, что в конце семидесятых их непременно приняли  бы  за
"динамитчиков". Самостоятельные занятия зоологией позволили ему  сформу-
лировать гипотезу "О роли ублюдков в эволюции животного мира", с интере-
сом встреченную миром ученым.
   Но самое сильное впечатление в зоологии на него произвели не Левиафа-
ны, вроде китов или слонов, а - губки. Оказалось, что  самостоятельность
их клеток делает губки практически бессмертными: если их даже  протереть
сквозь сито, а полученную кашицу опустить в морскую воду - из нее вскоре
взрастет новая губка. Вот как! Слон, имеющий единственный центр управле-
ния, может быть поражен единственной пулей, а губка,  образованная  сот-
рудничеством самостоятельных клеток, оказывается бессмертной!
   Сабуров удивлялся, почему в солиднейших исторических  трудах  имеются
мельчайшие подробности о сменах династий, о территориальных приобретени-
ях, о каждом черепке и надписи на каждой гробнице - но нет ничего о жиз-
ни миллионов безвестных людей, которые корчевали леса, прокладывали  до-
роги, обтесывали камни. А главное - о чем они мечтали, что  чувствовали,
как относились друг к другу?
   Сабуров уже начинал понимать, что без этого никогда не разрешить  ве-
личайшую загадку истории: закон наследования нравов,  похожий  на  закон
наследования биологических форм: корова родит корову, а тигр тигра.
   Вкусы, положим, передаются подражанием; но почему одним мы подражаем,
видя их лишь издали, а других не замечаем и в  упор?  Почему  крестьянин
подражает соседу и не подражает (за редким исключением) барину или цыга-
ну? А цыган не подражает мужику, веками общаясь с ним? Почему  сам  Петр
Сабуров подражает Феклуше и не подражает Николаю Павловичу?
   А литература!.. В России не было ни одного  сколько-нибудь  заметного
деятеля, который первым толчком не был бы обязан учителю словесности.
   Снова смертные взращивают бессмертных - в этом Вы правы, Петр Никола-
евич. Но ведь с помощью бессмертных же! Не к смертным же  Вы  причислите
шиллеровского Вильгельма Телля и тургеневского Инсарова? Ведь именно  на
уроке литературы Вы отчетливо ощутили, что они, выдуманные, Ваша дружес-
кая компания, а не рыжий Васильчиков или черный  Клюгенау.  Ведь  именно
читая "Накануне", Вы почувствовали, что даже собственное Ваше тело - это
еще не Вы: у Вас нарывал палец, и вдруг Вы сказали себе:  "Да  пусть  он
себе болит - мне-то какое до него дело?" - это ведь  бессмертное  начало
почувствовало свою отдельность от бренной плоти!
   А Некрасов! Но и в самые пылкие минуты Вы мечтали только о кандалах и
казематах (и в конце концов сумели-таки их обресть!).
   Но слаще всего на свете было упоение горячечной юношеской  дружбой  с
двумя-тремя единомышленниками - дружбой, особенно  упоительной  оттенком
заговорщичества, замешенным на приобщении к тайнам "Колокола" и  "Поляр-
ной Звезды".
   Может быть, именно вспоминая свои юные годы, Сабуров и писал, что ве-
личайшие общественные движения одушевляет надежда, и не отчаяние.
   Но давайте спросим себя: а не является ли надежда сама по себе драго-
ценным ферментом? Давайте сочтем ученых, путешественников,  литераторов,
не говоря уже о множестве деятельных, порядочных людей, без которых све-
ту не стоять, сочтем деятелей, чья молодость пришлась на  эпоху  великих
надежд, и диву дадимся: не она ли - эпоха великих иллюзий - взвела в  их
душах эту невиданную дотоле силу стремления?
   Что вам больше нравится: душа-пружина, рожденная  надеждой,  или  ду-
ша-кисель, рожденная безвременьем? Еще неизвестно,  что  плодотворнее  и
даже безопаснее: обманчивая заря на горизонте, породившая легион земских
деятелей, или безобманная пасмурность  под  нескончаемое  "Вале-вале-ва-
ле-вале...".
   Эпохи, как и людей, следует судить  не  только  по  делам,  но  и  по
чувствам, не только по плодам, но и по надеждам: аукнувшись сегодня, они
могут откликнуться плодами через десятки лет.
   Великие надежды не обманывают до конца - просто они приносят  не  то,
чего мы ждали.
   Лекарства для спасения России были очевидны всем: европейские  учреж-
дения, просвещение и благодетельная гласность: даже  такой  консерватор,
как историк Погодин, пишет в листках, которые друзья тайно передают друг
другу, что "без гласности (разумеется, в пределах благоразумной осторож-
ности) всякая ложь, неправда, обман получают право гражданства  в  госу-
дарстве". Правда, гораздо больше, нежели из собственной  жизни,  Петруша
узнавал о злодеяниях властей  в  общественно-политическом  и  литератур-
но-художественном салоне своей двоюродной тетушки Варвары  Петровны  Ар-
сеньевой, составленном, как и все подобные салоны, умнейшими  и  образо-
ваннейшими людьми России: бесспорное свое право на это звание они  могли
подтвердить дипломами, выданными им умнейшими и образованнейшими  людьми
России, составляющими салон Варвары Петровны. В этом же салоне Сабуров и
усвоил скорые и несомненные рецепты спасения Отечества.
   Но неужели, думалось ему, одни лишь названия  европейских  учреждений
будут так благодетельны? Ему трудно было представить Феклушу, размышляю-
щую над курсом акций Ост-Вятской  компании,  а  Николая  Павловича  осу-
ществляющим право депутатского запроса кабинету министров.
   И просвещение: сосчитал ли кто-нибудь наличный состав и качество учи-
телей, которых правительство разошлет в будущие массовые школы? Не прис-
тупят ли массовые школы к массовому распространению невежества,  которое
уже будет считать себя образованным, а потому сделается  вместо  жалкого
отвратительным - и окончательно безнадежным? И когда  масса  "образован-
ной" дикости устроит массовый спрос на вожделенном свободном рынке  сво-
бодной печати, не схватятся ли в салоне Варвары Петровны за голову и  не
завопят ли о благодетельной цензуре (которая, как немедленно  выяснится,
иногда впадает в крайности, но Белинского и Гоголя пропускала же все-та-
ки, хотя и не без потерь) и  о  благодетельном  невежестве,  ограждавшем
простой народ от особенно утонченных мерзостей?
   Петруша изо всех сил стремился подавить в себе подобные обскурантские
и ренегатские мысли, но на месте одной отрубленной ядовитой  головы  вы-
растало десять новых.
   Даже в размышления о гласности вкрадывались какие-то еретические  по-
мыслы. Гласность уже давала первые побеги, уже разошлись в  публике  ле-
гендарные слова знаменитого журналиста: "Мне все равно: два  дома  ложью
нажил - другие два дома буду правдой наживать". Те, кто успел достаточно
накрасть, возмущались неуважением печати к священному праву собственнос-
ти, мастера палочных дел оскорблялись неуважением начал гуманности, про-
фессиональные лжецы негодовали на тенденциозные толкования, а люди,  еще
недавно одни имевшие возможность ездить за рубеж и достаточно  посрамив-
шие там русское имя, волновались о том, что скажут о нас за границей.
   Но недовольства этого рода при всей  их  бессовестности  были  вполне
объяснимыми. Гораздо удивительнее были откровенности людей,  которые  от
расширения гласности могли разве лишь приобрести. Самые простодушные  (а
их выявилось несметное множество), повторяли: "Вот раньше был порядок!",
убежденные, что все безобразия и создаются теми, кто их  обнародует.  Их
не тревожили ни военный конфуз, ни промышленная  хилость  Отечества,  ни
злоупотребления власть имущих: они сердились лишь на тех, кто им об этих
безобразиях напоминал. "Теперь болтать про это много  храбрости  не  на-
до... Что же вы раньше-то помалкивали?" -  злобно  бормотали  они,  хотя
прекрасно знали, что всякий, кто попытался бы на этот  счет  высказаться
"раньше", оказался бы, в самом лучшем случае, в эмиграции  (а  эмиграцию
Искандера эти же самые люди, с гордостью за свой  патриотизм,  именовали
изменой Отечеству).
   - Да, воры, да, кровопийцы, да, привели страну на  край  пропасти,  -
торопливо, как наскучившую  ежедневную  молитву,  проговаривали  другие,
чтобы завершить с чувством: - Но все же они нами правили столько лет,  и
забыть об этом было бы с нашей стороны неблагодарностью.
   - Да, воры, да, тупицы, - начинали тот же запев третьи, - но ведь они
министры, генералы - неужели  им  перед  какими-то  мальчишками  отчиты-
ваться?!
   - Начитаешься этих газет, душу себе разбередишь - а толку что? - воп-
рошали четвертые, полагавшие "толк" в чем угодно, но уж никак не в изме-
нении собственных мнений.
   - Это они нарочно нас своими статейками раззадоривают, чтобы мы обна-
ружились, - предостерегали пятые. - А полиция нас и цоп! - Эти не  могли
представить, чтобы что-либо могло происходить не по  распоряжению  поли-
ции.
   - Раньше я была уверена: если случись пожар или наводнение, то прави-
тельство как-то поможет, а сейчас я прочла, что и  помощи-то  с  гулькин
нос, да и ту разворовали. Вы поймите меня правильно: мне не помощь  тре-
буется (у нас, благодарение богу, наводнений  не  бывает!),  мне  только
уверенность нужна, что мне эту помощь окажут - а  какая  теперь  уверен-
ность! Теперь я даже суда боюсь: бывает, оказывается, что и невинных за-
суживают! И полицейских чинов теперь опасаться приходится...
   Жизнь без волнений... Разве не стоит ради нее  поступиться  какими-то
правами, свободами и даже претерпеть известные лишения? Наиболее тягост-
ными в новых веяниях многим представлялась необходимость  что-то  решать
самим, - а следовательно, нести бремя сомнений и ответственности.
   - Одни пишут одно, другие другое - кому мы  должны  верить?  -  часто
слышал он раздраженный вопрос. То ли дело было, когда все писали одно!
   Сабурову и самому больше всего на свете хотелось быть просто  "верным
учеником" своих старших коллег по салону Варвары Петровны:  он  с  мучи-
тельной завистью перечитывал в зоологических трудах, как собака, привык-
нувшая зарывать остатки мяса в землю, проделывает тот же ритуал на дере-
вянном полу и преспокойно уходит прочь, оставляя мясо на виду:  вот  оно
как в мудрой природе устроено! Что же удивительного, если человек, отор-
вавшийся от этого первозданного рая, тайно стремится вернуться  в  него:
снова превратиться в автомат, выполняющий что положено, как собака, пче-
ла или Николай Павлович Сабуров.
   Однако в последнее время и этот столп, этот краеугольный камень  тоже
покачнулся: выйдя в отставку, он собственноручно  занялся  хозяйством  и
начал читать. И рассуждать о прочитанном!
   - Ты, я вижу, тоже с направлением - вот и объясни мне, почему эти ва-
ши столичные писаки все чернят, - выговаривал он приехавшему на каникулы
Петру. - Как будто и ничего хорошего у нас не было. То мы были  и  самые
умные, и самые храбрые, и самые великодушные - а то  вдруг  сделались  и
отсталые, и пьяницы, и холопы... Щелкоперы ваши - они русской истории не
уважают! Они русского народа не любят!
   Петр выслушивал все это от старого служаки с возрастающим изумлением,
прекрасно зная, что русская история вовсе никогда не занимала его  отца,
презиравшего всякие внеслужебные интересы, представлявшиеся ему едва  ли
не вольнодумством. Обирать, унижать, запарывать, загонять в военные  по-
селения - это ничего. А опубликовать уровень урожайности, или  пьянства,
или преступности - это сразу нелюбовь, посягательство на честь народную!
   Петр горячо заговорил о том, что именно любовь  требует  правдивости,
что, скрывая болезнь, нельзя ее излечить - и т. д., и т. п. Николай Пав-
лович только мрачно хмыкал в особенно патетических местах, зато  гостив-
ший у него полковник Сидорцев слушал с живейшим вниманием.
   Полковник Сидорцев был единственным человеком, которому отец оказывал
уважение, никак не связанное с чином или родством. До  слуха  Петруши  с
самого раннего детства об этой загадочной личности  доносились  какие-то
очень противоречивые сведения: то Сидорцев вроде бы  храбрец  -  то  как
будто дурак, то он чересчур распускает своих солдат - то его  солдаты  в
бою лучше всех, то он слишком уж мягок - то не в меру дерзок, то его це-
нит начальство (сам главнокомандующий поставил его  на  ответственнейший
участок) - то вроде бы не ценит (обходит наградами и производствами).  В
конце концов, Сидорцев как будто остался в дураках: новых семь  дырок  в
шкуре заработал, а даже генеральской подкладки не выслужил. Но, с другой
стороны, отец заметно гордился, принимая Сидорцева у себя в доме, и даже
излишне часто и громогласно декларировал свои  принципы,  хотя  Сидорцев
никогда против них не возражал: он был не охотник до словопрений.
   Однако Петра он прервал на полуслове.
   - Слушаю я тебя - и все как будто правильно:  "чтобы  устранить  зло,
надо его назвать", "льстит не любовь, а корысть" - с виду все правильно.
А с другой стороны, солдату всегда надо говорить, что он  молодец  -  он
тогда и впрямь молодцом себя почувствует. И когда в бой идут, надо петь:
"Для российского солдата пули-бонбы ничего" - а по-вашему,  по-правдиво-
му, выходит, надо петь: руки-ноги нам поотрывает, будем на паперти  сто-
ять? Нет, этак, сударь ты мой, много не навоюешь! Мне такие полки доста-
вались... И воры, и беглецы - битые-перебитые, колоченые-переколоченые -
вот какая про них правда. А я им говорю: орлы!  Понимаешь?  Они  еще  не
заслужили, а я уже говорю!
   Петр хотел было возразить, но взгляд его упал на брата  Николая,  как
всегда напрягшегося в присутствии посторонних, а посторонними  для  него
были все на свете, исключая любимейшего братика Петрушу. Внезапно  Петру
открылось, почему Николенька сделался таким: оттого, что таким его приз-
навала мачеха, а отец не препятствовал - как человек практический он це-
нил лишь реальные дела, а не  пустую  болтовню:  "Хоть  горшком  назови,
только в печку не ставь". Выходит, "слова"-то могут быть  важнее  "дел":
"Хоть в печку ставь, только горшком не называй".
   - Вы - другое дело. А вот какая-нибудь штабная крыса...
   Петр хотел всего лишь подчеркнуть значение личных влияний, но Николай
Павлович принял штабную крысу на свой счет.
   -  Как-с,  как-с?!  Их  уважение  прикажете  выслуживать?   Нет   уж,
увольте-с: их уважение мне по моему чину полагается!  Для  этих  дикарей
узда нужна! Без узды они сеять бросят, они всю Россию  в  кабак  стащат,
жиду в заклад, они...
   Николай Павлович, только что оскорблявшийся за честь русского народа,
долго не мог остановиться и прервал свою речь лишь тогда, когда  полков-
ник Сидорцев вышел из залы, припадая на изувеченную ногу. Отец  проводил
ногу обиженным взглядом, словно она нарочно  желала  уязвить  его  своей
доблестной хромотой, и, помолчав немного, завершил свою речь вполне рас-
судительно:
   - А как кого называть, я и не оспариваю. Я, может, и взяток  не  брал
потому, что считал: русский офицер взяток не берет. Что ж,  разве  я  не
видал, что берут, да еще как берут, но все это полагал за отдельные слу-
чаи. А прочел бы в газете - это уже был бы не отдельный случай! На реви-
зиях я такие концы света повидал, где все до одного солдаты устав  нару-
шают (да и бить как надо их некому - там и офицеры шваль  и  пьяницы)  -
так что ж, ради них прикажешь и вовсе устав отменить? Нет-с, без  устава
оно и вовсе неизвестно куда поползет! А печать - она вроде устава: глаза
нам показывают, как оно есть в жизни, а устав - как должно быть. Увидите
еще, увидите: ваша "правда" одного мздоимца выведет на  чистую  воду,  а
десятеро, ее начитавшись, сами брать начнут, хотя бы до этого  и  стыди-
лись. Авторитетом руководителя разбрасываться нельзя - потом и вовсе  не
соберешь! А то получается, раньше ничего хорошего не делалось -  а  ведь
вон какие были достижения! Железную дорогу построили, шагнули  за  вашей
же хваленой Европой - так и дорогу надо охаять: на костях, мол, построе-
на. Это же пожилым людям обидно слушать, многие ведь и при покойном  го-
сударе на совесть работали, здоровье теряли - так, выходит, зря? Сколько
визгу теперь: ах, Шевченку, ах, того-пятого-десятого сослали, ах, сквозь
строй прогоняли!.. А вы задумались - легкое ли это дело христианскую ду-
шу сквозь строй прогнать?! Сам натерпишься, на человеческое  мясо  глядя
да крику этого воплю наслушавшись - после три дня в ушах стоит... А  те-
перь за это ни сочувствия, ни благодарности. Все русское без разбора ху-
лят. Мужиков жалеют, а слава русская им не дорога!
   - Но нельзя же за славу государства платить человеческими жизнями!
   - А ни за что иное славы не купишь. Жены стыдиться -  без  детей  ос-
таться, солдат жалеть - врагу сдаваться. Хуманничать только начни!  Сей-
час вы за человеческую жизнь трепещете, а случись, добьетесь своего, на-
ложите запрет человечью жизнь трогать - тут же начнете за здоровье  тре-
петать, потом - всякой царапины бояться: ах, ах, нельзя же за славу  ца-
рапинами платить! Одни трусы с бабами останутся!
   Но даже и подобная ретроградная чепуха оставляла  в  Петрушиной  душе
ядовитые семена не только плодоносящие, но и ядовитые.
   Во время названных вакаций Петр проводил весь свой досуг среди  мужи-
ков: он желал наконец внести ясность в фундаментальный вопрос: какая си-
ла позволила русскому народу сохранить себя, свой  нрав  и  обычаи,  под
монгольской плетью и бюрократическим шпицрутеном? Сам вопрос уже  содер-
жал признание способности нравов сохранить какую-то независимость от го-
сударственных учреждений, в том числе, стало быть, и европейских,  -  и,
следовательно, был ренегатским по отношению к кружку  Варвары  Петровны.
Но Сабурову упорно прокрадывалось в голову, что у Варвары Петровны видят
в законах какое-то подобие философского камня, способного обращать навоз
в золото. Чиновник сделал глупое распоряжение - нужно издать закон, что-
бы впредь делал только умные; урядник избил мужика - издать закон, чтобы
больше не смел; если и этот закон не будет исполнен -  издать  следующий
закон о необходимости исполнять предыдущий - и так далее.  "Отвыкнув  от
всякой самостоятельности, люди привыкли ждать от законов того, что может
явиться лишь от их собственных нравов", - уже брезжило в его уме. И  как
раз деяния узаконенные отличались особым масштабом бессердечия.
   Узаконенное зло совершают не люди, а детали механизма...  Но  ведь  и
те, кого они мнут и корежат, тоже видят в них не людей,  а  детали.  Так
вот она, разгадка: народ сохранил свою душу, свой характер  потому,  что
он не считал за людей тех,  кому  повиновался,  воспринимал  узаконенные
злодеяния, как неодушевленные стихии: как наводнение,  пожар,  засуху  -
вот отчего душа народа не подвластна ни баскакам, ни бюрократам!
   Сабуров шел по тропинке (которую никто не приказывал прокладывать, но
которая сама собой возникла из-за того, что здесь люди часто  ходили  по
своим надобностям) и остановился на мостике через речушку, которую  пом-
нил с детства. Мостик тоже никто не приказывал строить: понадобился  му-
жикам - они и построили. Под мостиком, тоже без всякого  приказа,  боро-
лась с течением всевозможная рыбешка, самостоятельно разыскивавшая  себе
корм и каким-то чудом хранившая в себе стереотип, с которого окуни печа-
тают окуней, а плотва плотву.
   И солнце греет само собой, и пар сам собой поднимается из реки, и сам
собой собирается в облака, которые сами собой  проливаются  дождем...  А
еще выше, в самой черной бездне живет почти невидимая космическая  пыль,
которая сама собой складывается в гигантские небесные тела, которые сами
собой летят по никем не вычерченным заранее кеплеровским орбитам:  всюду
клубится сложнейшая упорядоченная жизнь - и нигде нет управляющего цент-
ра...
   Оттенки партий и учений - какими малыми и кратковременными они стано-
вятся среди веков и тысячелетий всемирной технологии! Бедный  Николенька
признавался, что наедине с природой им овладевает  ужас  и  отчаяние  от
своего бессилия и мимолетности перед громадностью и безразличием стихий.
Бедный, бедный... Ужасаться красоты и мудрости!.. Вот пень, обжитый  му-
равьями, - никакому китайцу-косторезу не выточить такой замысловатый ла-
биринт - попробуй-ка усовершенствовать его, разумный царь  природы!  Вот
муравьишка, надрываясь, тянет сосновую иголку, и никак  ему  не  одолеть
вершковый бугорок, - но тут подбегает на помощь другой муравьишка... Ви-
дишь, Николенька? А вон мужик, надрываясь, тянет бревно, но другой мужик
подхватил второй конец - вот из каких пылинок взаимопомощи  складываются
миры. И не нужны этим мужикам ни роман, которым зачитывается  "вся  Рос-
сия", ни сто томов законоуложений  с  пятьюстами  томов  комментариев  к
ним...
   Петру и в голову не пришло, что бревно добыто из его фамильной  рощи,
но мужики-то прекрасно замечали подобные оттенки, и скоро Сабуров приоб-
рел между ними репутацию блаженного. И Сабуров отнюдь не пришел  в  вос-
торг, когда это заметил. Приглядевшись, он увидел, что мужики очень вни-
мательны к тому, чтобы каждый вел себя как ему "надлежит быть": "Уже ес-
ли ты барин - так и будь барин, а если мужик - то и будь мужик". Ему по-
казалось даже, что непривычный покрой одежды или "неположенная"  укладка
волос обесценивают в их глазах самое мудрое,  благородное  и  доходчивое
слово. И в душе Петра зашевелилось весьма популярное  в  салоне  Варвары
Петровны словечко "косность" - так мы именуем устойчивость вкусов и при-
вычек, которые нам не по душе. А когда он по вечерам начал упражняться в
прыжках с шестом, выбрав для этого гибкую жердь, цена  его  речей  упала
окончательно - и словечко "косность" сделалось довольно частым гостем на
его устах. Но в прыжках он достиг незаурядных по тем временам  результа-
тов, и проходившие мимо усадьбы старухи крестились, видя, в  какую  высь
взметывается молодой барин.
   Отношения с крестьянами разладились, зато наладились отношения с  от-
цом: вдоволь налюбовавшись, как сын играючи взлетает на  крышу  флигеля,
отец понял, что перед ним мальчишка, а на мальчишку не  стоит  сердиться
за его направление. Поэтому, вступив в прения с сыном сначала как бы  из
снисходительности, Николай Павлович иногда забывался даже и до горячнос-
ти. А Петр за всякой горячностью угадывал какую-то правду...
   Бессомненности у Николая Павловича сильно  поубавилось,  когда  он  -
впервые в жизни - принялся за дело, которое нужно было доводить  до  ре-
зультата, не ограничиваясь составлением приказов. Однако все происходило
как будто само собой - ломалось, сгнивало,  протекало...  Это  приводило
Николая Павловича в тем большее негодование, что решительно  каждое  его
нововведение сулило явные выгоды и мужикам, однако это дурачье упорно не
желало понимать даже собственную пользу. Уж не оттого ли, всего-навсего,
что ему не доверяют? Но мог ли генерал и кавалер признать, что его побе-
дили чувства каких-то смердов? Оттого-то Николаю Павловичу впервые впер-
вые в жизни понадобились оправдания.
   - Ни машин новых не хотят, ни... Я уж и немца нанял, плачу ему... Мо-
жет, Сенька Быстров с ними лучше бы поладил, да вот удавился, дурак, за-
чем-то. Как Иуда. Косность мужичья сегодня всю державу тормозить начина-
ет, это ты правильно говоришь!
   Петр не без яда заметил, что мужики сделались  закостенелыми  оттого,
что слишком долго жили по чужим приказам, - и осекся: ведь он желал  до-
казать независимость нравов от механических воздействий.  Его  ответ  не
устроил и Николая Павловича:
   - Они же и без нас все равно от самого Адама по приказу живут: им вся
природа приказывает. Весна - сеять, осень - убирать,  сушь  -  поливать,
дождь - сушить... От таких приказов не отвертишься!
   И подлинно... Не оттого ли в мужиках такой запас бессомненности,  что
они в течение веков жили по неукоснительным и неизменным приказам  самой
природы? Более того, в жизни крестьян  неизмеримо  меньше  разнообразия,
чем в жизни так называемого культурного общества, - а значит,  меньше  и
возможностей для выбора, а следовательно, и для  сомнений.  Одинаковость
вкусов - основа их прочности.
   Самостоятельность ставила отца перед необходимостью искать и  размыш-
лять. А в этом и заключается высшее человеческое счастье, в теплую мину-
ту поделился с ним Петр.
   В тот вечер Николай Павлович выглядел особенно усталым и  озабоченным
и перед ужином выпил одну за одной пять рюмок водки. Он уже утратил  не-
победимый дар пропускать мимо ушей слова всякого, кто  не  был  его  на-
чальником, и после тягостного раздумья произнес как приговор самому  се-
бе:
   - Не размышлять, а исполнять не задумываясь - как на военной службе -
вот в чем счастье. Я теперь понял: человек не разумом, а  привычкой  жи-
вет. Разум дает ему тысячу советов, и каждый поперек другому - а привыч-
ка, как корпусной командир, один приказ - и кругом налево.  А  "искания"
твои - это все равно как дырка в земляной плотине: сейчас она  в  палец,
через час с кулак, а назавтра с ворота. Потому что разум - он у  каждого
разный. И в армии это хорошо поняли, я теперь только  вижу.  Что,  вроде
бы, за беда, если у солдата ворот расстегнут или нога не по  форме  отс-
тавлена? А то за беда, что расстегнутый ворот - дырка в  плотине:  через
нее солдат непременно возомнит, будто своим  разуменьишком  может  устав
улучшить - и где эти улучшения остановятся?! Кончится тем, что он и  ко-
мандирам повиноваться перестанет. Вот мы столько про мужиков  толковали:
косность, косность... А она, матушка-косность, одна,  может  быть,  всех
нас и хранит. Если мужик землю начнет пахать не по привычке, а по разуму
- он, глядишь, и государю станет повиноваться по разуму - и куда его ра-
зум приведет - это ни мне, ни вам, умникам, не ведомо. Главное что  -  у
любого немчуренка или жиденка направление есть: он с малолетства  знает,
к какой ему карьере стремиться, а наш Иван только до тех пор хорош, пока
ходит по кругу "изба-поле", "изба-поле". А чуть выбьется в  город,  чуть
легких городских целковиков да чистых городских бабенок  понюхает...  Вы
не  рассчитывайте:  он,  ракалья,  не  ваших  профессоров  и   волосатых
смутьянов берет в образец - нет: лакея! холуя! Жилетки, сигарки  начина-
ются, "ренское винцо-с", "А мы-с, эфто-с, ня хуже образованных-с",  -  в
отцовском голосе сквозь  глухую  усталость  отдаленно  раскатился  гене-
ральский гнев. - Пока у наших Саврасов направления нет, до  тех  пор  их
привычку трогать нельзя: она и для них, и для нас спасение!
   - Привычка свыше нам дана - заменой счастию она...
   - Это кто сочинил? - заинтересовался отец.
   - Пушкин.
   - Тоже, значит, что-то понимал... А то все слышу: Пушкин, Пушкин... С
умом сочинил: жить можно только по привычке, а  начнешь  думать,  так...
Это как болезнь неотлипчивая. Вы все мужика сейчас  кинулись  жалеть,  а
лучше бы себя пожалели: мужик сомнений не знает. А лучше кору глодать  с
уверенностью, чем кушать блины с сомнением.
   В Петербург Сабуров вернулся, уже  с  тайным  убеждением,  что  жизнь
должна течь сама собой, без управляющих центров, но посредством триллио-
нов добровольных поступков составляющих ее частиц. В конце концов, миром
правит не тот, кто распоряжается телами людей, а тот, кто  управляет  их
желаниями. Но управлять желаниями - химическими реакциями -  при  помощи
молотка и зубила...
   Тиран может согнать на новое место целый народ - но и там люди  будут
воздействовать на желания друг друга по законам, уже неподвластным ника-
кой тирании.
   Теперь в устойчивости народного нрава Сабуров усматривал самый надеж-
ный бастион против злоупотреблений власти.
   И однажды, когда у Варвары Петровны при обсуждении  очередного  нашу-
мевшего мошенничества подвели привычный итог: чего ж, мол, ждать  -  при
деспотизме все это неизбежно, - Петр внезапно взорвался:
   - Да что же это: "деспотизм", "деспотизм" - как будто мы сами  ничего
не стоим! Этот взятки берет - виноват деспотизм, тот  горькую  хлещет  -
тоже виноват деспотизм... Разве мы пузыри гуттаперчевые:  чем  деспотизм
пожелает - тем нас и надует? Разве в Ассирии не было  деспотизма  или  в
Египте? Деспотизм... Да если бы все исполнялось по его воле, то и  людей
на свете давно не осталось бы - только звери да холуи бессловесные!  Но,
благодарение судьбе, сквозь все деспотические зверства и  мерзости  люди
проносят нечто бессмертное, неподвластное  никаким  деспотам!  Деспотизм
как монгольская конница: оставляет за собой пожарища, а люди переселяют-
ся в землянки, согревают их своим дыханием - и выживают! И в конце  кон-
цов побеждают могущественную машину всего лишь тем, что  не  хотят  ста-
раться: каждый делает только то, что опасно не делать - и великие  импе-
рии повергаются в прах со всеми ревизорами и палачами!
   - Позвольте, но разве беззакония власти не рождают и в подданных неу-
важения к закону? - снисходя к неумеренной пылкости  юнца,  спросил  из-
вестный в то время правовед.
   - И очень хорошо, что рождают! Подчинение власти не погубило нас,  но
уважение к ней непременно погубит!
   - Вы путаете уважение к власти и уважение к принципам, к законам, ко-
торые служат не узким видам власти, но священным принципам...
   - А принципов тоже не нужно! Есть живые, реальные люди с  их  вечными
заботами о детях, о куске хлеба, есть отношения со знакомыми, с  соседя-
ми, с каждым встречным... Что за  раболепие  -  непременно  смотреть  на
что-то снизу вверх, ждать приказа откуда-то свыше -  будь  это  полицей-
мейстер или Господь Бог, закон или принцип?
   Однако видный правовед как дважды два доказал увлекшемуся  юнцу,  что
деспотическое правление проникает и в нравы людей: разве чиновник, рабо-
лепствующий перед высшими и презирающий низших,  не  частица  народа?  А
стражники, а тайные осведомители? Нет, молодой человек, деспотизм  отра-
жается и на нравах - и притом самым пагубным образом!
   - Именно поэтому его и необходимо уничтожить! - подвел итог  Сабуров,
сверкая глазами: имущественные злодеяния власти никогда  не  вызывали  у
него такого гнева, как ее покушения на души людей, на их отношения  друг
с другом. И государства, и партии должны складываться снизу  как  добро-
вольные союзы маленьких дружеских кружков, в которых все лично знакомы и
симпатичны друг другу. Только такие микроорганизмы  имеют  шанс  уцелеть
под деспотической стопой. Губка жизнеспособнее слона!
   Сабуров был бы пристыжен еще гораздо сильнее, если бы у Варвары  Пет-
ровны узнали о том, что, вступив в качестве камер-пажа в тесные  отноше-
ния с императорской фамилией, он начал невольно видеть в угнетателях са-
мое обыкновенное семейство, хотя членам августейшего семейства было  го-
раздо затруднительнее ощутить в управляемых существа, подобные им самим,
потому что они совсем никогда не вступали с подданными в личные  отноше-
ния, а пользовались исключительно механическими сведениями в виде  цифр,
сводок, докладов (душевной изоляции правителей посвящена особая главка в
книге Сабурова "Психопатология одиночества").  С  другой  стороны,  души
вельмож не были свободны от уважения к родству и чину!  И,  что  гораздо
сквернее, этот разврат шел все ниже и шире: в губернии, уезды, волости и
семейства - нет, этой растлевающей язве необходимо положить конец!
   Когда дело касалось душ, Сабуров не знал колебаний.
   В высших семействах самым будничным образом велись разговоры, которых
постыдились бы в доме мужика. Обсуждались и  пересчитывались  не  только
ордена и аренды, но и милостивые взгляды - в особенности, взгляды,  бро-
шенные на особ женского пола. Генерал-губернаторы и министры  заискивали
не только перед любовниками и любовницами, но даже перед  камердинерами,
и Сабуров почувствовал однажды, что предпочитает зависеть скорее от  ме-
ханических безличных законов, чем от лакеев или  взаимного  расположения
чьих-то детородных органов.
   Великий князь прочил его к себе в  адъютанты.  Преподаватель  физики,
поддерживаемый математиком, горячо советовал Петру подавать в  универси-
тет - "Вы будете гордостью России!" - но если бы он только заикнулся  об
ученой карьере, отец лишил бы его самомалейших субсидий, а двор, со сво-
ей стороны, наверняка назначил бы ему стипендию - там много толковали  о
его дарованиях. Его решение записаться в никому не ведомый казачий  полк
в Восточной Сибири произвело впечатление грома среди ясного неба.
   Генерал-губернатор принял Сабурова чрезвычайно ласково: "Рад буду ви-
деть возле себя честного человека - нечестных у нас в Сибирь не  отправ-
ляют".
   Из дневника Сабурова: "Правительство может выслать к черту на куличи-
ки, но оно не в силах сделать высылку бесчестьем".
   Молодой генерал, александровский лицеист, в чье непосредственное рас-
поряжение поступил Сабуров, также принял его с чрезвычайной  любезностью
и, пригласив к себе в дом, продемонстрировал полную коллекцию лондонских
изданий Искандера (сколь часто имена бессмертных служат паролем в  отно-
шениях между смертными!).
   Здесь же, в доме своего начальника Сабуров  был  назначен  секретарем
всех  грядущих  комиссий:   реформировать   предстояло   промышленность,
сельское хозяйство, суды, полицию, тюрьмы, почты, дороги и улицы, разра-
ботку естественных ресурсов, театральное и книжное дело и прочая, и про-
чая.
   Сабуров днями и ночами напролет изучал состояние  всех  этих  увлека-
тельных вопросов, пересчитывал арестантские портки и перечитывал все сто
томов британских и американских законоуложений, прикидывал, какое колос-
сальное количество людей ежегодно попадает в остроги и  в  какую  колос-
сальную сумму обходится их содержание, которое, притом, нещадно разворо-
вывается: пища отвратительна, одеял нет,  голод,  холод,  вши,  болезни,
вонь (вместо отхожего места чудовищный пруд с эскрементами  и  уложенная
поперек него лестница, однажды обломившаяся под заключенными), - а  над-
зиратели презирают арестантов за недостаток чистоплотности и утверждают-
ся в мысли, что "с таким свинским народом" они вправе поступать  как  им
угодно: кандалы, плети...
   Запись в дневнике: "Почти никто не считает наказание справедливым,  и
это уничтожает малейшее нравственное его значение. В тюрьме взамен  рав-
нодушия к правосудию  приобретается  идеологическая  ненависть  к  нему,
здесь приобретается убеждение, что "настоящие воры" в тюрьму не садятся,
а сами сажают в нее других". Судя по дневнику, Сабурова интересует и ге-
ология, и география, и флора, и фауна; с живейшим интересом он  описыва-
ет, где и как пилят дрова, как "укрючат" лошадей, как добывают  белок  и
выделывают их шкурки, где и как ловят рыбу, где и почему приживаются яб-
локи, а груши не приживаются... а как увлекательны цены на овес, свинец,
соль, мясо, шкуры, свечи, порох, сигары, лес и деготь! Местами его днев-
ник напоминает "Коммерческий вестник".
   Чисто научные итоги своих размышлений Сабуров публиковал в  столичных
журналах и начал получать запросы от иностранных изданий, даже таких ав-
торитетных, как "Британская энциклопедия".
   Главным делом кипучего сегодня была колонизация громадного, в три Ев-
ропы, богатейшего, но дикого и малоисследованного края. Необходимо  было
заниматься снабжением удаленных колоний, производить изыскательские  ра-
боты для прокладывания дорог и закладывания новых поселений: за три года
после корпуса Сабуров объехал бы земной шар, если бы по экватору  распо-
ложить его причудливые маршруты. Сабуров десятками томов выписывал необ-
ходимые сочинения, у таежных костров штудировал Ляйеля и Пэйджа, дневник
его наполнен размышлениями, откуда произошли царапины на скалах,  осыпи,
наносы, сланцы, гнейсы, кварцы, граниты, известняки... Все  складывается
из пылинок: трудно догадаться, что из  этих  пустяков  складывалась  его
орографическая теория, принесшая ему мировое признание.
   Мальчишка, в сущности - Сабуров возглавлял многолюдные команды, в ко-
торых можно было найти и обрусевшего эвенка, и разорившегося мужичка-пе-
реселенца, и проштрафившегося казака, и вышедшего на  поселение  убийцу.
Однако с этой разношерстной публикой, имея при себе порядочный запас ка-
зенных денег, Сабуров углублялся в нехоженную тайгу, сплавлялся по  бур-
ным порожистым рекам, переваливал через горные хребты, - у него делались
усердными даже те, кто считался язвой всяческого начальства.
   Тогда-то Сабуров окончательно усвоил, что трезвые люди, свято  верую-
щие в дисциплинарную триаду: приказал, проверил, наказал, -  именно  эти
практические люди и есть самые необузданные утописты: даже несколько де-
сятков людей - и то уже совершают ежедневно тысячи  бесконтрольных  пос-
тупков. Если люди всего лишь перестанут стараться...
   Что же говорить о миллионах людей, разбросанных на тысячах верст! Нет
ни малейшей возможности разглядеть из Петербурга, в самом ли деле разбит
бурей караван на Лене или вся мука раскрадена. Недаром докладывать о по-
тере упомянутого каравана из трех барж отправили в Петербург именно  Са-
бурова: его там знали лично, - самый громоздкий и дорогостоящий  контро-
лирующий аппарат не в состоянии заменить ни обыкновенного  личного  зна-
комства, ни обыкновенной честности.
   Никакой умалишенный не совершил бы и тысячной  доли  тех  нелепостей,
кои, общими усилиями, совершал правящий аппарат, каждый "винтик" которо-
го в собственных делах демонстрировал отнюдь  не  глупость,  а  изрядную
ловкость и проворство. Поэтому Сабуров не удивлялся, когда люди  малооб-
разованные и недалекие высказывали предположение о чудовищном  заговоре,
снизу доверху пронизавшем всю Россию, хотя заговорщикам  управлять  этим
механизмом было бы так же невозможно, как и теперешнему правительству.
   Только механизм мог действовать с  подобным  отсутствием  смысла:  из
центра приходили указания сеять на камнях и строить на болоте,  запреща-
лось ловить именно  тот  сорт  рыбы,  который  испокон  веков  составлял
единственное пропитание местного населения, зато в виде компенсации раз-
решалась добыча тех пород, коих здесь не водилось от начала времен.  Са-
бурову удалось самолично подержать в руках запрос о разведении винограда
в Колымском округе и предписание о добровольном сборе пожертвований сре-
ди ламутов и юкагиров на памятник композитору Глинке в городе Смоленске.
   Статистическая отчетность словно и впрямь составлялась  одними  меха-
низмами для других механизмов.Из Чукотской земли приходили отчеты, в ко-
торых целые десятки страниц были заполнены нулями:
   ослов и мулов- 0 (нуль)
   верблюдов- 0 (нуль)
   католиков- 0 (нуль)
   протестантов- 0 (нуль)
   просеяно ржи- 0 (нуль)
   собрано ржи- 0 (нуль)
   Но если который-нибудь из нулей отправлялся несвоевременно,  виновные
получали строгий нагоняй.
   Вместе с тем, одурачить механизм, лишенный простейших органов воспри-
ятия, не стоило ровно никакого труда. Из года в год подрядчики поставля-
ли десятую часть положенной соли, а  на  остальное  количество  покупали
расписки у чиновников. И механизм ничуть не  удивляло  (механизмы  удив-
ляться не умеют), когда казенные припасы, законсервированные при  помощи
фантастической соли, подвергались неисчислимым и столь же фантастическим
бедствиям: пожарам, засухам, ураганам, нашествиям мышей, червей и прочих
грызущих и сосущих тварей. Если все акты были составлены по форме, меха-
низм уже не интересовало, каким образом листовой свинец  может  подверг-
нуться десятипроцентной усушке.
   Уже находясь в эмиграции, Сабуров много лет следил за  строительством
пожарной каланчи в городе Чите: пока ее смета утверждалась в Петербурге,
цены на лес и работу успевали вырасти настолько, что требовалась уже но-
вая смета, которую постигала та же участь. И лишь  через  двадцать  пять
лет с величайшими трудами и нарушением законности бумагам  удалось  нас-
тичь истинное положение вещей.
   Полтора года не заделывалась дыра в крыше  -  ждали  архитектора  для
составления сметы. Чтобы изготовить столы для училища, требовалась годо-
вая переписка.
   Подобными несообразностями Сабуров мог бы заполнить целые тома. Вмес-
те с тем, он не уставал изумляться общественным организмам, устроившимся
самостоятельно, применяясь исключительно к  местным  условиям.  Ссыльные
духоборы, с их полукоммунистическим бытом,  предоставленные  собственной
судьбе, благоденствовали там, где со всеми бесконечными казенными  дота-
циями и бесплатной каторжной "рабсилой" терпела крах государственная ма-
шина. Исконные жители края, почему-то называемые инородцами, с их прими-
тивнейшими орудиями устраивались там, где, казалось,  вообще  невозможно
выжить человеку. Сабуров с большим уважением вглядывался в  сложный  быт
орочонов, манагров, долган, дархотов, ламутов и мунгалов, выработавшийся
сам собой, без чьего бы то ни было руководства. И сколь разительно могут
отличаться друг от друга люди одного и того же народа: оленные чукчи  по
своим нравам и вкусам были очень и очень отличны от  чукчей  приморских,
поразительному гостеприимству которых он посвятил несколько растроганных
страниц: ежедневно рискуя жизнью на охоте в своих  утлых  скорлупках,  в
которые и сесть-то решишься не сразу, приморские чукчи в самые неблагоп-
риятные годы изо всех сил старались запастись кормом для собачьих  упря-
жек тех путников, которых они заранее даже знать не могли! При этом  они
нисколько не сожалели о своих непомерных трудах, но, напротив, гордились
своей щедростью и презирали более скуповатых оленных чукчей.
   Сабуров видел, как, стараясь приучить к животноводству охотничьи пле-
мена, казна раздавала им коров и даже посылала солдат накосить  для  них
травы. А хозяева просили дармовых батраков косить  поменьше,  чтобы  им,
хозяевам, пришлось поменьше сушить и сгребать в стога.
   Тогда-то Сабуров усомнился по-настоящему,  относится  ли  жадность  к
"естественным" склонностям человека. Люди вообще склонны  чужие  потреб-
ности называть искусственными, неразумными, а собственные - естественны-
ми, разумными, "настоящими". Оказалось, что и чукчи называют себя  "нас-
тоящими людьми", свои шатры - "настоящими домами", свой язык -  "настоя-
щим языком". Все, как у культурных европейцев.
   Сабуров уже тогда заметил, что пристрастие к тем или  иным  блюдам  и
запахам сформировано не физиологией, а историей:  чукчи  любят  отврати-
тельный для европейца запах тюленьего мяса, а запаха говядины просто  не
переносят, и тоже имеют на этот счет убедительную теорию: "Корова  гряз-
ная, а тюлень чистый - он все время моется".  Впоследствии  Сабуров  при
помощи скрупулезных исследований убедился, что чисто физиологического  в
человеке нет просто-таки ничего. Но в ту пору, о которой я  рассказываю,
основное время у Сабурова отнимала все же государственная служба. Однако
гибель всех его начинаний, а также соприкосновения с людьми, на  которых
несообразности бюрократической машины сказывались самым плачевным  обра-
зом, приводила его сначала в негодование, а понемногу и в отчаяние.
   И забытый призрак Сеньки Быстрова...
   Одна из дневниковых записей этой поры - подлинный  гимн  естественным
наукам: "Либих и Уатт более велики, чем Гомер и Христос. Войны и рабство
исчезнут, когда люди наедятся досыта, когда повсеместно  распространятся
научные способы фабрикации и обработки сырых продуктов". И следом:  "На-
есться досыта есть дело невозможное для человека,  потому  что  аппетиты
его способны расти  безгранично:  они  регулируются  исключительно  пос-
редством душевных связей, при отсутствии коих мы никогда не ощутим и ма-
териального довольства. Кроме того, разделение  труда  разбивает  единый
образ человека на профессиональные касты, которые  либо  презирают  друг
друга, либо каждая каста утрачивает несомненность своих устоев - мы  на-
зываем это падением нравов".
   Последняя фраза снова предвещает то роковое интервью...
   Но уж географические открытия - это непреходящая  ценность!  Сабурову
случилось проехать по проложеннному им  скотопрогонному  пути  до  самых
приисков, вступивших в новую полосу процветания: прежний  прииск  быстро
истощился, и Императорский Кабинет отказался от его разработки; тут  же,
рядом с ним золотопромышленное товарищество "открыло" новый, богатейший,
требовавший все новых и новых рабочих рук. И Сабуров увидел их обладате-
лей...
   В ледяной воде, в едва укрепленных штольнях - жертвы бывали  чуть  ли
не каждый день, - по четырнадцать часов не выпускавшие из разбитых ладо-
ней первобытную каелку, измученные, полубольные, обираемые  и  унижаемые
каждым толстым брюхом и каждой форменной кокардой... А земский исправник
получает от компании две тысячи - какие жалобы тут помогут! И даже зара-
ботанные крохи отнимались грабителями - часто вместе с самой  жизнью,  а
остальное высасывали первыми явившиеся по скотопрогонному пути кабатчики
и отравленные сифилисом шлюхи, чьих сетей истосковавшиеся по теплу и ве-
селью преждевременно состарившиеся, так и не успев повзрослеть, полудети
не умели избежать.
   "Неужели же в этом мире нельзя совершить никакого доброго дела?!" - с
отчаянием вопрошал себя Сабуров. Но нет же: ему всегда удавалось  прино-
сить пользу, когда он делал это напрямую, без посредничества чудовищного
государственного механизма, веками поглощающего таланты и благие  стрем-
ления, а взамен извергающего яд безверия и нечистоты. Чудище  обло,  ог-
ромно, стозевно...
   Честных людей не хватало катастрофически. Однажды, три недели пробив-
шись со свидетелями по яснейшему делу некоего заседателя, который  самым
откровенным образом немилосердно грабил, сек, гноил в  остроге,  Сабуров
сделал приблизительный подсчет и получил, что  ежели  все  честные  люди
Российской империи, превратившись в юристов, примутся с соблюдением всех
формальностей расследовать деяния всех виновных  мошенников,  то  займет
это не менее двенадцати тысяч лет. Поэтому Сабурова нисколько не  утеши-
ло, когда заседатель был все же смещен с должности. (Благодаря  чьему-то
покровительству в Петербурге - личные связи! - он вынырнул исправником в
Камчатке, оттуда вернулся состоятельным человеком и впоследствии сотруд-
ничал в консервативных газетах,  защищая  недвижимость  основ,  то  есть
собственную недвижимость).
   Когда перед окончанием служебного расследования Сабуров в  мрачнейшем
расположении духа зашел перекусить в трактир при  гостинице  -  отчаяние
лишь немного скрашивалось анонимными угрозами, - к нему подсел  какой-то
господинчик. Сабуров поднял голову и едва не вскрикнул: на миг ему пока-
залось, что перед ним Сенька Быстров - постаревший и  состарившийся,  но
пьяненький и жизнерадостный.
   Это был старенький приказный, лет восемнадцать пребывающий под судом,
но убежденный, что все кончится пустяками, а в  ожидании  благополучного
разрешения своего дела "аблакатствующий" по трактирам, готовый по  самой
исходной цене и даже за рюмочку очищенной соорудить прошение, жалобу или
донос.
   - Вы, сударь мой, сейчас видно, что питерский: образованный,  с  нап-
равлением, а стало быть, нас, чиновничью братию, крапивным семенем вели-
чаете. Не трудитесь возражать - не всяк родится  кипарисом  благородным,
иной и крапивою подзаборной, а жить-то всякому одинаково хочется. А пос-
ле такого краткого предуведомления не желаете ли выслушать от  меня  всю
историю государства Российского лет вперед этак на тысячу? Только будьте
любезны прежде спросить для меня графинчик очищенной, а то мне здесь ни-
чего не подают - ну да свет не без добрых людей! Я вас,  питерских,  так
понимаю, что вы намереваетесь нас, крапивное семя, законностью донять. А
я вам на это отвечу: мы вашими же законами сыты будем. Не токмо что зем-
лепашца - это уж плотва, самим богом в пищу предназначенная! - нет,  бе-
рите выше: мы вашими же законами и купца доймем, и заводчика.  Как  при-
мемся с законом в руках с них отчета  требовать,  где,  да  у  кого,  да
сколько... Вся жизнь остановилась бы, если бы все до тонкости по  закону
делалось. А каждый закон - новый крючок на нашей уде. И с нами вы  ниче-
гошеньки поделать не сумеете, потому что вы даже друг от друга  сторони-
тесь, чтобы на чистоту свою пятнышка не посадить - а мы  напротив  того:
мы греховностью своею слипшись стоим, вот оно как! Потяните одного -  за
ним столько ниточек потянется - вот как если от текста  частичку  отщип-
нуть (а до каких высот эти ниточки еще дотянутся - и подумать  боязно!).
Так кто ж вам такую частичку отдаст! И чем больше вы будете нас законами
теснить, тем крепче мы слипнемся! Не-ет, общий грех так  склеивает,  что
лучше не бывает! Самые прочные государства всегда на каком-то общем гре-
хе стоят, верно вам говорю. А мы, крапивное семя, в государстве Российс-
ком правили и править будем!
   Каждое слово жгло Сабурова раскаленным углем: уж не порожден ли  этот
пьяненький юродствующий философ его собственной воспаленной  душою,  по-
добно призраку Сеньки Быстрова? Не его ли  собственные  мысли  текут  из
этого гримасничающего мокрого рта - и никакого-то возражения на  них  не
сыскать, кроме заветнейшего:
   - Но души человеческие вам не подвластны! Потому  что  вас  никто  не
уважает.
   - Как-с, как-с? Да любая мужичина сиволапая, любой мещанинишко спит и
во сне видит сына своего в чиновники вывести. А и не видит,  так  оттого
лишь, что чересчур это для него высоко! И купчина, у которого мошна тол-
ще брюха - попробовал бы он мне не оказать уважение, когда я  при  долж-
ности состоял!
   - Вот именно за это вас следует уничтожить!
   - Вы никак за купца обиделись? Так мы с  него  дай  бог,  если  сотую
шерстинку той овчины острижем, кою он - нашим же попечением! - на  казне
отрастил. Купец нас благословляет, потому как нам он такую гниль да  за-
валь для казны спустит, какую самому безглазому покупателю ни в жизнь не
всучить. Знаете поговорку: если хотите, чтоб я разбогател, дайте мне  на
прокорм казенного воробья. Ничего, у казны шея толста!
   - А глаз нет, жалости нет, совести нет... - самому  себе  пробормотал
Сабуров. - Механизм...
   - Это вы насчет-с казны-с? Справедливо: велика Федора -  да  дура.  Я
так считаю, что и простой народ благословлять нас должен; уберите чинов-
ника - тотчас купец с заводчиком сверху сядут, из щук в акул  возрастут.
Стало быть, мы, крапивное семя, за народ заступники-с, вот-с оно как-с!
   - Погодите, когда не мы, не ревизоры, а сам народ по-настоящему узна-
ет свои права, узнает законы...
   - А это, не обессудьте, что прервал, для народа истинное счастие, что
он полагает, будто мы по праву орудуем. А узнаем, что не по  праву,  так
ему только обиднее сделается: кто приставлен закон применять - у того он
и в руках будет. Закон - это такой меч-кладенец, с которым  хилый  Давид
могучего Голиафа под стопу свою опровергнет.
   Вот-с оно, значит, как-с...
   Значит именно проклятое государство, этот Левиафан, этот  бессмыслен-
ный механизм вкладывает в руки мерзавцев волшебный меч-кладенец. А посе-
му - он должен быть разрушен, - вместе с его  тюрьмами,  департаментами,
казармами и - да!!! - с его законами, связывающими честных людей и  воо-
ружающими негодяев.
   Левиафан должен быть разрушен!
   Сабуров и прежде вступал в дискуссии со своим патроном: возможно,  не
без влияния этих собеседований  и  уж  во  всяком  случае  под  влиянием
польских событий генерал-лицеист прибрал в  более  укромное  место  свою
уникальную коллекцию изданий Искандера. Нетрудно вообразить и  последний
их разговор.
   - Я понял, - возгласил Сабуров, - чем всегда будут  заниматься  госу-
дарства, пытаясь бороться со злоупотреблениями своих же  агентов.  Госу-
дарства всегда будут своими законами связывать народу руки, а потом  пы-
таться обобрать с него кровососущих паразитов. Да народ  мигом  стряхнет
эту нечисть - нужно только развязать его!
   - Если мы предоставим народ самому себе - он выделит из  своей  среды
новых паразитов в еще большем изобилии, только и всего. По-вашему, народ
должен делать, что ему заблагорассудится. Но у меня другой конек:  поря-
док.
   - На галерах тоже был порядок: весла вздымались по барабанному бою.
   - И только поэтому галера стремительно неслась вперед.  Петр  Великий
недаром регламенты всех коллегий составлял по  образцу  адмиралтейского.
Ваш излюбленный пример с бессмертной губкой и уязвимым слоном  доказыва-
ет, что самостоятельность отдельных клеток допустима лишь на самом  при-
митивном уровне организации.  Но  мертвый  слон  лучше  живой  губки!  A
propos, каким словом вернее всего выразилась бы  самая  глубокая,  самая
заветная ваша мечта?
   - Братство, - не задумываясь, отвечал Сабуров.
   - Гм, братство... А куда же вы дели свободу и равенство?
   - Равенство - это уж не одинаковость  ли?  Братство,  напротив,  есть
расцвет всех индивидуальностей, высшее разнообразие! А свобода от  чужих
страданий и надежд и вовсе недопустима.
   - Итак, братство... Но у меня иной девиз: ВЕЛИЧИЕ.  А  его  не  может
быть без подчинения частных лиц государственной воле.
   - Ваше "величие" требует беззащитности человека перед любой админист-
ративной вошью!
   - Вдумайтесь: без подчинения центральной власти, без  принудительного
очерчивания границ исчезла бы Россия!
   - Но люди, ее населяющие, остались бы!..
   - "Люди" - этого мало. Меня не устроит  оставшаяся  на  месте  России
равнина, населенная конгломератом племен, изъясняющихся на различных ди-
алектах бывшего русского языка: ведь без централизованного  установления
грамматических правил, без централизованного просве

   На огонек

   Глотнув бессмертия, Сабуров-младший (будем пока называть его  так  во
избежание путаницы) переворачивал чистые страницы до тех  пор,  пока  не
добрался до фотографии. Снова с непонятной робостью вгляделся в коричне-
вые лица...
   И поспешно захлопнул журнал, словно его поймали с поличным...
   Хотя здешним майским ночам было и далеко до ленинградских,  но  после
пяти утра Сабуров уже издали мог разглядеть копченое нутро  стариковской
квартиры. Языки копоти вокруг окна придавали ему вид  какого-то  черного
прямоугольного цветка. Жалкий стариковский скарб под окном был в сохран-
ности (и клюшки валялись...), не хватало лишь половника и кастрюли,  но,
оглядевшись, Сабуров обнаружил их  на  детской  площадке,  в  песочнице.
Кастрюля была наполнена песком, из которого хозяйственно  торчал  полов-
ник. Что ж, преемственность поколений. Бессмертие.
   Неужто и луковицу потомки уже пустили на жаркое? Но нет,  она  лежала
на прежнем месте, и - что это? - из ее макушки выстрелил остренький  зе-
леный язычок, даже два. Она продолжала расти, давать потомство, не инте-
ресуясь, как его встретят здесь, на земле, где никто никому не нужен...
   А старик... его журнал... И вдруг Сабуров-младший с  забытой  серьез-
ностью понял, что он не может так это оставить: будто ему  принесли  ре-
бенка и сказали, что это его сын, но он волен поступить с ним как угодно
- хоть выбросить. Если бы Лида...
   И вдруг, когда он подумал о ней без обычных саркастических ужимок,  у
него буквально зашлось сердце, и он понял, что влюблен смертельно и  что
ему стоит серьезных усилий, чтобы удержаться от какого-нибудь безумства:
броситься к ней на самолете - на крыльях любви, так сказать - или отгро-
хать телеграмму слов на восемьсот (спасло лишь то, что в свое  время  он
не поинтересовался ее адресом). Но еще не поздно, черт возьми: жизнь  не
кончена в сорок один год! Правда, у Болконского зазеленел дуб, а у  него
лишь луковица, но он все равно уже не выпустит из рук сокровищ, на время
ссуженных судьбой, не выпустит ни любви, ни таланта.
   Как бы ты сам оценил скрипача-виртуоза, который явился бы  на  комму-
нальную кухню и ударил каприс Паганини? Кто был бы виноват  в  постигшем
его разочаровании - стряпухи или он  сам?  Своей  работой  ты  пытаешься
продлить некое волоконце бессмертного корневища, и иного выхода  у  тебя
нет, ибо бессмертное свое волоконце ты любишь такой  любовью,  какой  не
любил ни одного реального человека, и, пожалуйста, не притворяйся, будто
кого-то из живых ты любил любовью более высокой, чем деяния  бессмертных
гениев. Вот ты и вскормил зверя - так называемый талант:  или  ты  даешь
ему дело, которого он требует, или он начинает выедать твое же собствен-
ное нутро.
   Но и об этом думалось с молодечеством. И гордостью.
   Послышался шорох - под окном проскользнула черная кошка. Остановилась
и требовательно посмотрела Сабурову в глаза, и ему  отчего-то  сделалось
жутко. Он вспомнил, как его великий однофамилец на  необитаемом  острове
крестил каких-то тварей, и неожиданно для  себя  осенил  кошку  крестным
знамением, и, кажется, не слишком бы удивился, если бы та внезапно  рас-
таяла в воздухе облачком серного дыма. Но кошка не двинулась,  продолжая
проницательно всматриваться в самую его сердцевину. Уж не душа ли стари-
ковская явилась, подумалось Сабурову в полной гармонии с предыдущим жес-
том. Надо хотя бы узнать его имя, - автора этих удивительных записок су-
масшедшего.
   Но в ЖЭКе занимались живыми: какая-то женщина, глядя  остановившимися
выпученными глазами мимо головы начальника, выкрикивала одно и то же:
   - Только они за дверь, а оно опять потекло!
   - Скажите ваш адрес.
   - Только они за дверь, а оно...
   - Так какой ваш адрес?
   - Только они за дверь...
   - Адрес ваш скажите.
   - Только они за...
   - Вы скажете адрес в конце концов?!
   На лицо женщины стала возвращаться осмысленность.
   - А вы на меня не кричите.
   - Я на вас не кричу, я ваш адрес спрашиваю.
   - А вы на меня не кричите!
   - Я не кричу, я спрашиваю, какой ваш адрес.
   - А вы на меня не кричите!!!
   - Я не кричу!!!
   Когда она наконец удалилась, начальник на вопрос  Сабурова  схватился
за голову:
   - Да вы что, товарищ, хотите, чтобы я еще про покойников заботился? У
меня живых две тысячи, и все писают, все какают, все моются, а оно течет
и все мне на голову... Все течет - и все из меня.
   Сабуров хотел было сходить еще и в паспортный стол, но потом  переду-
мал - к чему? Старик сдал ему на руки младенца и исчез, не  польстившись
на жалкое бессмертие имени. И вода из  протекающего  унитаза  смыла  его
следы...
   На ветке среди едва пробрызнувших зеленых звездочек соловьем заливал-
ся воробей - самозабвенно раскрывал клювик, вибрировал  горлышком.  Вне-
запно Сабурову пришло в голову, что воробью и дела нет  до  того  умили-
тельного чувства, с которым Сабуров на него смотрит,  -  и  Сабуров  по-
чувствовал детскую обиду на неблагодарную черствость самовлюбленной  пи-
чуги. Когда Аркаша был совсем маленьким, про каждого незнакомого челове-
ка он немедленно спрашивал: "А он меня знает?" - Вот она, забота о  про-
должении своего духовного рода, ибо отпечатки, которые  мы  оставляем  в
других людях, - единственная доступная нам форма бессмертия.
   По пути домой Сабурову встретилась девушка, в первый миг  напомнившая
Лиду, и у него радостно екнуло сердце. Во второй раз оно тоже екнуло, но
уже не очень, а в третий раз он просто рассердился, что ему  подсовывают
такие грубые подделки.
   Дома Сабуров неожиданно застал Аркашу, преждевременно вернувшегося из
школы. Аркаша по обыкновению пребывал в полной прострации,  портфель  на
этот раз выпал из его бессильных рук еще в прихожей. Сабуров  почувство-
вал всегдашний прилив раздражения  этим  систематическим  бездельем,  но
взглянул на Аркашину горестно поникшую голову, и - раздражение сменилось
пронзительной жалостью. Боже, да ведь перед ним его Наследник! И  так-то
он делился с ним любовью к бессмертному... Но как же Наталья-то допусти-
ла, чтобы ее обожаемый супруг вливал яд сорокалетнего неудачника в  без-
защитную душу ребенка! Да и убежден ли ты сам, что люди способны  только
завидовать и затаптывать все незаурядное? Свои обиды ты вымещал на  без-
защитных детенышах, вел себя с ними не как мужчина, берущий тяжесть мира
на собственные плечи, а как капризная бабенка, готовая наговорить вдеся-
теро больше, чем думает, чтобы другие брали на себя труд утешать и разу-
беждать ее. Хуже того: детей, внимавших тебе, словно пророку, ты  отрав-
лял саркастическим празднословием из заурядного кокетства и даже ревнос-
ти, когда видел в них любовь и уважение к кому-то или чему-то.
   "Но ведь я оберегал Аркашу от увлечений, чтобы уберечь от  неизбежных
разочарований!.." - теперь и любуйся сыном, "глядящим на мир без розовых
очков". Чувства вины - вот чего, оказывается, не хватало Сабурову, чтобы
сделаться хорошим отцом. Ему вдруг сделалось неловко заговорить с  Арка-
шей - любой тон казался фальшивым. Он позвонил на службу, взял отгул  за
последнюю овощебазу. Постоял у аппарата в  поддельной  задумчивости.  Но
Аркаша внезапно выручил его:
   - Я заметил: кто ненавидит непохожих, обязательно любит Сталина.
   - Правильно. Сталин и был Верховным Хранителем Единообразия, - насчет
чего высокоумного привычная интонация выскакивала сама собой.
   - А ненавистники Сталина, оказывается, тоже любят единообразие...
   - Что ж они, не люди? Плюрализм и релятивизм  -  общее  бедствие  для
всех. Вроде экологической катастрофы.
   - Если любишь правду, так хоть сам не ври, - Аркаша бормотал,  словно
в отключке. - А они ("Сторожа евонные, что ли?") ничего официального за-
ранее не признают - да еще и врут. Чтоб все наверху были гады.  Горбачев
гад, Ельцин гад... Я иногда думаю: может, они просто завистники? Им  все
заранее известно... как бабки прямо: болтают много, а сахар пропал. Да я
бы поклялся всю жизнь сидеть на мороженой картошке - только б  разрешали
болтать правду!
   - Я тоже больше всего на свете дорожу болтовней. Болтовня, а не жрат-
ва делает нас людьми. - Сабуров ощутил на щеках жар застенчивости.
   Аркаша не слушал. Сабурову вспомнилось: лет шесть назад они с Аркашей
ждали поезда морозным зимним вечером (можно, стало быть, считать  -  мо-
розной зимней ночью). В другие вагоны уже давно входили люди, только  их
с Аркашей вагон угрюмо чернел и безмолвствовал, и так же угрюмо  чернела
и безмолвствовала длинная очередь на посадку.
   - Почему все молчат? - кипятился наивный Аркаша.
   - Убедились, что так легче отделаются. - Понимать, как и почему  тебя
секут - последняя услада интеллектуала.
   - Так надо пожаловаться! Начальнику! - два магических слова.
   - Тем временем и поезд уйдет. Выяснится, к  тому  же,  что  начальник
вчера в Читу укатил - рельсовые стыки ревизовать. А может, его и на све-
те нет. Но чтобы узнать это, нужно три года изучать  штатное  расписание
из четырех тысяч пунктов, - мазохистски расчесывал Сабуров свое бессилие
перед последней административной вошью.
   Аркашины мысли, столкнувшись на пути закона  с  несокрушимой  стеной,
двинулись в направлении партизанской борьбы:
   - Надо проводницу взять за шкирку!..
   - Ты ее за шкирку, а она тебя в милицию: Коленька,  попросит,  своло-
ки-ка, по старой дружбе, этого субчика в участок,  пусть  посидит,  пока
поезд не отправится. Ишь, пьяная рожа, залил глаза, да еще бузит!
   - Они не имеют права! - еще одно заклинание.  О  правах  лучше  и  не
знать, если все равно не можешь ими воспользоваться. - Мы не пьяные!
   - А в протокол запишут, что пьяные - жалко что ли. Ну, помашешь  мет-
лой суток пятнадцать...
   - Почему же они нас всех еще не посадили?!
   - Исключительно по милосердию своему.
   - Ну... а... а если они... а если мы...
   Аркашина мысль заметалась по клетке, будто новичок в зверинце: а  по-
том... потом Аркаша сморщился, как старенький китаец, и беззвучно безна-
дежно заплакал. А Сабуров, высокоумная скотина, смотрел на эту  картину,
как хирург на умело ампутированную подрагивающую конечность:  избавление
от иллюзий не может проходить безболезненно.
   И те китайские морщинки, кажется, так и не разгладились на  Аркашином
личике... Воспоминание пронзило Сабурова такой болью, такой  жалостью  к
несчастному Аркаше, что он и сам сморщился не хуже престарелого  китайс-
кого крестьянина и начал шарить по карманам, извлекая из них  мятые  бу-
мажки. Обыскав еще и старые брюки, он наскреб четырнадцать рублей.
   - Возьми, купишь "Кримсон, Лейк и Палмер". Или "Модерн Шопинг".
   - Что?! - оскорбленно вскинулся Аркаша. - Такой  группы  вообще  нет!
Это все равно что я бы тебе сказал: купи Толстоевского или Паскудина!
   - Бери, пока дают!
   Диалог с сыном охладил неумеренную вспышку родительской  нежности.  А
каким, в самом деле, манером он должен был утихомиривать Аркашу, не под-
рывая в нем веру в свою социальную защищенность? Уговаривать  в  елейной
манере: у проводницы, мол, маленькие детки - она  их  накормит,  напоит,
спать уложит и придет? Или в молодецкой: ништо, мол, горе не беда  -  на
таких ли морозах в войну стаивали! (Молодецкая манера переносит внимание
с моральных тягот на физические, но и елейная придумана с толком - прит-
воряешься, будто оказываешь снисхождение тому, кто тебя унижает).
   А вот не додумался же он сказать Аркаше с полной откровенностью:  "Мы
бессильны на земном поприще, против хамства и начальства.  Но  на  бесс-
мертной стезе мы можем сражаться, а изредка и побеждать". Вот самый хит-
роумный ответ на самый непостижимый вопрос, о который  рано  или  поздно
расшибается почти каждый, кого угораздило родиться в России  с  душой  и
талантом: а кому нужно то, что я делаю? "Для слесаря, токаря,  плотника,
грузчика на каждом шагу висят объявления: требуются, требуются, требуют-
ся, а между этих однообразных строк я читаю обращенное лично ко мне:  не
требуется, не требуется, не требуется...".
   Бедная псина Игоря Святославовича, забирая уже в утробный  рев,  выла
так жутко и безнадежно, что Сабурову  подумалось:  не  к  покойнику  ли?
Обидно: уж больно незатейливое кладбище (надо же - комбинат!)  ему  пре-
доставлялось: именно здесь вот, среди серебрящихся, как елочные игрушки,
типовых надгробий тебе и предстоит скоротать вечность...
   В прихожей послышался Натальин голос,  окрашенный  безнадежностью,  и
Шуркин, окрашенный закоренелостью. Наталья была отозвана  с  ответствен-
нейшего совещания телефонограммой (страшным усилием воли ухитрилась поб-
леднеть только за дверью): ее сын Александр окончательно  превратился  в
завзятого спекулянта, пытаясь сбыть своему приятелю Бобовскому (прямо  в
школе - до дому дураку недотерпеть!) иностранную пластинку в неприличном
конверте (женская талия была обнажена на пару дюймов пониже, чем принято
в фирме "Мелодия"). Мало того, этот идиот начал еще и разглагольствовать
в перестроечном духе, что частник торгует честней, чем государство.  Ви-
димо, в семье такая идеологическая обстановка, не  без  надрыва  указала
Эра Николаевна.
   - Государство - это Церковь, - понимая Эру, покивал Сабуров. - А Цер-
ковь способна освятить любое мошенничество.
   Но для Натальи главный ужас был в том, что Шурка намеревался не прос-
то "сдать" приятелю "пласт", но еще и нажиться на этом!
   История началась с того, что Шурка на толчке присмотрел крутой пласт,
за который просили всего-навсего четверть, но у Шурки был  только  двад-
цатник. Шурка начал было душиться,  но  хозяин  равнодушно  отметал  все
предложения:
   - Файф, юноша, файф, - и утешал: - Да ты всегда сдашь за сороковник -
мне только душиться времечка нет. А тут вижу - парень понимает в музыке.
   Шурка был тронут такой проницательностью, а кроме того,  его  пленила
заостренная коварная борода продавца, - это был олдовый мэн,  напоминаю-
щий Генриха VIII кисти Гольбейна-младшего (Шурка  немедленно  дал  зарок
при первой возможности обзавестись такой же бородой). Проявив чудеса из-
воротливости, Шурка раздобыл файф и сделался обладателем пласта,  сулив-
шего пятнаху чистой прибыли. Однако, по старой дружбе, Шурка  согласился
взять с Бобовского только тен (чирик) надбавки и,  следовательно,  опус-
титься на файф.
   - Так это теперь значит и есть наше светлое будущее  -  на  товарищах
наживаться?! - воззвала Наталья уже не к мальчику, но к мужу.
   - Нажива, - разъяснило божество, - это, как  правило,  только  символ
достоинства. Вроде медали.
   Семейство успело перебраться на кухню, поэтому всем кажется, что  уже
наступил вечер.
   На расстроенном лице Натальи появилась тень надежды: по  отношению  к
денежным все прочие мотивы являются возвышенными.
   А Аркаша зацепился за другое.
   - Государство превратилось в Церковь оттого, что слишком уж  сверхче-
ловечески могущественно. Я заметил: кто сильнее других в два раза, вызы-
вает зависть, в тысячу раз - восторг, а в триллион раз  -  благоговение.
Поэтому и не должно быть таких сверхчеловеческих...
   - Почему не должно - людям они нужней всего, - сейчас Аркаша даст по-
нять, что он успел подглядеть стариковские записки... Но Аркаша дернулся
как ужаленный - "Это еще с чего?!" - и умолк,  окрасившись  в  малиновый
цвет.
   - Чтобы не знать сомне... - но тут возмутилась Наталья: - Ну  что  за
трепачи - ведь мы должны что-то решить с... - однако Аркаша так  зыркнул
на нее, что она, к удовольствию Шурки, уже не  смела  прерывать  монолог
Отца и Учителя, непогрешимого, как папа.
   - При товарище Сталине, господа, мы жили в десять раз хуже, чем  сей-
час, а недовольных было в сто раз меньше. Потому что те, кто  обитал  за
железным занавесом, как-то очень слабо напоминали людей. Трудящиеся меч-
тали исключительно раздобыть десять центов, чтоб отравиться газом. Иног-
да они, правда, еще устраивали забастовки - это было второе и последнее,
что они умели. Капиталисты же были  запрограммированы  исключительно  на
выкачивание сверхприбылей, к которым, как  это  свойственно  механизмам,
они стремились безо всякого смысла, поскольку не имели ни одной  челове-
ческой потребности, ради которых люди только и хотят быть  богатыми.  Их
невозможно было ощущать людьми - вроде нас.
   - А я ужасно сочувствовала угнетенным, - мечтательно  произнесла  На-
талья.
   - А я блэкам сочувствовал, - выпалил  Шурка  и  покраснел.  В  первом
классе он подарил негру двадцать копеек и был задержан за приставание  к
иностранцам.
   - Ну дайте же договорить! - застонал Аркаша.
   - Я тоже сочувствовал угнетенным, но это были люди в каком-то все  же
упрощенном исполнении. Но именно это и нужно - чтобы тебе  в  голову  не
приходило, что у чужаков можно что-то перенять. Все самое  лучшее  -  от
причесок до самолетов - у нас: "советское значит лучшее". Но чтобы  убе-
речь тебя от сомнений - от собственного зрения, неоходимо насилие такого
масштаба, которое вызывало бы уже не вульгарный страх,  а  благоговение.
Для нашего счастья нужен океан крови - под такой подливкой мы с благого-
вением и аппетитом, как спагетти под томатным соусом, уплетем даже  нес-
колько меридианов колючей проволоки - что там суп из топора!
   - А если бы Сталин был еврей - его бы любили? - вдруг брякнул Шурка.
   - Да будь он негром преклонных годов - все равно обожали бы, -  нена-
вистно усмехнулся Аркаша. - Как же не обожать, если столько людей поуби-
вал!
   - Да, но еще чаще его обожатели борются за право оставаться автомата-
ми. Нынешнее помешательство на диетах, на "травах",  на  экстрасенсах  -
все это погоня за автоматизмом, за слепотой: ведь абсолютное единомыслие
возможно только во лжи - только ложь бывает простой  и  общепонятной,  а
истина всегда многослойна и необщедоступна. И...
   Сабуров понял, что он упивается собственным краснословием, что,  уло-
вив один фактор - погоню за несомненностью, он  хочет  из  него  вывести
чуть ли не всю человеческую историю...
   - Получается, - вдруг вознегодовал Шурка, - люди любят, чтобы ими ко-
мандовали? Получается, я собираюсь в кино, а  мне  говорят:  "садись  за
уроки" - так я, получается, еще и доволен? Или я хочу купить мопед...
   - Хватит, хватит, мы уже все поняли, - взмолился Аркаша.  -  Тебе  же
объяснили, люди любят, чтобы им самим не хотелось ничего  неположенного.
Ты, правда, любишь как раз неположенное, но все равно любишь. А вот ког-
да сам не знаешь, чего и хотеть...
   Знакомо было до галлюцинации. Но истерический Аркашин захлеб, малино-
вые тона, которые больше  пристали  бы  петлицам  лейтенанта  внутренних
войск, чем физиономии мыслителя, всколыхнули в Сабурове привычное  разд-
ражение. Ему снова захотелось преподать Аркаше урок просвещенного  скеп-
тицизма.
   - Так, так, - произнес он тоном искушенного диагноста, - значит маят-
ник начал обратное движение.
   - Какой маятник? - малиновый Аркаша почувствовал, что сейчас его  бу-
дут оскорблять.
   - Когда обманет нечто Великое, Высокое и  тому  подобное,  начинается
откат к простому, наглядному. К так назывемым первичным, то есть  прими-
тивным ценностям: друг, любимая, будничные человеческие отношения -  ни-
чего сверхличного, никакой философии, никакой политики...
   - Как у Ремарка, - всунулся Шурка. - И у Хэма.
   - Верно. Ты не так глуп, как кажется.
   Шурка торжествующе показал Аркаше язык. Аркаша,  передернувшись,  от-
вернулся.
   - Но уставши от убогости мелочей, - продолжал эстрадный пророк, -  ты
начинаешь чувствовать, что жизнь проходит впустую, растрачивается на за-
урядные хлопоты о заурядном куске хлеба, на заурядные  услуги  заурядным
людишкам. И в тебе начинает зреть бунт: да с какой  стати  благоденствие
этих посредственностей следует считать мерилом добра и  зла?!  Вперед  к
великому - пусть туманному и опасному! Нам уже хочется связать наше  ма-
ленькое "я" с каким-то грандиозным целым, а  вовсе  не  с  благополучием
равного нам, а потому и неинтересного маленького человека.
   - А дальше что? - с заинтересованным презрением спросил Аркаша.
   - А дальше отдельные дерзкие человеколюбцы начинают подозревать,  что
успех целого не приносит счастья ни одному реальному человеку: наш паро-
воз вперед летит, а по бокам-то все косточки русские... Понемногу всякое
величие уже вызывает скепсис, становится дорог не величественный  Медный
Всадник, а бедный Евгений под копытами его коня,  не  "слава,  купленная
кровью", а "полное гумно"... Словом, виток приближается к завершению.  И
тогда приходит Сабуров Аркадий Андреевич. Который уже не  желает  ничего
надчеловеческого - ни культуры, ни величия ценой хотя бы одной  замучен-
ной слезинки.
   - Браво! - очень серьезно произносит Аркаша, подчеркнуто  пренебрегая
насмешкой.
   И это концертное одобрение снова покоробило Сабурова - тоже мне, эст-
радно-кухонный Екклесиаст: нет ничего нового под солнцем - только  маят-
ник, качающийся от малого до великого и обратно... Сабуров покосился  на
Наталью, но эта дуреха гордилась его красноречием, как  и  двадцать  лет
назад: ее подруги и родня глазам своим не верили, до чего их умница, об-
щественница и золотая медалистка послушна какому-то ученому дохляку. Вот
оно - право таланта! И счастье быть рядом с ним. На днях, желая ее разв-
лечь, а заодно слегка успокоить свою, впрочем, и  без  того  не  слишком
обеспокоенную совесть, Сабуров сводил Наталью на французскую  комедию  в
захудалый кинотеатришко, наполненный сомнительной, полухулиганской  пуб-
ликой, и Наталья так хохотала, что казалось еще  немного  -  и  хулиганы
начнут делать ей замечания: "Уважайте же окружающих!".
   Но она лишает его мужества (скепсиса) своим пафосом...
   - Как хорошо не иметь никаких талантов! Не приходится ни на кого оби-
жаться.
   - Настоящий творец, - возгласил Сабуров,  -  служит  не  смертным,  а
бессмертному!
   - Как это "бессмертному"? - мимо Аркаши не проскочишь.
   - Знаете, как можно заработать триста рэ? - вспомнил Шурка  радостную
новость. - Можно записаться в очередь на видик, а когда  подойдет,  про-
дать какому-нибудь грузину и взять три сотни сверху.  Я  тоже  собираюсь
так сделать - получу только паспорт...
   - Вперед к великому... - неприятно усмехнулась Наталья.
   - Аркашка, - Шурка сразу аппелирует к ровесникам, - что, плохо что ли
- ничего не делать и триста рваных получить?
   - Умоляю - не пачкай меня, пожалуйста.
   И Шурка притих, притих...
   - Итак, папа, - следователь вернулся к допросу, - в  этом  мире,  мне
послышалось, сыскалось что-то бессмертное?
   Внезапно сердце Сабурова забилось отнюдь не эстрадным манером.
   - В истории это дело самое обычное, -  справился  Сабуров.  -  Чье-то
творчество силой государственной власти превозносится выше звезд  небес-
ных... Литтруды Брежнева вы сами в школе проходили.
   - Уж Эра так трепетала... - криво усмехнулся Аркаша.
   - А сейчас помину нет. И это, повторяю, дело самое  обычное  -  взять
хотя бы философские сочинения Сталина, пение Нерона...
   Шурка с Натальей смеются, Аркаша и на них косит со злостью - как  же,
у алтаря!..
   - Потому и не должно быть таких сверхчеловеческих  сил...  -  заводит
он, но Сабуров останавливает его жестом гаишника:
   - Но государство с любым казенным талантом обращается как и с  прочим
казенным имуществом: то вознесет его высоко, то бросит в бездну без сле-
да. Именно без следа. А чтобы уничтожить  без  следа,  скажем,  Пушкина,
пришлось бы стереть с лица земли миллионы людей - может быть, просто-та-
ки всю человеческую культуру. Хотя знают и понимают его единицы,  а  для
остальных "фрукт - яблоко, поэт - Пушкин".
   Сабурову неловко. Аркаша ждет, к чему он клонит. Шурка  и  так  знал,
что гениям море по колено. А у Натальи на лице просветленная скорбь: ге-
нии, хоть тресни, всегда рождают в людях просветленность. И Сабуров  до-
бавляет десертную ложку иронически-лекторского тона.
   - Складывается впечатление, что у определенных явлений культуры  есть
некое подземное корневище,  которое  дает  все  новые  и  новые  побеги,
сколько их ни срезай, и вот оно-то, это бессмертное корневище, вероятно,
и является единственной вещью, на которую способны смотреть снизу  вверх
мы, аристократы духа.
   Сабуров всегда испытывает страх получить вместо улыбки усмешку.
   К идее бессмертного крневища Наталья с Шуркой  отнеслись  вполне  жи-
тейски, но Аркаша!.. Сабурову случалось видеть Аркашу восхищенным, но он
уж и не помнил, когда в последний раз видел его обрадованным... не тогда
ли, когда Аркаша, точно зная, где враги, а где друзья, покрывал бумажные
листочки краснозвездными самолетиками, испускающими  пламенные  пунктиры
во вражеские танки?
   - Я только теперь понял, - ахал Аркаша, простирая лапку и тут же  от-
дергивая ее обратно (Сабуров не поощрял физических контактов), - а то  я
книг не мог читать, искусство ненавидел - за то, что в  нем  всегда  ка-
кая-то гармония - тьфу, слово-то какое поганое! -  чувствуется,  даже  в
отчаянии, красота какая-то паршивая, даже в грязи, в уродстве... Да  ка-
кое право вы имеете вносить гармонию, эстетизм в  чужие  страдания!..  Я
все думал: как же отчаянье выразить только отчаяньем, черноту  -  только
чернотой, без признаков этой... да не перебивай же меня! -  без  "траги-
ческой просветленности"... Но ведь  личные,  смертные  чувства  поневоле
приходится выражать бессмертными средствами - ведь язык, краски, слова -
они не нам принадлежат и с нами не исчезнут, вот в чем соль! Вполне лич-
но выраженное чувство - это только бессловесный вой или визг, а чуть  ты
подключил слово, мысль, как уже впустил ту самую  гармонию,  потому  что
это уже говоришь не вполне лично сам, а  сквозь  тебя  говорит  какой-то
бессмертный корешок, волоконце... Искусство оттого и не может быть бесп-
росветно черным, как твоя личная, животная смерть!
   - А к бессмертному всех, я заметил, тянет,  -  вдруг  мрачно  загудел
Шурка, которому надоели темные Аркашины пророчествования. - У  спортсме-
нов есть свое корневище... И у блатных тоже...
   - Недаром я всегда чувствовал: хуже всего, когда убьют, да еще и след
хотят отнять, волоконце бессмертное перерезать...
   Но тут Наталья заметила перед собой три желудка, которые, если  пото-
ропиться, можно успеть наполнить чем-то вкусным. Бросив  быстрый  взгляд
на будильник и, перепоясавшись передником, она скоренько извлекла из хо-
лодильника ком теста, обмятый словно бы пещерным гончаром.
   - А пирог бессмертен? - вдруг  ляпнул  Шурка  и,  покраснев,  сердито
зыркнул в сторону Аркаши, - А чего? Рецепт пирога можно передать!
   - Бессмертие пирога - это высокое анонимное бессмертие, -  провозгла-
сил Сабуров.
   - Если анонимное - какое же это бессмертие? -  рассердился  Шурка.  -
Интерес собачий!
   - И мне его не надо, - медленно покачал головой Аркаша и надолго оне-
мел, пораженный надчеловеческой идеей анонимного бессмертия.  А  Наталья
продолжала ласково укладывать бледный,  обвисающий  пирог  в  противень,
словно безнадежно больного младенца в колыбель.
   Когда, умиротверенная их сытостью, она вновь удалилась на театр воен-
ных действий, и Сабуров вновь защемился в своей дневной келье,  заглянул
Шурка, чем-то заранее смущенный.
   - Знаешь, я зачем хотел побольше бабок наварить? Чтобы как  у  Ремар-
ка... или у Хэма... заглянул в бар, пропустил  рюмочку  кальвадоса.  Или
коктейля.
   Про мопед не вспомнил, значит не врет.
   Внезапно Шурка с отвращением вывернул губы:
   - На толчке такие - умм... пог-ганые спекули  попадаются:  жирный,  в
вареной джинсй, полный рот золотых зубов - ме-э-э... - и вдруг снова  на
что-то решился:
   - Меня один пацан, малолетка, просил камеру для вйлика достать. Я его
спрашиваю, для смеха, конечно: а сколько бабок отмаксаешь? А он говорит:
тебе моя бабушка гостинца даст. Представляешь? Гостинца даст... Мы, все,
конечно, загоготали. А теперь, как вспомню, так сердце болит. Он-то, на-
верно, уже и забыл, может, сам уже гогочет, а я как вспомню...  Моя  ба-
бушка тебе гостинца даст...
   Шурка зажмурился и замотал головой, словно от осы - вот  тебе  и  ге-
рой-добытчик.
   - Занято! - словно в вагонном сортире, заорал он заглянувшему  Аркаше
и вновь перешел на умоляющий тон:
   - Мне шустрить, маклевать знаешь почему нравится? - Шурка просил про-
щения. - Потому что азарт. А вообще...  бабушка  тебе  гостинца  даст...
Мяа, - вдруг заорал он по-кошачьи и, зажмурясь изо всех сил, остервенело
завертел головой.
   - Не сходи с ума. Лучше пойми и больше не делай.
   Однако от его деревянных слов Шурка повеселел.
   - А знаешь, есть такое восточное учение - дзен: никогда не раскаивай-
ся, а только хорошо вдумайся - и больше уже не захочешь.
   И только пыль за ним завилась.
   Вот зачем, оказывается, ходят к исповеди - лишь  чужое  мнение  может
зарядить тебя несомненностью.
   - Этот упрыгал наконец? - эхом его мыслей заглянул Аркаша. - Я понял:
бессмертное корневище должно оставаться подземным. А когда его  вытаски-
вают наружу, делают господствующим... Оно засыхает. Я теперь понял:  по-
бедитель всегда неправ!
   Аркаша словно тоже ждал утешения. Но Сабуров увидел в окно, как Шурка
на велосипеде взъехал на детскую горку и остановился на вершине, на  вы-
соте двух с половиной метров, балансируя и  пытаясь  поймать  ногой  ни-
зенькие перильца. Не поймал и, перевернувшись через них, вместе с  вело-
сипедом полетел вниз головой. Исхитрился в воздухе вывернуться из  седла
и шлепнулся на бок, а велосипед сверху. Сабуров, оцепенев, смотрел,  как
Шурка, лежа на боку, замедленно дрыгает ногой.
   Через полминуты Шурка выбрался из-под велосипеда и заходил вокруг не-
го, кланяясь для этого на каждом шагу.
   - Жизнь может обернуть во зло любое доброе  дело.  Несомненно  только
то, что ты съел, только удовольствия...
   Аркаша с надеждой ждал возражений, но Сабурову было не до  премудрос-
тей. И Аркаша повлекся прочь с пустыми руками. Зато снова возник  Шурка,
байронически прихрамывающий и продолжающий растирать зашибленный бок.
   - Видел, как я летел? - есть чем гордиться!..
   - Дать бы тебе... - с редкой даже для сегодняшнего дня  задушевностью
ответил Сабуров. Шурка просиял, и - будущий Ван Гог - отправился отраба-
тывать штриховку: он каждый божий день по  целому  часу  с  непостижимым
упорством штрихует здоровенный лист ватмана - штрихует и стирает,  штри-
хует и стирает. Смотреть - и то начинает рябить в глазах.
   После бессонной ночи и словопрений Сабуров чувствовал себя таким  из-
мотанным, что не испытывал уже и досады на то, что  разменял  нетронутый
золотой запас цельного, несомненного чувства на ходячую монету словес  -
сомнительную, как все, что предназначено для общего пользования.
   И вдруг - редчайший случай, он и лежа-то спать  не  умеет  -  Сабуров
задремал сидя. И увидел, как с троллейбусной остановки к дому идут Арка-
ша и Шурка - Шурке лет пять, а Аркаше не больше десяти,  а  за  ними  на
полнеба пылает невиданная сиреневая заря. До самой зари, до самого гори-
зонта тянется пустырь, донельзя загроможденный строительными  обломками,
словно здесь не строили, а разрушали - все, как в реальности, но гранди-
ознее: расколотые бетонные плиты, бетонные кольца в  человеческий  рост,
окаменевшие лепехи бетона из не нашедших другого места  опростаться  са-
мосвалов, крупно поперченные битым кирпичом всех размеров  и  расцветок,
целые бетонные лестницы с кручеными перилами  вздымаются  из  окаменелой
глины, напоминающей застывшую лаву, выдираясь из которой пытаются что-то
нашарить в воздухе щупальца арматуры... а мальчишки шли  ему  навстречу,
не замечая его, чем-то встревоженные, и ответственный Аркаша держал Шур-
ку за руку, испытующе глядя исподлобья, а Шурка таращил глазищи с откро-
венным испугом, и рубашонка, как обычно,  вылезавшая  из  связанных  На-
тальей штанишек, развевалась по ветру, - и Сабуров так и не сумел засто-
нать от невыносимой нежности и беспомощности - таким недоступно  громад-
ным и торжествующим было сиреневое полыхание неба, так торжествующе,  до
самого горизонта была загромождена земля, когда-то  казавшаяся  бескрай-
ней. И мука его любви к детям была такова, что на человеческом языке  не
было слов для нее, - только мычание  беспредельно  растроганного  идиота
могло хоть немного ее облегчить. "Ммм", "ммм", тщетно пытался  промычать
Сабуров и беспомощно заплакал, поскуливая, и, проснувшись, первым  делом
схватился за лицо, но даже и слез ему не удалось наплакать.
   "Не надо счастья, не надо признания, ничего не надо -  пускай  только
сохранится эта жизнь со всей ее бестолковщиной и дрянью, только  бы  они
были живы!.."
   С тревогой прислушавшись, он разобрал их препирательства: кто  должен
убирать карандашные стружки - тот, кто их разбросал, или тот, в чьи обя-
занности входит подметать комнату. Да, вот это и есть счастье - все, что
не смерть, не огромное, без края небо, не замусоренная  до  края  земля.
Ссориться, мириться, страдать, надеяться, терпеть неудачи и  обиды  -  о
каком еще счастье может мечтать нелепая человеческая натура!
   Перебранка мальчишек утешила Сабурова до такой степени, что он  снова
прикрыл глаза. ...Он уже едва полз, изрытая весенним теплом серая льдина
могла расколоться в любой миг, и Сабуров с тоской понимал, что в ватнике
и резиновых сапогах ему не продержаться на воде и трех секунд.  Ухватив-
шись за край, он из последних сил подтянулся  и,  с  невероятным  трудом
подняв голову, увидел, что льдина откололась от берега  и  длинный  клин
черной воды ширится и ширится...
   И он с глубочайшей признательностью посмотрел на  бунтовской  затылок
возившегося у проигрывателя Шурки, чье шебуршание, очевидно, его и  раз-
будило. Сабуров, не удержавшись,  похвастался  своим  последним  сном  и
встретил полное понимание:
   - Я всегда проснусь и думаю: эх, дурак, надо было лучше катиться!
   И под геройской шевелюрой живут мучительные сны...
   Шурка нацелил иглу и леопардом отпрыгнул на диван, в  кайфующую  позу
ценителя и гурмана. Музыка произвела на него действие потрясающее: когда
низкий женский голос с достоинством запел: "Я люблю тебя, Россия,  доро-
гая сердцу Русь", - Шурка переменился в лице - несмотря на показной  ци-
низм, любовь к Руси, России таилась в его юном сердце.  А  когда  голос,
отбросив сдержанность, развернулся вширь: "Нерастраченная сила, неразга-
данная грусть", - Шурка вылетел из комнаты с яростным воплем: "Он яблоко
переклеил!!!".
   Ты веками непонятна чужеземным мудрецам, вслед ему умилялась певица.
   Сабуров выключил проигрыватель и не без  удовольствия  прислушался  к
Шуркиным беснованиям - Шуркина кипучесть всегда придавала  ему  бодрости
минут на десять-двадцать: "Генрих Восьмой...  четверть...  жбан  пролом-
лю... Бобовского возьму и Стива...". Громкое имя Стива встревожило Сабу-
рова: скамья подсудимых широка, всем места хватит...
   Сабуров появился на пороге мальчишеской комнаты.
   - Выброси это из головы! - строго приказал он Шурке,  метавшемуся  по
комнате и зачем-то выдвигавшему все, что только выдвигалось. ("Ищет  ре-
вольвер", - узнал сцену Сабуров).
   - Что-о?! Такие поганки хавать?! Да я бы  первый  себя  не  уважал!!!
Пусть мне лучше жбан проломят, в ментуру повинтят...
   Всюду битва за достоинство...
   - Аркаша, хоть ты ему объясни.
   - Что я ему могу объяснить... Я ему завидую.
   - Вот проломят ему жбан...
   - Ну и что? Подумаешь, один раз жбан проломят - зато какая жизнь: те-
бя кинули - ты оскорбился, живешь, как автомат, без страха  и  сомнений.
Если честь исчезла - автоматическая честь, то  тебе  любой  защищенности
все будет казаться мало - откуда-нибудь да смогут поцарапать...
   Решившись положиться на волю божию, Сабуров отправился ополоснуть ли-
цо, - надо было прогуляться, чтобы перестало водить из стороны в  сторо-
ну.
   В центральной луже выступили острова - значит  хорошая  погода  стоит
уже давно. От шоссе в их квартал в свое время была отведена  асфальтиро-
ванная дорога, которую машины в несколько недель раздолбали до  щебенки,
и возникшая выбоина - длиной метров двадцать, а шириной от поребрика  до
поребрика - заполнилась водой, возникла некая маленькая Нева, закованная
в бетонные берега, вдоль которой легковые  автомобили,  переваливаясь  с
боку на бок, плывут, подобно медлительным катерам, гоня перед собой  ве-
личавую волну. Но только сейчас Сабуров оценил могучую способность жизни
все вживлять в себя: у этого искусственного моря целыми днями копошилась
ребятня - пускали кораблики, самые дерзкие отваживались  вброд,  -  двор
уже трудно представить без этого оживляющего водоема,  который  искрится
под солнцем или пенит свинцовые  воды,  и  уже  утешительно  знать,  что
только великая сушь способна обнажить его безобразное дно. Наша окружаю-
щая среда - люди: если мы хороши друг с другом, самое безобразие мы  су-
меем наполнить поэзией и даже красотой.
   Пустырь, хоть и не так грандиозно, как во сне, но  замусорен  все  же
преизрядно. Однако Сабуров и тут лишь сегодня  постиг  дар  жизни  всюду
прорастать, превращать в собственную плоть следы разгула словно бы взбе-
сившихся механизмов. Стопудовые лепехи бетона земля сама собой понемногу
заглатывает и оплетает кустарником, молодой травкой, в  бетонные  рассе-
линки сама собой набилась животворная грязь, из которой тоже сами  собой
проклевываются зеленые стрелки.
   Когда Шурка был совсем маленький, они выходили сюда гулять,  и  Шурка
спросил про гигантскую кучу окаменевшего серого дерьма (у чудища был по-
нос):
   - Папа, что это такое?
   - Это лишний бетон, - педагогично разъяснил Сабуров.
   - А! Я заметил: здесь много лишнего бетона.
   Ты еще не знаешь, как много лишнего среди казенного имущества - вклю-
чая нас с тобой... Ладно, ладно, не злобствовать,  а  вживлять  в  себя,
оживлять собою, - и железобетонная помойка освещается поэзией.
   А вот эта рваная рана, ни с того ни с  сего  выдранная  экскаватором,
словно зачерпнувшим на пробу несколько ложек, да тут же  и  выплюнувшим,
уронив клювастую голову на длинной немощной шее, тоже связана с  Шуркой:
однажды после первых осенних заморозков он первым рискнул прокатиться по
новехонькому ледку и, как положено первопроходцу, провалился  -  а  было
ему там с головкой. Пока он держался на локтях, верный Бобовский  метнул
ему в поддержку какой-то дрын - и прямо по башке. Шурка изругал его  ру-
гательски и, ударив хвостом, выскользнул из проруби на лед, и явился до-
мой, подернутый инеем и счастливый. Только тупость воображения позволяет
нам жить в этом мире, не задумываясь, от каких чудовищностей мы отделены
тонюсенькой незримой переборкой...
   А теперь само собой образовалось обжитое болотце. Дно, пупырчатое  от
жирных, подернутых илом пузырьков: время от времени который-нибудь  воз-
носится ввысь и растворяется в родной воздушной стихии, а другие продол-
жают тупенько, не мигая, всматриваться в их подводные небеса своими зап-
лывшими рыбьими глазками. Там-сям неподвижно торчат головенки лягушек  -
глазки на макушке, - бурно клокочут, словно десяток кастрюль  с  гуляшом
на раскаленной плите. Снует жучок-плавунец, похожий на  маленькую  чере-
пашку: крайне занятой - всплывет, на мгновенье застынет и вновь  устрем-
ляется в глубину.
   С каждого водного зеркальца, отороченного кустиками, заслышав прибли-
жение человека, сами собой с хлопаньем срываются утка и селезень  и  ле-
тят,  летят,  летят,  напряженно  вытянув  шейки,  торопливо   взмахивая
крыльями. Кажется, в таком неестественном напряжении  и  двух  минут  не
продержаться, а они ухитряются лететь черт-те за какие моря...
   Ближе к речушке Вонючке начинаются деревья. На тоненькой макушке-роз-
ге боком пытается уместиться ворона, но розга сгибается под ее тяжестью,
вороне никак не оказаться сверху. Наконец ей на секунду удается оседлать
согнувшуюся вершинку, но тут же от легкого колыханья она переворачивает-
ся вниз головой и несколько мгновений так и висит, с досады не  выпуская
розгу из лап. Однако, осознав нелепость своего упрямства, плюет  на  эту
пустую затею и летит прочь.
   Тоже без чьего бы то ни было  распоряжения  навалена  гнутая,  ржавая
жесть, битое стекло, обломки оконных рам, истлевший пружинный матрац на-
целил в небо все свои штопоры, без одного выломанного. "Дым!" - когда-то
радостно узнал в них Шурка схематичный дым с  детских  рисунков,  навеки
превратив помойную вещь в милый, поэтический предмет. Возле матраца  ки-
пел муравейник, словно оживший пирог с маковой начинкой.
   Сабурову редко-редко приоткрывалось чувство единения с миром, чувство
дружбы ко всему живому, которым всегда до краев полна  Наталья.  За  два
месяца до свадьбы - при всей ее простонародной добропорядочности она ни-
когда ни в чем не могла ему отказать - они проводили  медовый  месяц  на
Украине и увидели кружившего аиста. Наталья просто сомлела от  нежности:
"Милый, милый", - а Сабуров издали махнул на него рукой: "Кыш,  кыш!"  -
"Зачем ты?.." - "Еще принесет кого-нибудь". И  принес-таки  Аркашу,  ос-
частливил.
   Сейчас, когда на Сабурова тоже накатила нежность ко всякой  живности,
он ощутил, какое это крепкое подспорье... Но увы -  творец  должен  быть
зациклен на собственных проблемах - без этого он никогда с ними не спра-
вится.
   Метровый сибирский лед, наросший над полуметровой глубиной,  еще  бо-
ролся за жизнь. Ручеек из его же подтаявшего тела, бегущий по  просевшей
середине, местами проел его насквозь, и там  с  противоположных  берегов
протягивались друг к другу два мощных козырька, бритвенно  заострявшихся
к краям; с нижней части козырьков, на всем их пространстве,  лихорадочно
барабанила капель. Кое-где берег не выдержал тяжести вмерзшей в него ле-
довой махины, и она обрушилась в воду, отодрав от земли изрядный  кусище
ее плоти, обнажив ее нутро, ее кишки. Ее корневища.
   Сабурову хотелось дойти до старой дуплистой ивы, к  которой  он  ког-
да-то ходил гулять все с тем же Шуркой. Ива  с  такой  покорной  грустью
клонилась к грязнейшей воде, что Сабуровская тоска тоже приобретала  не-
кую умиротворенность. Но оказалось, что покорная грусть была  умиранием:
теперь ива лежала в речухе, обрушив туда же ледовый козырек, и ветви  ее
омывались вздувшейся вонючей водой. И все-таки обнажившееся из-под  лоп-
нувшей грубой коры тело ее - изломанное, размозженное в щепу  -  остава-
лось младенчески белым, как у юного срезанного на  свистульку  сучка,  а
ветки сами собой были с необычайной щедростью усеяны особенно ярко,  ря-
дом с грязью, зеленеющими звездочками будущих листьев  -  детей  мертвой
матери, пробивавшихся на волю, ничуть не беспокоясь, нужны ли  они  хоть
кому-нибудь во всей вселенной...
   И вновь идея бессмерного корневища открылась Сабурову в ее  трагичес-
ком величии. И душа его опять была готова принять  и  смириться  с  этим
горьким бессмертием, только и доступным человеку.
   Но назавтра после работы Сабурову пришлось получать в жеке талоны  на
сахар, - маленькая хозяйственная жертва, с которой он явно дал маху, ибо
процедура требовала контактов с  низшими  шестеренками  государственного
механизма, которые без смазки  унижением  решительно  отказывались  вра-
щаться. Как страшен оказался победивший товарищ Башмачкин... "Но я готов
променять роскошное ложе на садовую скамейку, - уже бесился  Сабуров,  -
только бы не разделять ее ни с какой административной вошью  -  но  ведь
они хозяева и над скамейками...".
   Раскипятившийся Сабуров, пожалуй, и вовсе плюнул бы на проклятые  та-
лоны, но - никто же его за талонами не гнал, сам сдуру напросился, а те-
перь вдруг гордо решил следовать по стопам отца: д-р Сабуров  утверждал,
что все, действительно необходимое для жизни,  всегда  можно  приобрести
без особых усилий и очередей, никого не оттесняя. Эвон сколько съестного
кругом: хвоя, листва, кожура, скорлупа...
   Тут Сабуров осознал, что приковало его взгляд  к  согбенной  фигурке,
маячившей у него перед глазами: старушка шла  диковинно  широким  лыжным
шагом, орудуя клюкой, как лыжной палкой, да еще трусовато  оглядывалась,
словно спасалась - да ни от кого другого, как от него самого,  временами
переходя на потрюхивающую рысцу, припадая на подбитые артрозом, изуродо-
ванные фиолетовыми шишками ноги. Сабуров на миг даже усомнился, не  бре-
дит ли он. Но, взглянув по сторонам, он увидел еще  несколько  старух  и
старушек, да еще старца в придачу, которые, стараясь опередить друг дру-
га, спешили за сладкой данью - кто семенил, кто тяжко переваливался, за-
дыхаясь и сотрясая живот и арбузные груди. А Шурка еще  говорил,  что  у
нас нет состязаний для инвалидов... Но все ужасно измельчало: при  Осипе
Висарьеныче такие ль были инвалиды - орлы!
   Сабуров тоже почувствовал позыв перейти на рысь, а потому перешел  на
степенный, задумчивый шаг и вошел в контору  поступью  крупного  инжене-
ра-вредителя, попавшего в общую камеру, набитую бросовыми врагами  наро-
да. В тесном коридорчике сплеталось пять или шесть очередей,  устремлен-
ных к дверям, за которыми свершались сладкие таинства. На  каждой  двери
висел тетрадный листок с адресами, кому куда стоять, однако букв  уже  с
двух метров было не разобрать, поэтому нужно было либо проталкиваться до
дверей и обратно и лишь затем занимать очередь,  либо  взывать  жалобно:
"Товарищи, Советская семь - не знаете, куда стоять?" (сам Сабуров увидел
в одной из очередей Игоря Святославовича и пристроился туда же).  Но  на
лицах ветеранов Сабурову не удалось прочесть ни тени униженности.
   - Пусть бы Рейган посмотрел...
   - Это пьяницы на самогон перегнали.
   - Нечего все на пьяниц - и картошку пьяницы гноят?
   - Не пьяницы, а кооперативщики все скупили.
   - Это нарочно против Горбачева подстроено!..
   - Ненадолго. Временные трудности.
   - Жэковцам хорошо: кто поумирает - они ихние талоны...
   Униженность здесь имитировалась лишь как средство борьбы  -  средство
разжалобить противника, а противник здесь тебе каждый. Общество без кон-
куренции...
   "Что бога гневить - нам жилось бы куда легче, чем отцам-матерям, если
бы не свалившееся на нашу голову достоинство, защитить которое не  имеем
ни силы, ни храбрости. Впрочем, храбрости нам не хватает именно  потому,
что не хватает чести - да и бесчестья наши до того микроскопичны, что за
каждое из них в отдельности не полез бы в драку даже отъявленный бретер,
наши унижения могучи только совокупной массой. Как комары.  И  когда  ты
наконец видишь достойный повод вступиться за  свою  честь,  оказывается,
что вступаться особенно уже и не за что: нелепо очень уж дорого  платить
за чистоту засиженной мухами салфетки".
   Так до конца дней и не иметь даже крошечной ячейки, в  которой  можно
было бы жить, ни у кого не спрашивая дозволения... Лида, вспомнил  он  и
съежился: слава богу, что хоть она его сейчас не видит.
   "Я могу не замечать бедности, тесноты, я сквозь это проходил  посмеи-
ваясь, пока мог уважать себя за это. Но  жить  бессмертным,  не  замечая
унижений... Я не могу сидеть в кругу бессмертных на поротой заднице".
   Он сидел на поротой заднице, не замечая собачьего воя,  доносившегося
сверху, а точнее, со всех сторон и даже изнутри, как не замечают завыва-
ний ветра в печной трубе. Поэтому телефонный звонок показался ему  взры-
вом. Наталье удалось урвать два билета в  ДК  пищевиков  на  московского
прогрессивного публициста, в два перестроечных года сделавшего себе  имя
статьями о сворачивании нэпа и злодеяниях Кагановича.
   В жэк за плотской пищей, к пищевикам за духовной...  Интеллигентность
публики на тротуаре возрастала с каждым  шагом,  все  больше  попадалось
"дипломатов", очков, бород, которые Сабуров машинально проверял на  брю-
нетистую курчавость и так же машинально отмечал повышенный  ее  процент.
Если уж он, Сабуров, скептик и безродный космополит, несет в  себе  этот
вирус...
   Билеты начали спрашивать метров за сто (один товарищ, чтобы не  зада-
вать лишних вопросов, держал над головой картонный плакатик с  надписью:
"I билет"), но рвать друг у друга из рук все-таки не  рвали,  тем  более
что и рвать особенно было нечего. Правда, поднимаясь по  лестнице,  уже,
как бы не замечая, поталкивали друг друга, а в борьбе за места вспыхива-
ли даже и открытые стычки, в которых каждая сторона стремилась  подавить
другую достоинством. В целом настроение царило приподнятое, все помнили,
что силы реакции лишь скрепя сердце и скрипя зубами дозволили эту встре-
чу. "Накося, выкуси!" - было написано на лицах. Два бородача что-то  ра-
достно показывали друг другу каждый в своем "Огоньке", в том  "Огоньке",
к которому стекались блудные души. "Смотри, Иванов, Петров, Сидоров!"  -
ахала ему на ухо Наталья с радостным удивлением: а я, мол, и  не  знала,
что он такой хороший человек. Она  просто  излучала  просветленность,  и
ревность Сабурова достигла уровня осознаваемого. В довершение  всего,  у
них с Натальей оказались стоячие места. Это  было  уже  чересчур:  пусть
сначала московский гость - на глазах своих коллег - простоит  часок-дру-
гой на его выступлении.
   Однако Наталья не позволила ему удалиться, умоляюще шепча: "Если  бу-
дет неинтересно, мы сразу же уйдем" - пытаясь поддерживать его под локо-
ток, чтоб ему легче стоялось. Сабуров, хоть старался и  не  смотреть  на
окружающих, видевших его в столь унизительном положении, однако, к изум-
лению своему, увидел среди стоячей публики девушку в  белом  подвенечном
платье. Гражданский обряд - пророк наложением рук заключает  браки.  Де-
ла...
   Пророк обладал безупречной русской (и русой притом) окладистой  боро-
дой, изрядно поседевшей. Он оказался не мальчишкой-везунком,  родившимся
на свет в ту минуту, когда Сабуров впервые про него услышал, а человеком
немолодым, что несколько утешило Сабурова: тоже  лет  тридцать  рылся  в
чем-то общелитературном, пока наконец в какой-то счастливый миг его кир-
ка не звякнула о забытый статуй Кагановича. Ободренный бурными продолжи-
тельными аплодисментами, переходящими в овацию, пророк упустил из  виду,
что непопулярность его литературоведческих сочинений была вовсе не  слу-
чайной, и,  страдальчески  хмурясь  перед  микрофоном,  принялся  читать
взгляд и нечто о Достоевском: можно ли убить человека  во  имя  великой,
гуманной идеи? Не будучи вооружен передовой теорией  стереотипа,  он  не
мог ответить с полной ясностью: убить  можно,  но  оправдывать  убийство
нельзя, а вынужден был долго путаться в этом совершенно ясном для публи-
ки вопросе: убивать, конечно же, нельзя, кроме тех  случаев,  когда  сам
бог велит убить. Поэтому аплодисменты становились все вежливее и  вежли-
вее, пока, наконец, и сам автор не сказал обиженно, что Каганович  Кага-
новичем, но нельзя забывать и о вечном. Похлопали и вечному.
   Тем временем на столе перед выступавшим скопилась воздушная груда за-
писок - их сносили на цыпочках и возвращались на место с выражением  на-
божности. В сущности, все это было трогательно, но желчь никак не желала
успокоиться в растравленной душе Сабурова.
   Обиженный пророк принялся разбирать записки с какой-то даже неохотой,
но постепенно воодушевился, а с ним воодушевился и зал. Однако  все  ма-
ло-мальски усложненное встречало ослабленный  отклик,  а  бурю  вызывали
исключительно ответы, известные заранее. Оратора, надо отдать ему  долж-
ное, самого смущал непомерный успех радикальных общих мест, поэтому  ве-
щи, обреченные на особый восторг, он произносил подчеркнуто буднично.
   Не пора ли нам (опять нам) наконец отбросить ханжество, спрашивали  у
него, и открыто признать, что и советский человек тоже хочет есть?
   - Разумеется, - пожимал он плечами и добавлял совсем уж застенчиво: -
Пока люди не удовлетворят свои материальные потребности, самые возвышен-
ные идеи не овладеют массами.
   Шквал аплодисментов - как же, такая крамола! Попробуй,  скажи  здесь,
что распространенность возвышенных идей почти не зависит от таких топор-
ностей, как богатство и бедность: из богатых по разночинским меркам дво-
рян выходили декабристы (вроде аристократа Сабурова...),  из  бедных  по
дворянским меркам разночинцев выходили самоотверженные ученые, праведни-
ки и бомбисты... Среди  полудиких  оборванцев  распространилось  христи-
анство - "не собирайте сокровища на земле", "ударившему  тебя  в  правую
щеку..." - а богатый граф Толстой принял его как  высшее  руководство  к
действию... Для человеческой души важнее всего незримые связи с  другими
душами. И что такое материальные потребности? Привычка, стереотип  пола-
гает границу нашим аппетитам лишь на время, а теперь, когда он распался,
нам всегда будет чего-нибудь не хватать. Не хватало бы - и бог с ним, мы
не голодные и холодные, а униженные и оскорбленные - заметил ли эти сло-
ва пророк-литературовед? Мы не можем уважать себя за наши  несмертельные
лишения, потому что выносим их не ради возвышенной цели, а из  трусости,
из глупости, из лени. Не бедность мешает нам принимать возвышенные идеи,
а отсутствие возвышенных оправданий для нашей бедности делает ее  оскор-
бительной: высокая цель мигом обратила нашу бедность в богатство. (Сабу-
рова тоже непрестанно сносило на это неотвязное "нам".)
   Смех в зале заставил его очнуться, и Наталья, поймав его взгляд, нес-
колько раз кивнула радостно. Сабуров, поднапрягшись, восстановил в памя-
ти диалог пророка с очередным записочником.  Тот  спрашивал:  хозрасчет,
аренда, кооперация - все это лишь средства, но  какова  отдаленная  цель
нашего общества?
   - Снова "для чего мы живем"?! - оскорбился пророк и брезгливо  отбро-
сил записку. - Уж эта убийственная манера  русского  человека  думать  о
том, что будет через тысячу лет!.. А мне хочется, чтобы через  три  года
были сосиски!
   Мало ли что именно эта убийственная манера и сделала русскую  литера-
туру величайшей в мире! Но пророк, обиженный за свои вечные  достоевские
темы, решил спуститься на землю и стал агрессивно злободневен, упорно не
желая вспомнить своего же Достоевского: без твердого представления,  для
чего ему жить, человек истребит себя даже среди сосисок.
   - В нашей материалистической державе оказалась забыта главнейшая  ак-
сиома материализма: духовное вырастает из материального!
   Взрыв аплодисментов.
   "Может, у них и в самом деле что-то духовное  вырастает  из  сосисок?
Меня-то хоть бы одна мыслишка навестила на пару с колбасой,  я  набрался
духу в убогой норе доктора  Сабурова,  где  прогнившую  крышу  подпирали
книжные полки... И Аркаше передал... и он передаст... Если только  выжи-
вет среди вас. Дух рождается из серебристой паутины человеческого  обще-
ния, из взаимных улыбок и ругательств...".
   - "Что нужно, чтобы люди начали работать по-настоящему?".  Здесь  нет
никаких загадок. Стимулы к труду везде одинаковы - и в Англии, и в Мела-
незии. Или рубль - или кнут.
   Ведь все люди на свете одинаковы - значит и стимулы им нужны одинако-
вые. Удивительно еще, что они не распространили свои вкусы  на  кошек  и
собак.
   - Нам пора усвоить, что рынок всегда прав, - пророк провозгласил  эти
слова так, словно прочел их высеченными золотом на мраморе. - Необходима
конкуренция, жесткая, даже жестокая борьба. Более сильные, более талант-
ливые должны побеждать менее... - аплодисменты не  дали  ему  закончить,
ибо здесь, как и всюду, были собраны более талантливые. А вот у Сабурова
все, что хоть чуточку отдает  экзаменом,  состязанием,  отбивает  всякую
охоту.
   - Индивидуализм выше коллективизма, - смущался  собственной  мудрости
пророк. - Коллективизм присущ только отсталым обществам. Заработок  дол-
жен быть в точности равен личному вкладу в общую копилку.
   "И вы, болваны, рукоплещете... да результат труда в принципе  нерасч-
леним на составные части, абсолютно невозможно выделить во взрыве личный
вклад искры, пороха и металлической оболочки.  Отправьте  самого  рента-
бельного ученого к готтентотам - увидите его личный "личный вклад". Ник-
то из нас в отдельности не стоит ни-че-го. Зато для алчности нет  платы,
которую она посчитала бы достойной своего вклада, и  рыночной  цены  она
тоже не признает без вожжей. Рынок... Тысяча олухов, поторговавшись, оп-
ределит справедливую ценность колбасы и симфонии, математической формулы
и хирургической операции. В рублях!!! Дождетесь - не будет вам  ни  фор-
мул, ни симфоний, из сосисок они не вырастут!".
   - Пора открыто заявить, что вовсе не стыдно, а напротив, почетно  за-
рабатывать в десять, в сто раз больше других. Инициативные,  энергичные,
творческие люди должны получать плату, достойную их труда!
   Зал реагировал так, как и подобало инициативным, энергичным, творчес-
ким людям. "Опять эта "плата, достойная труда...". Какая плата  достойна
пятнадцатиминутного труда хирурга, спасшего жизнь вашему сыну? А сколько
мы все задолжали Пастеру, Бетховену, Эйнштейну? Макаренко? Достоевскому?
Человеку, улыбнувшемуся нам в трудную минуту? Сказавшему нам доброе сло-
во о нашем создании - ведь без этих неоплачиваемых слов исчезло бы и оп-
лачиваемое творчество, а будучи оплачены, эти слова немедленно  потеряли
бы всякую цену. Идиоты, идиоты... Всякое добровольное, сделанное от души
усилие неоплатно! За чувство можно платить только чувством, только  вос-
хищением и благодарностью. Бедные дураки - надеются управлять неуловимой
Психеей при помощи зримых механических вожжей!".
   - Вместо того чтобы бесплодно бороться с жадностью, давно пора заста-
вить ее приносить плоды, - извиняющимся тоном разъяснял пророк.  -  Жад-
ность генетически присуща человеку.
   Да, конечно, она так же прирождена ему, как цилиндр и бакенбарды, как
портфель и галстук... Неужели никто в этом зале не слышал слов о  беско-
рыстии ни от Толстого, ни от Достоевского, а только от поворотливых иде-
ологических чиновников? Неужели все наши высокие стремления вовсе не из-
вечная мечта и скрытая энергия человечества, а жульническая идеологичес-
кая выдумка трехдневной давности? Да, - если не знаешь ничего  выше  на-
чальства.
   Эти знатоки простых ответов на сложнейшие вопросы во все времена точ-
но знали, как излечить любую болезнь: водки с перцем намешать.  Сто  лет
назад они точно знали, что достаточно уничтожить частную собственность -
и воцарится рай, а кто в этом сомневается, тот лакей сильных мира  сего.
Сегодня эти же самые люди точно знают, что достаточно восстановить част-
ную собственность - и воцарится рай, а кто в  этом  сомневается,  тот...
Поверит ли кто-нибудь здесь, что жернова науки и культуры от начала вре-
мен вращало не золото и не бичи надсмотрщиков, а  уважение.  И  любозна-
тельность. И азарт. И переполненность души. И... Что там еще?
   - Наукой и культурой должны руководить компетентные люди,  -  услышал
Сабуров застенчивый голос оракула.
   Овация без бурных и продолжительных.  Задыхаясь  от  бессильного  бе-
шенства, Сабуров начал пробираться к выходу  сквозь  негодующее  шиканье
прогрессивной интеллигенции. "Что случилось, Андрюша, что случилось?"  -
едва поспевала за ним Наталья.
   - Хватит уповать на человеческую нравственность. Нужно создать систе-
му, которая обеспечила бы... - грянул ему вслед последний залп  из  пос-
ледней записки, автор которой, должно быть, не подозревал, что социализм
и начинался со стремления сконструировать такую  систему,  которая  сама
собой исполняла бы одни и те же функции, независимо от того,  какие  лю-
ди-винтики ее составляют - из стали они или из дерьма, немецкие они  ре-
месленники или сицилийские мафиози. Людям всегда не хотелось зависеть от
невидимого, им хотелось зримого: намешать водки с перцем.
   - Андрюшенька, так что же случилось? - все  недоумевала  расстроенная
Наталья.
   - "Должны руководить"... "Компетентные люди"... - уже на улице бросал
ей через плечо Сабуров,  прилагая  страшные  усилия,  чтобы  не  заорать
(нельзя, нельзя ни на миг отрываться от спасительной иронии!) -  Как  же
без руководства!.. свободомыслящие наследники Корифея Всех  Наук  и  Ис-
кусств...
   - А что? Ведь компетентные же люди должны...
   - НИКТО не должен руководить!!! - с ненавистью воззрился на нее Сабу-
ров (о мечте каждого быть управляемым извне он сейчас не  помнил).  -  И
поэт, и ученый - мы сами будем заливать вас своим  молоком,  потому  что
без этого мы просто погибнем, как недоеные коровы! Воздействовать на нас
можно исключительно просьбами, восторгами и спасибами, а  все  остальное
только понижает нашу удойность, но ведь ни один тупица в это не поверит,
он же на собственном тупом своем опыте знает, что все делается по коман-
де или из выгоды... и куда мне от этого бежать?..  некуда,  везде  такие
премудрые, бородатые, знающие, отчего петух поет и балерина пляшет, отк-
рытия делают и яблоня цветет - все от компетентного руководства  или  от
хороших денег! Рынок всегда прав! Если Ван Гог застрелился в нищите, ес-
ли пушкинский "Современник" и по сей день  стоит  нераспроданный  в  его
квартире - значит так тому и быть должно: божество всегда право!..
   - Но что же можно предложить взамен рынка? - Наталья уже и не  знала,
отчего он может взорваться.
   - А НичегО взамен!!! Ничего, кроме своей души, которая должна  любить
и негодовать, не оглядываясь ни на начальство, ни на рынок! Ну куда, ку-
да мне бежать от этой костоломной мудрости!.. - взмолился Сабуров и чуть
не заплакал, чего с ним не случалось, наверно, уже лет десять. А  Пушкин
не зря писал: "без слез, без жизни, без любви" - в одном ряду, и вот они
возвращаются - и жизнь, и слезы, и любовь, и это так больно, словно  на-
чинает оживать отмороженная рука.
   - Андрюшенька, тебе некуда бежать, таланты всюду одиноки, - причитала
едва поспевавшая за ним Наталья, пытаясь заглянуть  ему  в  глаза.  -  И
все-таки, я уверена, всюду найдутся люди... пусть это даже будут  женщи-
ны, пусть, вы принадлежите человечеству, я не Софья Андреевна  какая-ни-
будь...
   И Сабурову становилось все более и более совестно, но великодушие все
равно не возрождалось в нем: не может быть снисходительным тот, кто сто-
ит ниже всех.
   - Смерть бессмертному! - вдруг сказалось само собой, и Наталья,  оши-
бочно посчитав его ухмылку улыбкой, повеселела. И напрасно: умники, точ-
но знающие, в какую систему заключать жизнь, в конце  концов,  вероятно,
истребят ее: когда они в очередной раз намешают водки с перцем, исчезнет
и сама земля.
   Хорошо бы только не дожить.
   Но жизни жаль с томительным дыханьем - жаль серебристой паутины...
   А может быть, тебе гораздо мучительнее жаль поруганных талантов,  по-
руганной истины? Прежний Наследник убил себя из-за того, что у  него  не
было сверхчеловеческих святынь, а ты, кажется, убьешь себя  из-за  того,
что они у тебя есть, - попираемые и либералами, и чинодралами. Вплетаясь
с ними в единую паутину взаимных симпатий,  людей  еще  можно  снести  в
бренном плотском мире, где они сопят, улыбаются, страдают и  сострадают.
Но в мире бессмертного, где звучит лишь буквальный смысл их слов - в об-
нажающем свете мысли они безжалостны и лживы. Не видеть  этого  ты,  от-
торгнувший серебристую паутину - или отторгнутый ею? - уже  не  сможешь.
Кажется, один шаг - и ты снова там, среди людей, в теплом запечке,  клу-
бящемся их уютными испарениями, - вот же Наталья лепечет без умолку быть
поснисходительнее к тем, кто неизмеримо могущественнее  тебя,  -  к  ма-
леньким людям: они не виноваты - ведь они никогда не  думают  того,  что
говорят, и никогда не хотят того, что делают. Но из пронизанного  холод-
ным светом ангара истины нет обратного выхода в кишащий живым теплом по-
лумрак доброты. Выход из мира правды есть только один...
   Животные, вопреки легендам, никогда не накладывают на себя лапы, хотя
у многих из них жизнь совершенно собачья: только в них  есть  то  чужое,
которое из нас же может взглянуть на нас взглядом постороннего: я  урод-
лив, я несчастен, я недостоин жить (жизнь недостойна меня). Когда Аркаша
вдруг спросил: "Ты когда-нибудь думал о самоубийстве?" - он не  задумав-
шись ответил: "Только тем и живу". Исторические самоубийства он  переби-
рает с неутомимостью и сладострастием безденежной кокетки в магазине го-
тового платья.
   Бруты и Катоны слишком уж высокопарны - Республика! Тираны! Салус По-
пули!.. Но что ему у них по душе - это меч: он до  смешного  содрогается
перед удавкой. Антоний и Клеопатра были бы трогательны, если  бы  не  ее
попытка смухлевать (и все же специальная египетская академия признала их
убийство образцовым в  рассуждении  приятности).  Безусловно  симпатичен
Марк Табий Апиций, творчески проевший несусветное состояние, запивши его
ядом, "чтобы не умереть от голода", когда у него осталось всего  полмил-
лиона старыми. Отменны Петроний и Сенека, отходившие не в лучший  мир  с
шуточками-прибауточками, брызгая на приятелей кровавой  (фи!)  водой  из
мраморной (браво!) ванны. Зенон-стоик просто  прелестен:  сломал  палец,
задержал дыхание да тут же и издох, осуществив важнейшее из прав личнос-
ти - право на эвтаназию. Но что за жалкое чинопочитание у этого Вателя -
гофмаршала принца Конде: поканчивать с собой оттого, что не успела  пос-
петь рыба для угощения Луи Каторза! Броситься в воду,  как  Сафо,  из-за
несчастной любви - да неужто не нашлось более серьезных причин? Японцам,
позволяющим закопать себя в землю при стечении  публики,  сильно  вредит
привкус эстрады. Их же обычай, с аппетитом  закусив,  распороть  набитый
живот перед гостями... Но вот таким-то именно  молодцам  чего  бы  и  не
жить? Другое дело Ван Гог - застрелился и молодец! Сомнительный случай -
Сен-Симон, выстреливший себе в глаз, не  снеся  заслуженного  равнодушия
публики к его нуднейшим сочинениям (безумие разумного  планирования  еще
не развернулось?). И уж точно смешны (особенно круглым числом!)  пятьсот
последователей Конфуция, одновременно бросившиеся в  море  (традиционный
для социалистического Китая массовый заплыв), чтобы не  пережить  гибели
священных книг, сожженных императором Хикоан-Ти (или  Хи  Коан  Ти?).  А
астролог времен Карданус, уморивший себя голодом, чтобы предсказанная им
дата собственной смерти совпала с реальной, - это уже не самоубийство, а
жульничество.
   А Наталья все утешает. И хотя беспощадная бессмертная часть его прек-
расно знает, что спасения нет, но животная, разбирающая лишь  интонацию,
все-таки верит, что как-то что-то, может, еще и образуется.
   Если свобода - это рак, то уход в бессмертие - мгновенная смерть?

   Но солнце южное, но море!..

   Сабуров не возрадовался, когда секретарша  Колдунова  предложила  ему
"горящую" путевку к морю; в последнее время он вызывал сочувствие у жен-
щин определенного склада - вероятно, отчетливо проступившей печатью неу-
дачника. Однако добровольность даяния  и  Шуркин  хронический  тонзиллит
заставили его принять милостыню. Более  того,  погасив  горящую  путевку
"мать и дитя", Сабуров почувствовал себя заботливым отцом,  а  потому  в
ближайший библиотечный день, со вкусом встав пораньше, он отправился  за
билетами в "Аэрофлот". К сожалению, люди еще более  солидные  и  основа-
тельные уже давно расположились у входа на складных стульчиках -  старые
вояки (сходство с бивуаком усиливалось линялой плащ-палаткой,  по-комба-
товски накинутой на плечи одного из ветеранов),  другие  прислонились  к
стене и лишь самые легкомысленные прохаживались.  С  полпятого  стою,  с
шести, с без четверти семь, делились они  боевыми  заслугами.  Все  были
озабочены лишь тем, чтобы никто и никогда ничего не мог взять без очере-
ди.
   Очередь и в самом деле есть  общество  равных  возможностей:  победит
тот, кто израсходует больше бессмысленного труда  (лучше  бы  заставляли
подмести, подштукатурить...). Деньги - мало ли как  ты  их  раздобыл,  а
тут, на глазах, игра идет без обмана. Рыночная цена - цинизм  проститут-
ки: столько-то - и я твоя, а общедоступная цена - это гуманизм  кокетки,
которая обещает каждому, а  дает  двум-трем,  устраивая  вечную  собачью
свадьбу...
   "Лично я ни в какую свалку бы не полез, если бы не проклятая  иллюзия
доступности - я ведь уже отказался от Лувра, от Сикстинской капеллы,  от
Флоренции и Венеции, хотя когда-то мне казалось,  что  просто  не  стоит
жить, если этого не увидишь. А вот живу же как миленький, и даже постиг,
что не то страшно, когда тебе не дают, а то  страшно,  когда  не  берут,
когда никому не нужна Сикстинская капелла, которую мог бы  расписать  ты
сам..."
   Да и от одной мысли, что путь в Венецию начинается  с  характеристики
партгрупорга Адольфа Сидорова (ах, как поспешили его папа с  мамой  отк-
ликнуться на мирный договор с Германией!)... Отданное  свалке  отнято  у
духа...
   И подлинно: здесь Сабуров надолго утратил способность к умствованиям.
Наступил срок открытия дверей, но они оставались незыблемы. Поэтому  те,
кто находился по другую сторону баррикады (всякая казенная дверь -  бар-
рикада), смогли еще раз убедиться, что клиенты их - разнузданные свиньи,
готовые поднять несусветный скандал из-за двух минут (где им понять, что
в дверь им колотятся все часы и годы обманов и унижений).
   Лязгнул засов, дверь распахнулась, и финальная цель - билет -  немед-
ленно сменилась промежуточной - дверью.
   Сабуров уже не помнил о существовании обожающей и  обожаемой  Лиды  -
Дульсинеи, всегда присутствовавшей на краешке его сознания, его душевных
сил хватало лишь на то, чтобы ежеминутно смотреть на  часы  да  измерять
глазами расстояние до заветной двери и ревниво, а точнее, с тайной нена-
вистью, следить за конкурентами, которые пытались обойти порядок, одина-
ковый для всех. Когда напряжение достигло  апогея,  дверь  захлопнулась.
Лязгнул засов.
   Еще пять, семь, четыре минуты оставалось, раздались безнадежные голо-
са - они даже часы одинаково не сумели отрегулировать. Сабуров испытывал
уже некое обличительное наслаждение, словно намереваясь предъявить  свои
раны на каком-то Страшном суде. Только вот где он их  предъявит?  Против
кого? Все ведь происходит само собой...
   Он проклинал себя, что не захватил книгу, но, пожалуй, сейчас даже  и
этот излюбленнейший наркотик не помог бы. А  немолодой  мужчина  впереди
него все это время спокойно читал газету,  вызывая  одновременно  и  за-
висть, и раздражение: что там можно столько изучать?
   "...Встретился с заместителем заведующего отделом международных  свя-
зей ЦК НРПЛ, заместителем министра иностранных дел ЛНДР..." - прочел  он
через плечо.
   Мужчина дружелюбно повернулся к Сабурову:
   - После перерыва первые будем.
   Все складывалось как нельзя лучше: не надо унижать долгожданную мину-
ту спешкой и суетой.
   - Не хотите почитать? - мужчина протянул Сабурову  газету  с  тем  же
ровным дружелюбием. - Пишут, пишут... - грустно  прибавил  он.  -  Опять
Сталин стал плохой. Люди за него на пулеметы бросались, здоровье  теряли
- выходит, зря?
   Что на это скажешь? Что бросались не за Сталина, а за Родину? Дискус-
сии такого уровня - это для Натальи.
   - То писали одно, теперь другое - а мы чему должны верить? - расстро-
енно продолжал сосед: если в газете однажды были высказаны два различных
мнения, значит, уже нельзя верить чему бы то ни было.
   - Экзамен по истории в десятом классе отменили - вот до чего  запута-
ли...
   Вот оно: запутали. Борьба ведется за несомненность, за право быть ав-
томатами.
   А разрегулированный автомат принялся доверчиво объяснять,  что  стоит
он здесь только ради обезножевшей внучки: "Врач велел в воду ее не  вно-
сить, на берегу сидеть - неонами этими дышать. А, бесполезно..."
   Как просто было бы жить, если бы защитники  автоматизма  были  просто
злобными мерзавцами, какими они считают нас.
   За дверью святилища оказалось еще страшней: а вдруг закроют кассу или
кончатся билеты, - то же и с Отцом Народов: чем больше им отнято  жертв,
тем сильнее не хочется признать их напрасными.
   Только мазохизм и поддерживал - вдохновлял размерами предстоящей неу-
дачи.
   Угодливо изогнувшись к низенькому окошечку - нынешнему игу для  непо-
корных, гордый Сабуров уже льстиво улыбался  и  говорил  приятным  иска-
тельным тенорком, остро ощущая нехватку хвоста, который один мог бы  из-
лить обуревавшие его чувства. И, получив драгоценные билеты, он,  счаст-
ливый, шел по улице, вкрадчиво  ступая  и  придерживая  рвущуюся  наружу
льстивую улыбку.
   В чем же бессмертном могло нуждаться  это  повиливающее  воображаемым
хвостом, благодарно повизгивающее существо!
   Он зашел в столовую-стекляшку, взял тефтели и компот, унимая разбуше-
вавшийся хвост. Угол столовой был абонирован какой-то юбилейной компани-
ей, праздновавшей шестидесятилетие - и его, Сабурова, в этой дыре  скоро
ждет такой же ужас - какого-то Павла Егоровича, смущенно сиявшего  лыси-
ной рядом с супругой-башней. Вдоль столов сидел народ чрезвычайно  неук-
люжий, как все люди, вырванные из привычной среды, напялившие на переме-
нившиеся за этот срок телеса парадные костюмы, раз в пять лет  извлекае-
мые из пропахших нафталином шкафов (переменившаяся за пять лет мода  для
этих облачений имела не больше значения, чем  для  египетских  пирамид).
Вокруг кавалькады столов порхала прелестная девушка в розовом, на разру-
мянившемся личике которой была написана радость и любовь  ко  всем  этим
малопривлекательным теткам и дядькам. Вот она, сила, обращающая безобра-
зие в красоту!
   - Дядя Витя, Маргарита Петровна, не стесняйтесь, накладывайте дефици-
ты. Павел Егорович, слушайте, сегодня столько стихов!
   Она радостно развернула рулончик ватманской бумаги, расписанной  фло-
мастером. Машинально постукивая хвостом по ножке стула, Сабуров невольно
вслушивался, стараясь не принюхиваться к тефтелям и не смотреть в тарел-
ку, залитую белым соусом, словно бы какой-то полковой поллюцией.
   В простой семье без притязаний Родился маленький малыш.  Но  приобрел
он много знаний, И вот теперь средь нас сидишь. Во всем надежный,  рабо-
тящий, Детям, нет, детям отец, супруге муж, Ты гражданин, вперед смотря-
щий, И к перестройке тоже ую, нет, дюж.
   Все зарукоплескали, а дева-распорядительница, как пух  от  уст  Эола,
пролетела вдоль собрания и вручила свиток виновнику  торжества,  любовно
чмокнув его в двугорбую, перешибленную чудовищной мышеловкой лысину.
   Стихи - это прямо пандемия  какая-то,  наполнять  пустоту  перестуком
рифм, как погремушку горохом... Много знаний... Сабуровские  сослуживцы,
когда совсем уж некуда деваться, тоже признают за ним "знания",  "подго-
товку" - лишь бы не источник непоправимого неравенства - талант.
   Началась демонстрация реликвий: похвальные грамоты (на ранних  образ-
цах можно было разглядеть  мудрый  прищур  Генералиссимуса),  фотографии
Павла Егоровича от колыбельного до пенсионного возраста... Чудом  сохра-
нившаяся детская шапочка маленького Павлуши - фланелевая,  кажется,  се-
рая, застиранная - вызвала овацию, смущенный Павел Егорович в  тридцатый
раз утерся жестяным платком.
   Как жалки и постыдны святыни  человеческой  жизни,  обнаженные  перед
равнодушным взглядом... И от него, Сабурова, немногим больше и  красивше
останется для потомства. И упокоиться-то ему придется на типовом кладби-
ще, которое чей-то гениальный канцелярский  язык  перекрестил  в  комби-
нат... И Лида-то у него отнята стажировкой... Жировкой...
   От жалкого, оскорбительного безобразия мира можно заслониться  только
любовью к нему - вон как радостно порхает вокруг столов  эта  прелестная
распорядительница торжества. Вокруг Натальи  тоже  всегда  кружатся  ка-
кие-то дивные люди... Своей преславной лабораторией до того они  обожают
ходить в ресторан при гостинице "Центральная", если обломится премия  по
червонцу на едока, - извлекаются платья, возводятся прически  (мужики  -
те, конечно, идут в чем есть), берут бутылочку водки и три бутылки  шам-
панского на пятнадцать человек и перепиваются в лоск,  хохочут,  пляшут,
нисколько не заботясь, что могут кому-нибудь напомнить вот эту  компанию
друзей и соратников Павла Егоровича. Даже сцены ревности у  них  бывают:
Наталью пригласил танцевать кто-то со стороны,  так  Клонская  ей  потом
сказала: "Наверно, шоферюга какой-то".
   Да и мерзавцы, тупицы ее  окружают  какие-то  значительные...  А  его
только оскорбляет сама необходимость общаться с ними на равных.
   Серьезная, благородная тоска овладела Сабуровым, в минуту испепелив и
развеяв по ветру пепел холуйского беса.
   Наиболее доступной формой экстренного  прикосновения  к  бессмертному
было посещение областной библиотеки. Но принялся за чтение - и  заклуби-
лись суетные чувства. В родном социалистическом отечестве на него ссыла-
лась лишь какая-то неведомая молодежь, еще не успевшая выяснить, на кого
стоит, а на кого не стоит ссылаться. Как он  сам  когда-то:  безоблачное
научное детство, проведенное под крылом академика  Семенова,  совершенно
не приучило его различать иерархию смертных  -  кто  прапорщик  с  двумя
звездами, а кто генерал-лейтенант.
   Семенов журил его, что он ничего не доводит до законченности, но  не-
изменно садился за рекомендательное письмо в соответствующий журнал. Са-
бурову и в голову не приходило интересоваться, кто там в  журнале  каким
отделом заведует: вся редакция и без того должна была дружно сомлеть  от
эстетического экстаза. Только после смерти Семенова  он  обнаружил,  что
нужно не красоваться, а вливаться в одну из стройных колонн, шагающих  в
ногу неизвестно куда и зачем, - или уж влачить жалкое, но  гордое  (гор-
дое, но жалкое) существование одинокого искателя святого  Грааля,  коего
шагающие в ногу бойцы неспособны отличить от эмалированного ведра.
   В ту пору Сабуров счел бы ниже своего не по чину разросшегося  досто-
инства размышлять о таких пустяках, как степени и звания, но  в  глубине
души был уверен, что докторскую степень он получит так же мимоходом, как
и кандидатскую. Он и кончину Семенова принял  с  каким-то  благоговейным
удовлетворением, - Семенов просто пересел в давно зарезервированное  для
него кресло в кругу бессмертных, - и не побеспокоился обзавестись полез-
ными знакомствами (а кого-то, наверно,  и  раздразнил  своими  повадками
восходящей звезды). Впрочем, он все равно не умел быть обаятельным  ради
утилитарных целей.
   Не сразу, ох, не сразу он выучился почтительно благодарить  неведомых
рецензентов за дурацкие замечания: к недостаткам  работы  относится  то,
что вашими часами неудобно забивать гвозди. В утешение своему  самолюбию
он мог сказать только одно: вы приняли мою статью поплевывая - а я сочи-
нил ее поплевывая.
   Так что же, из любви к творению творец должен жертвовать и своим дос-
тоинством - без которого не может быть творчества? Почтительно кланяться
каждому музейному вахтеру, чтоб позволил пристроить свой дар  где-нибудь
в уголке? (Глядишь, лет через двести какой-нибудь мальчуган забежит.)
   В былые времена оргкомитеты всех стуящих, а тем более нестоящих  кон-
ференций направляли Семенову почтительные приглашения (вместе с ученика-
ми, разумеется), и Семенов первым нумером всегда ставил  Сабурова.  Отп-
равляя Сабурова выступить на  каком-нибудь  солидном  семинаре,  Семенов
предварительно звонил либо просил  передать  привет  Альберту  Ефимовичу
(Юрию Прохоровичу). Получив привет от Семенова, тот приходил в приятней-
шее расположение духа и просил скованно державшегося ученого секретарика
(вахтера) из молодых (ровесника тогдашнего Сабурова, а  то  и  постарше)
выкроить для гостя окошечко на ближайшем заседании.
   После смерти Семенова Альберт Ефимович (Юрий Прохорович)  по-прежнему
любезно кивал: очень, очень интересно, однако уже не вызывал к себе ско-
ванного молодого человека, а предлагал обращаться к нему. Молодой  чело-
век уже не выглядел скованным: на полгода вперед все расписано, звоните.
По междугородному. Орите в трубку за сорок копеек в минуту, а там  будут
переспрашивать: "Как, Дуров? Сидуров? Я вам говорил? Нет,  в  этом  году
все занято, звоните в сентябре".
   Все это можно - позвонить и в сентябре, и в октябре,  и  в  мартобре,
почаще попадаться на глаза сразу в десяти местах - где-нибудь  да  выго-
рит, - но как же быть с горделивой осанкой восходящего светила? Проблему
закрыл Колдунов: вместо того чтобы подписать командировку,  однажды  на-
чертал: "Обосновать, в какой связи тема доклада находится с  проблемати-
кой нашего института". И больше Сабуров с этим к Колдунову не показывал-
ся.
   И о защите докторской он серьезно задумался именно как о защите -  от
Колдунова и Сидоровых: доктора в Научгородке имели особый статус, их да-
же мясом и колбасой снабжали по аппетиту, а не по талонам.  Без  колбасы
Сабуров вполне мог и перебиться, но каждая крупица независимости...
   Установления вак - чудное имя для индианки - гласили, что  докторская
диссертация должна открывать новое научное направление. Разумеется, вся-
кую замену точки на запятую назвать направлением и, наоборот,  направле-
ние назвать заменой точки на запятую целиком во власти людей, поставлен-
ных давать добро. И самое невозможное - заставить выслушать себя, пройти
через вахтеров, проинструктированных прежде всего интересоваться, от ко-
го ты. А Сабуров был ни от кого, и, что еще более подозрительно, работая
у Колдунова, был не от Колдунова. Что  ж,  человек,  раздающий  добро  -
должности и оклады, - и не может себе позволить безответственных востор-
гов вольного любителя муз: он всегда находится под бдительным  оком  от-
вергнутых искателей добра, коллег, всяческих надзирателей...
   Где делают науку, искусство, преуспевают одни, где делят добро - дру-
гие, и попытка смешать два эти ремесла, соединить  торжище  с  храмом...
Сабуров знал, что, даже и поплевывая, он выгранил  больше  красивых  ре-
зультатов, чем сотня докторов. Но направление, если серьезно,  он  наме-
тил, пожалуй, только одно.
   Ранней весной лет с дюжину назад - академик Семенов в Елисейских  по-
лях только-только успел раскланяться с Гауссом и Коши, - когда  Сабурова
осенила эта идея, он поднимался в гору мимо кедровой рощицы  к  щитовому
домику, где они снимали угол, и мысль его так взыграла, ринулась во  все
концы примерять свой флаг к чужим вершинам, что Сабуров почувствовал не-
обходимость и какого-то физического преодоления и, сойдя с дорожки, вру-
бился в снежную целину, где под снежной гладью, как и в его душе,  вовсю
разливались весенние потоки: было уже довольно темно, и некому было зво-
нить в психушку. В ту пору Сабуров еще верил в звезду своего бессмертно-
го дара, а потому бедность и бытовые неудобства, переносимые его  смерт-
ной оболочкой, встречал как Гарун-аль-Рашид, в захудалой  чайхане  подс-
тавляющий бока блохам.
   Сабуров, фигурально выражаясь, обнаружил, что в фойе любого областно-
го театра можно поднять несколько паркетных плиток и оказаться в  Амери-
ке, и потому заледенелые брюки и ботинки, полные  ледяной  воды,  только
обостряли наслаждение. Сабуровское открытие  отзывалось  сразу  в  очень
многих областях, - оказалось, например, что легаровские отображения мож-
но охарактеризовать по одной точке - результат сам по  себе  ошарашиваю-
щий. Светились выходы и в... Но пока следовало опубликовать самую соль.
   Через год Сабуров получил статью обратно с рецензией неподкупного це-
нителя, чья фамилия внизу была отрезана, дабы  ничто  не  препятствовало
его научной принципиальности развернуться во всю ширь.  Рецензент  спра-
ведливо указывал, что Сабуров совершенно не  знает  литературы  о  теат-
ральных полах. Полы эти могут быть паркетными, но встречаются покрытия и
более современные (см. последнюю монографию Ногато Укиоска, Киото). Вдо-
бавок, Сабуров имел неосторожность упомянуть, что паркетные плитки можно
приподнять при помощи стамески, и это обстоятельство довело презрение  к
нему рецензента до гадливости. Результаты автора значительно  перекрыва-
ются работой Ж. П. Сидоренкова и У. Ж.  Сидорченко  "Навыки  пользования
стамеской", учебное пособие для строительных профтехучилищ, заключал ре-
цензент.
   Мистера Укиоска Сабуров  через  полгода  (межбиблиотечный  абонемент)
прочел не без пользы и внес в статью несколько уточнений по поводу  про-
никновения в Америку через полы с пластиковым покрытием,  что  позволило
ему, не слишком кривя душой, поблагодарить рецензента за глубокие поспо-
собствовавшие замечания. Ничего, такой хотя бы не обокрадет: вознамерив-
шись ограбить Лувр, он наверняка унес бы оттуда  огнетушитель  и  плева-
тельницу. Правда, кое-какие побочные, но изящные  следствия  уже  начали
понемногу получать другие - волокли лодку посуху...
   Года через полтора Сабуров получил новый ответ с отрезанной подписью.
Мое мнение о работе А. И. Сабурова, перевирая отчество, писал рецензент,
не изменилось: автор по-прежнему настаивает на своем  приоритете  в  ис-
пользовании стамесок при ремонте паркетных полов.
   Видимо, и теперь следовало помнить, что потерянные три года - это еще
не вся жизнь, но...
   Главным результатом моей работы, накатал Сабуров, является установле-
ние принципиальной возможности... Рецензент так и не сумел коснуться су-
щества... От Австралии до Японии... (Весь этот яд отравлял исключительно
его самого.)
   Года через два-три Сабуров направил в редакцию новый запрос: "Уважае-
мая редакция! Лет пять или шесть назад...  Составление  каждой  рецензии
отняло... Носят исключительно библиографический характер... Ссылки на Х.
Колумба уместны лишь в исторической монографии... Представляется  доста-
точным сроком..."
   Через год Сабурову вернули его статью окончательно с короткой ссылкой
на пункт шестой редакционных правил, позволяющий не вступать в  препира-
тельства с просителями. Да, да, ты и есть проситель,  и  думать  забудь,
что ты чего-то там даришь человечеству!.. Только после стариковских  за-
писок до Сабурова дошло, что над своим сынишкой и  должен  трястись  его
отец.
   К моменту окончательного отказа появилась возможность ввести идею че-
рез черную лестницу. По однообразной своей иронии, судьба снова  приняла
псевдоним М. Сидорчук. М. Сидорчук, молодой и очень серьезный соискатель
кандидатской степени из Минска, прибыл к ним в институт за отзывом  про-
фессора Колдунова, который переправил его доложиться в лабораторию,  где
трудился Сабуров. Сидорчука трепали без Сабурова: он  не  любил  избира-
тельной принципиальности.
   - А вы покажите мне книгу, где есть эта формула! - защищался М.Сидор-
чук.
   - А где написано, чему равно сто семнадцать умножить  на  две  тысячи
тридцать семь? - возражали ему.
   Правда, одно сидорчуковское неравенство народу  понравилось.  Но  тут
Сабуров не смог отказать себе в удовольствии подарить М. Сидорчуку нера-
венство вдвое более сильное. М. Сидорчук понял, что в этой комнате имен-
но Сабурову легче всего будет его зарезать (он не знал, что Колдунов на-
ложением своего отзыва может мигом залечить любые сабуровские раны), и в
дальнейшем, продолжая доклад, не сводил с Сабурова  страдальческих  глаз
ягненка, приготовленного к закланию, вследствие чего Сабуров  медоточиво
кивал на каждом слове.
   В перерыве М. Сидорчук подошел к нему и, заикаясь,  предложил  высту-
пить у них в Минске на семинаре профессора Роговича, - М.  Сидорчук  был
ученым семинарским секретарем. Рогович был из тех, кто обладал частичным
правом давать добро, а кроме того, труды семинара публиковались в мягкой
обложке полтысячным тиражом.
   Профессор Рогович оказался дружелюбным седеньким подростком,  остано-
вившимся в душевном развитии лет в четырнадцать, -  он  увлекся  наукой,
как мальчишки сходят с ума на рыбной ловле: умер папа - ужасно его  жал-
ко, и мама рыдала так страшно, но вечером самый клев, не пропускать  же!
Рогович был предельно демократичен, но когда в  аудитории  почему-то  не
оказалось доски, он с такой растерянной укоризной посмотрел на М. Сидор-
чука, что тот покраснел как рак и бросился бегом, с тяжелым неспортивным
топотом разыскивать доску, и вскоре в одиночку, рысью припер ее  и  при-
нялся самодовольно отряхиваться от меловой пыли. Бегал он не  по-лакейс-
ки, а по-солдатски, мужественно - словно под пулями.
   Рогович еще в своей кандидатской нашел остроумнейший метод, простотою
напоминавший задачу о Колумбовом яйце, и навеки влюбился в него:  с  де-
сятком подчиненных шлепал статью за статьей, раз в пять лет объединяя их
в монографии, посвященные проблеме установления яиц на  столах  деревян-
ных, металлических, пластмассовых, а также на стульях, тумбочках, шкафах
и даже полах, и только поэтому работа Сабурова о проникновении в Америку
через пол и заинтересовала его. Как связана ваша задача с проблемой  ус-
тановления яиц на театральном полу, оживившись, спросил он у Сабурова, и
Сабуров вынужден был признаться, что связи он пока что не видит. Рогович
загрустил и больше вопросов не задавал. И Сабуров несколько  раз  поймал
себя на том, что обращается к одному Роговичу, глядя на него глазами яг-
ненка, приготовленного  к...  Сабуров  нахмурился,  отвердел  голосом  и
больше ни разу не взглянул на Роговича, равно как и ни на кого другого.
   Здесь, как и всюду, тоже  нашлась  пара  дураков,  которые  старались
удержать разговор там, где они тоже могли кое-что понимать - на  опреде-
лениях: что такое фойе, паркет, Америка, потом -  на  истории  проблемы:
викинги открыли Америку или испанцы, - словом, на тех вопросах, в  кото-
рых умные неотличимы от глупых.
   Роговичу пришлось дважды возвысить голос:
   - Товарищи, товарищи, дайте же докладчику договорить.
   И дураки унялись, страшно довольные, что шефу приходится спасать  ис-
пуганного провинциала от их убийственной  эрудиции.  А  Рогович  поощри-
тельно покивал Сабурову: не тушуйтесь, мол, ребята молодые, талантливые,
горячие...
   Чтобы не метать бисера перед Сидоровыми, Сабуров злым монотонным  го-
лосом, будто номенклатуру швейных изделий, перечислил перспективы  полу-
ченных результатов и со злобной тоской воззрился в окно, словно  надеясь
увидеть там припавшую к стеклу третьего этажа тень  академика  Семенова.
"Жаль, что не знаком ты с нашим петухом", - ожидал он услышать. И...
   - Вот это да-а... - оглушенно выдохнул златокудрый хлопчик.
   - Как прозрачно... - растроганно пропел изможденный верблюд.
   Сабуров с недоверием оторвался от окна. Эти двое - он  не  видал  лиц
прекраснее...
   Потом выступил интеллигентный М. Сидорчук - оппонент, заранее изучив-
ший работу. Как и положено посредственности, М. Сидорчук  ни  в  чем  на
свете не находил предмета ни для изумления, ни для восхищения:  все  су-
ществовало для пользы. Он заговорил о том, что пользоваться  театральным
фойе для связи с Америкой во время спектакля неудобно, а что до экспорта
овса...
   - Не в этом жэ ж дело! - вдруг выкрикнул златокудрый хлопчик.  -  Это
жэ ж совершэнно новый рэзультат, его можэт пять ходоу  трэбуется  осмыс-
лять!
   - И такой прозрачный... - сладострастно скалился верблюд.
   И дуновение Красоты коснулось кислых физиономий... Вот что  влечет  к
открытиям! А не желание пользы, которое в конце концов  уведет  тебя  не
дальше магазина, не по эту, так по ту сторону прилавка.
   Слыша, какой возбужденный гомон поднялся в аудитории, Рогович,  кото-
рого всегда удивляло, что люди могут интересоваться  чем-то  еще,  кроме
установления вареных яиц на  горизонтальных  поверхностях,  все  же  по-
чувствовал себя обязанным как-то присоединиться, а может быть, даже дать
немножко добра.
   - Это ваша докторская? - спросил он дружелюбно.
   Сабуров скромно развел руками - не мне, мол, судить. Рогович уже при-
ятно приоткрыл рот, но тут по лицу его пробежала тень.
   - А... а как к вашей работе относится... э... э... товарищ  Колдунов?
- Он замешкался, опасаясь неправильно произнести имя-отчество Колдунова.
   - Моя работа лежит вне круга его интересов, -  как  бы  предлагая  не
сердиться на Колдунова, мягко сказал Сабуров.
   На чистосердечном лице Роговича промелькнул испуг: его едва  было  не
впутали в какие-то сложные отношения, которые могли бы  отвлечь  его  от
безмятежных трудов по установлению куриных, голубиных и  страусиных  яиц
на крышах домов и в собачьих конурах, на дне озер и горных  вершинах,  а
потом - кто знает - может быть, удастся выйти и на  оборонную  тематику:
установить вареное яйцо на сиденье подводной  лодки  или  искусственного
спутника, а уж это верная Госпремия.
   - Очень, очень интересная работа, - с облегчением выпроваживал он Са-
бурова. - Мы обязательно ее опубликуем.
   Так появилось несколько страничек в захудалом издании - бутылка  была
брошена в океан и неподвижным холодным камнем улеглась на дно его  души.
А научная общественность продолжала заниматься собственными делами, пуб-
ликуя в солидных изданиях серьезные  исследования,  которые  сабуровским
методом могли быть обращены в коротенькие замечания к основной теореме.
   Отчего именно юнцы совершают дерзкие открытия? Оттого же, отчего  но-
вые острова открывают бродяги, а не солидные  домовладельцы,  у  которых
все есть. И если солидные домовладельцы станут возглавлять экспедиции...
Словом, нужно было не шляться по морям, а искать  признания  у  домовла-
дельцев. Сабуров опубликовал несколько  изящных  заметок,  суливших  ре-
зультаты, солидные даже в домовладельческой валюте. Но прелестная пыльца
Красоты была снята уже в первых публикациях, - дальше оставалась  только
чугунная работа. Поплевывая, Сабуров еще мог выносить всеобщее безразли-
чие; но выносить его, занимаясь каторжным трудом... Как это  умел  Семе-
нов: не только изобрести асфальтовое покрытие, но и собственноручно  за-
асфальтировать полгорода, не только изобрести колесо,  но  еще  и  целую
осень возить картошку с полей? Он как будто и  вовсе  не  интересовался,
что там у смертных считается престижным, а что непрестижным, - он  готов
был служить и в пустом храме. "Те, прежние,  и  без  того  ощущали  себя
солью земли - слугами величайшего божества. Зато мы, приживалы, кому  на
каждом шагу указывают, чей хлеб едим, - нам нужны  ежеминутные  пластыри
на нашу израненную гордость..."
   Сабуров проглядывал журнал за журналом: большей частью шли  стандарт-
ные батоны без изюма - разве лишь с тараканами. Внезапно  он  вздрогнул:
В. М. Крайний - имен двух соавторов было не разглядеть в слепящем  свете
главного имени. Сабуров поспешно заглянул в список литературы.  На  него
ссылались хитроумным образом, перечислив всех от Ромула до  наших  дней,
никак не подчеркнув, что все, кроме него, чистая историография.
   Статье Крайнего шел третий год. А начался их роман...
   В преддверии организованной Крайним конференции (тезисы публикуются!)
в институт приехал раскосый посланец Крайнего и прошел к  Колдунову  без
доклада, дерзкий, словно юный баскак. Сам Колдунов поехать не смог  (ему
предстояла командировка в Карлмарксштадт), но список клевретов набросал,
включив туда и Лиду - пусть видит, где раздают добро и живут  полнокров-
ной жизнью, а где морочат голову и брюзжат. Но  прямо  из  колдуновского
кабинета баскак направился к Сабурову и вручил  ему  личное  приглашение
Василия Модестовича Крайнего,  члена-корреспондента  АН  СССР,  а  также
властителя... нет, оценщика дум.
   Спустившийся от Крайнего раскосый ангел извлек из портфеля замусолен-
ную пачку ксерокопий всех до  единой  сабуровских  публикаций  по  теат-
рально-американской тематике и принялся допытываться с бульдожьим прист-
растием, почему Сабуров, в таком-то месте отыскавший не  доказательство,
а конфетку, в другом, родственном случае воспользовался столь  неуклюжей
конструкцией (почему? Да потому, что не стоило шлифовать работу, которую
никто не будет читать). После этого, приблизив сощуренные, словно в  бе-
шенстве, устрашающие прорези своих глаз цвета черной крови, баскак пред-
ложил обратить сабуровскую задачу - искать не вход, а выход. Сам Сабуров
потому не спешил браться за это, что в количестве публикаций у него ско-
пился некоторый излишек, а раздражение коллег ("конечно, Сабуров печата-
ет всякую соплю!") все-таки не стоило доводить выше определенного темпе-
ратурного порога.
   Началось давно забытое Сабуровым наслаждение совместной работой среди
равных. Пожалуй, Сабуров обладал более кипучей фантазией (и  дурацкой  в
том числе), а баскак бил реже, но только в десятку. Он мыслил формулами,
а у Сабурова в уме громоздились целые миры, он вздувался, сжимался,  вы-
тягивался, исчезал вместе с процессами, которые силился постичь.
   Сослуживцы разбрелись  по  домам,  переговариваясь  с  преувеличенной
громкой небрежностью, но друзей, истосковавшихся после многолетней  раз-
луки, удалось оторвать друг от друга  только  уборщице.  Сабуров  провел
несколько дней в забытом чаду, а потом он вдруг подумал, что все  откры-
тия придется как-то делить, вежливо  поталкиваться,  кто  первый  сказал
"Э!", чья доля в младенце папина, а чья мамина... Нет уж, увольте.
   Конференция состоялась в исконно  русском  туристском  центре  -  над
пестрым множеством церквей (в зимнем воздухе пахло Юоном, и  захватывало
дух от красоты и надежд) возносился отливающей синью  стекла  и  бронзой
металла небоскреб "Интуриста". Зеркальные лифты в нем носились  со  ско-
ростью мысли тугодума и управлялись тоже почти  что  мыслью:  к  кнопкам
этажей достаточно было приблизить палец. В лифтах носились только  беле-
сые фольксдойчи да жгучие джигиты, а если попадался  обыкновенный  чело-
век, можно было не сомневаться, что это твой коллега.  Швейцар  (Сабуров
не встречал внешности благороднее) тигром бросался проверять гостиничные
карточки, видя, сколько неположенного советского люда снует мимо него.
   В двухместном номере, в который Сабурова поселили вместе  с  доцентом
из Омска (кандидатов селили по двое, докторов по одному), самым  порази-
тельным была ванная комната, обилием непонятных кнопок и  переключателей
напоминающая кабину аэробуса. Для каждой части тела, без всяких  дискри-
минаций, имелось отдельное полотенце - от махровой  простыни  до  скром-
ненькой хабэшной салфеточки, приютившейся на крючочке за унитазом, - од-
ной на двоих, но им, непритязательным советским  ученым,  и  этого  было
слишком много.
   Узнав, что Сабуров работает у Колдунова, доцент  загрустил:  да,  вам
хорошо - на любую конференцию Колдунов списком отправит, а из  провинции
разве пробьешься - вот он одиннадцать рублей прозвонил, и  то  разрешили
приехать только без доклада. И Сабуров устыдился  признаться,  что  при-
сутствует здесь помимо воли Колдунова.
   Сабуров еще более возрос в глазах соседа, когда его в  тот  же  вечер
разыскал златокудрый ученик Роговича:
   - Андруша, вы извинить, что я тебя "на ты"  называю...  Интересно,  с
тшэго стекло такое делають? Ты жэ ж мне прамо другой мир открыу, а то  я
жэ ж уже думау, что и вся наука с того состоить: яйца на столе, яйца пид
столом... Ты когда въехау, мы с рэбятами пойшлы до шэфа: это  у  Андруши
жэ ж дохторськая.
   Этого омский доцент не снес и отправился в ванную изучать  пульт  уп-
равления. Загудели моторы.
   - Тшэго это у них так гудить? А шэф говорыть: да вы тшэго, да в рабо-
те совершэнно нитшэго нет!
   Сабуров порадовался, что доцента не оказалось рядом.
   - Тшэго такое иностранци в буфэте зэлэное пьють? Ты слышау про обобш-
ченные инверсии Габриадзе?
   Сельский хлопчик исчез - сосредоточенный взгляд,  умное  лицо,  ясная
точность формулировок. Акцент Сабуров  перестал  замечать:  у  преданных
бессмертному - одно отечество.
   Просто чудо: если влупить эти инверсии безо всяких обоснований,  вый-
дет некое достаточное условие, на которое Сабуров затратил когда-то  це-
лые сундуки изобретательности. Друзья долго с выражением тупого восторга
таращились на достаточное условие, покуда из ванной римским патрицием не
явился доцент в махровой простыне.
   Не успел доцент забраться под одеяло, как снова постучались.  Баскак,
едва поздоровавшись, подсел к журнальному столику, раскрыл блокнот,  вы-
данный всем участникам, и принялся писать.  Сабуров  поторапливал:  ведь
общий метод у тебя такой-то и такой-то, верно?
   - Верно, - с затаенной гордостью согласился баскак и, не сдержав тор-
жества,почти воскликнул: - Метод сходится за конечное число шагов!
   Баскак быстро набрасывал схему  доказательства  -  и  такая  ревность
пронзила Сабурова: ведь был в двух шагах, идиотина!..
   - Великолепно! - еле выговорил Сабуров. - Теоретически это, собствен-
но, уже решение. Но вот как в реализации...
   Тут Сабурову пришлось испытать новое потрясение: за эти несколько ме-
сяцев баскак нагромоздил такие горы  конкретных  формул,  вычислительных
программ!.. Бутылка, брошенная Сабуровым в океан, попала в руки, о кото-
рых можно было только мечтать. И восхищение в  его  душе  очистилось  от
мутного яда ревности.
   При этом баскак гораздо больше походил на спортсмена, чем на  священ-
нослужителя: уж служить в пустом храме он ни за что бы не стал. Он хвас-
тался напропалую: он выступал и у Глазырина (два часа не отпускали), и у
Дроботова (стояли между рядов), и у Ключника (слушали разинув рот).  Са-
буров, любуясь стальной коронкой в глубине его рта,  радовался  за  него
чистейшей материнской радостью.
   Наконец сосед Сабурова окончательно изнемог терпеть похмелье в  чужом
пиршестве и принялся злобно ворочаться, но нежная шведская мебель  отве-
чала едва слышным призывным стоном.
   Сабуров сумел заснуть лишь часов около четырех -  восхитительная  за-
гадка обобщенных инверсий сшибалась в его мозгу с торжественными  фанфа-
рами на выход баск... хана-победителя.
   В огромном фойе, в котором Сабуров сразу почувствовал себя  маленьким
человеком, окруженные толпой любимцев, своими хозяйскими манерами  легко
выделялись люди, наделенные правом давать добро. Из более рядовой публи-
ки отсутствием интереса к окружающим выделялись москвичи.  Невыспавшийся
Сабуров потешал Лиду, блюдя выражение лица, независимое до хулиганского:
разбудивший его доцент поглядывал на него с натянутой улыбкой,  полагая,
что сабуровская непринужденность имеет какие-то более прочные основания,
помимо предерзостного нрава. Колдуновская  списочная  команда  держалась
настороженной кучкой.
   К Сабурову подскочил баскак - правда, здесь он  оказался  всего  лишь
нукером - и потащил представляться Крайнему. Лида проводила его гордели-
вым, а доцент тоскующим взглядом.
   Хотя В. М. Крайний ростом был не выше посредственного - брал  осанис-
тостью, - козалось, он возвышается в центре зала, а нукеры подводят  под
его руку все новых и новых, припадающих на оба колена, Сабуровых и Сидо-
ровых. Крайний каждого встречал лучезарной улыбкой, и только при ближай-
шем изучении открывалась одна ее странная особенность:  улыбка  Крайнего
показывала, что он рад не тому, а за того, кого к нему подводят.
   - Всем-то нужен Крайний, - издали услышал благодушное воркование  Ва-
силия Модестовича Сабуров. - Даже в магазине только и слышишь: кто Край-
ний, где Крайний?
   "Взрывы звонкого смеха не утихали ни на минуту", - недавно  живописал
В. М. Крайнего корреспондент "Известий".
   - А, наш сибирский гость! - приветствовал Крайний Сабурова.
   Взрыв смеха.
   - Как устроились, общежитием вас обеспечили? - в вопросе таилась  не-
кая юмористическая соль.
   - Гостиницей?..
   - За границей эта каланча считалась бы общежитием.
   Взрыв смеха. Крайний, щедрый, как всякий истинный талант, гнал  волну
за волной, пренебрегая тем, что и предыдущая могла еще  служить  и  слу-
жить.
   - А позавтракать успели? А вот Мурат  Мансурович  (нукер-баскак)  уже
дважды. Бедность легче переносится при хорошей зарплате, а голод - после
хорошего приема пищи.
   Взрыв смеха.
   - Аппетит приходит во время еды, - смущенно пробормотал нукер.
   - Значит, вам следует кушать бесконечно, - поймал его на слове  Край-
ний, - поскольку каждая новая порция пищи будет пробуждать новый  прилив
аппетита, который, в свою очередь, будет стимулировать к новому  приятию
пищи, и так до бесконечности.
   Да, корреспондент не солгал: смеялись все. Он не  указал  лишь,  чему
смеялись и почему смеялись. И как смеялись. Кое-кто  -  смущенно.  Мурат
Мансурович не столько смеялся, сколько  багровел  -  можно  считать,  от
сдерживаемого смеха. Молодой доктор, завлаб из отдела Крайнего, усмехал-
ся мефистофельски (он даже к Крайнему обращался с мефистофельским видом,
но говорил при этом исключительно приятные вещи). А громче всех и чисто-
сердечнее всех хохотали поминутно  прибывавшие  и  убывавшие  мимолетные
приживалы вроде Сабурова. Отхохотав положенное, они непременно просили у
Крайнего совета, чтобы приправить  будущую  статью  искренней  благодар-
ностью В. М. Крайнему: любой рецензент поразмыслит, стоит ли спускать  с
цепи свою принципиальность.
   Зеркала чужих мнений, в которые смотрелся  Крайний,  давно  и  хорошо
потрудились над разрушением его личности: самый настоящий  классик,  те-
перь он с важным видом произносил банальности в уверенности, что направ-
ляет блуждающих во тьме на путь истины.
   - Мне нужно повесить пальто на гладкую стену из исключительно твердо-
го материала, - жаловался блуждающий.
   - А вы вбейте гвоздь, - незамедлительно советовал Крайний.
   - Да, это, конечно, гениальное решение, - уныло восторгался  блуждаю-
щий. - Но ни один гвоздь в эту стену не лезет...
   - А вы подберите такой, чтобы влез. В науке следует отступать  только
для разбега.
   Сабурова уже начинало коробить, но он все еще видел себя глазами Лиды
и омского доцента: он как равный участвует в беседе с Крайним - пусть  и
колдуновская команда полюбуется.
   - Наука дело жесткое, - желчно усмехнулся завлаб-Мефистофель. -  Если
мне приходится рецензировать статью, я всегда стараюсь делать это  жест-
ко.
   - Китайская газета "Цзинь-Пао", - не совсем шутя, сказал  Сабуров,  -
возвращала авторам рукописи примерно с таким сопровождением:  преславный
брат солнца и луны! Если бы я дерзнул напечатать столь возвышенное сочи-
нение, то император повелел бы объявить его вечным образцом, и литерату-
ра иссякла бы.
   Публика осторожно засмеялась.
   - Каждый решает сам, - усмехнулся Мефистофель, - говорить правду  или
заниматься лицемерием.
   - Согласен, - кивнул Сабуров. - Когда вся правда вышестоящим уже выс-
казана, можно приняться и за нижестоящих.
   - Ну, ну, не обижайте нашего сибирского гостя, -  Василий  Модестович
пролил на него одну из лучезарнейших своих улыбок. -  Тем  более  что...
забыл, как вас... кое в чем и прав: нашей научной критике не всегда хва-
тает принципиальности по отношению к вышестоящим, - Крайний  только  что
не отгладил себя любовно в качестве одного из вышестоящих.
   - А вот в этом позвольте с вами не согласиться, - с мужеством  отчая-
ния, отбрасывая показной цинизм, возразил Мефистофель. - На  чем  же  мы
будем воспитывать уважение к русской науке, если не на таких именах, как
Остроградский, Чебышев, Крайний? И вы, Василий Модестович, можете на ме-
ня сердиться, но я скажу напрямик: без ваших идей наш отдел...
   - Ну, ну, довольно, - поеживаясь, как под теплым душем,  прервал  его
Крайний. - Хотя... есть определенное зерно: если у двухсот жен турецкого
султана имеется двести детей, то дело без его участия все-таки не  обош-
лось, с этим, наверно, даже Стеллочка не будет спорить.  -  Он  внезапно
обратил залукавившийся взор на единственную среди них девушку.
   Стеллочка счастливо зарделась. Крайнего вообще окружали только счаст-
ливые лица.
   Раздался звонок. Все отправились в зал, а Крайний на трибуну. Зал был
шикарный, в подлокотник был вмонтирован наушничек для перевода с  иност-
ранного. Но Сабуров в этом не нуждался, хотя Крайний и осуществил  нечто
вроде перевода его статей на крайниевский язык,  вследствие  чего  сабу-
ровский метод в глазах профанов выглядел каким-то естественным,  хотя  и
достойным продолжением крайниевских теорий.
   - И все-таки самое трудное сделал ты, - шепнул Сабурову баскак.
   Но больше он этого нигде не повторил.
   - А почему он не рассказывает о твоих  последних  результатах?  -  не
только из благодарности спросил Сабуров.
   - Шеф любит говорить: надо спешить, не торопясь.
   Нукер недовольно замолчал, словно сболтнул лишнее.
   В перерыве к Сабурову беспрестанно подходили, задавали вопросы, сова-
ли свои Советские, Социалистические, Октябрьские, Индустриальные адреса,
записывали его адрес. Златокудрый хлопчик чуть не выдернул ему  руку  из
плеча. Подсеменил Рогович, дружелюбный, седенький подросток:
   - Какой доклад сделал Моде... Васи... Вамосилидестосильевич! Вы  ведь
тоже пробовали чем-то подобным заниматься?
   Через их головы Сабурову то и дело попадались на глаза  изумленные  и
встревоженные лица колдуновской команды.
   Профессор Гурвич, ведущий специалист по легаровским отображениям, ос-
корбленно протолкался к нему:
   - Мне и во сне не могло присниться, что семейство можно исследовать в
одной точке. Где об этом можно прочитать?
   Сабурову казалось, что его приняли за кого-то  другого:  уважительную
суматоху всегда вызывали должности, а не таланты. Он поискал глазами Ли-
ду. Девчоночье лицо ее светилось совершенно неприличным счастьем и  гор-
достью. И Сабуров окончательно понял, что Крайний не обобрал, а  облаго-
детельствовал его: без Крайнего он бы так и издох на своих сокровищах.
   Крайний приближался со сладкой изнуренностью султана, только что  ос-
вободившегося от сто пятьдесят седьмой жены.
   - Приложения просто блестящие! - это Сабуров мог высказать  не  кривя
душой (остальное было чистым маскарадом).
   - Такой стройной теории вы, конечно, не ждали, - великодушно похлопал
его по плечу Крайний.
   "Да я все это знал пять лет назад," - едва сдержался Сабуров.
   - Мне пришлось стать двухсотпервой женой султана... - промычал  Сабу-
ров.
   - Это хорошо сказано, - как знаток одобрил Крайний  и  посмеялся,  со
вкусом выговаривая каждое "ха". Сабуров убедился, что Крайний самым иск-
ренним образом уже не мог отделить свое от чужого:  власть,  пришитая  к
таланту, непоправимо его изуродовала.
   Тем временем Крайний затуманился (вместе с ним  пригорюнились  все  -
солнце за тучку забежало) и на десерт поискал чего-нибудь  возвышенного.
И за окном увидел церковь.
   - Очень тонко кто-то выразился: архитектура - застывшая  музыка.  Да,
сумела Русь отстроиться - а ведь татары когда-то камня на камне здесь не
оставили! Так и представляешь, как эти раскосые мурла карабкались на на-
ши стены...
   Все покосились на нукера, еще прежде успевшего потупиться.
   - Что вы, черти, приуныли? Ах, вот оно что! Скоро мы уже до того дой-
дем, что нельзя будет сказать, что ты русский - сразу обвинят в национа-
лизме. А русскому народу в  исключительной  степени  чужда  национальная
исключительность! Его исключительная щедрость и гостеприимство и легли в
основу нашей исключительной исторической роли! Союз нерушимо=ый  респуб-
лик свободных сплотила-то кто? Великая Русь! Не Литва,  не  Татария,  не
Биробиджан, а все-таки Русь!
   Он растроганно оглядел слушателей, но на их лицах (не считая Мефисто-
феля) ответная растроганность смешивалась со смущением. Досада пробудила
в Крайнем агрессивный аппетит.
   - Забыл, как вас по батюшке, - вдруг обратился он к Сабурову,  -  уз-
найте-ка, что там с перерывом в буфете.
   Сабуров с удовольствием удалился бы, но Мефистофель насмешливо сказал
ему вслед: "В науке нет широкой столбовой дороги". У Сабурова  дернулись
плечи - ведь еще и Лида здесь! - но не поворачивать же  обратно...  Вер-
нувшись, он с наслаждением сообщил, что буфет все еще закрыт.
   - Эта извечная российская расхлябанность! А мы, с нашим извечным рос-
сийским великодушием, продолжаем ее терпеть!
   Раздраженный взгляд Крайнего снова упал на церковь за окном.
   - Сколько подобной красоты у нас отняли за эти десятилетия,  а  мы  и
это готовы простить!
   Сабурова наконец передернуло.
   - Если бы мы действительно дорожили этой красотой, у нас никто бы  не
сумел вырвать ее из рук, - ни на кого не глядя, сказал Сабуров. - Водку,
небось, никому у нас не отнять!
   Воцарилась тишина. Мефистофель смотрел на Сабурова с радостным ожида-
нием, как мальчишка на коверного. У Лиды глаза округлились от ужаса.
   - А что, вы в Сибири так крепко держитесь за водку? - повеселел Край-
ний и, переждав взрыв звонкого смеха, добавил: - Это в порядке юмора.
   - Ах, юмора... Тогда кто крайний смеяться?
   Крайний отечески потрепал Сабурова за предплечье.
   - Ничего, ничего, я тоже, пока не защитил докторскую, был очень разд-
ражителен. Как ни люби науку, а отношения с ней  рано  или  поздно  надо
узаконить. Вам нужно защищаться.
   - Не от кого.
   Крайний посмеялся  и  сделался  серьезен,  не  выпуская  напрягшегося
предплечья. Все затихли, ожидая новой премудрости.
   - Плох тот солдат... Я сам каждое утро  перечитываю  список  действи-
тельных членов Академии и, когда не нахожу в нем себя, принимаюсь за ра-
боту с удвоенным усердием.
   "Имея двести жен, нужно быть очень усердным", - эту  реплику  Сабуров
все же удержал на кончике своего ядовитого языка. А  Крайний  мальчишес-
ки-воровато оглянулся и сообщил, что на днях получил письмо с обращением
"члену корреспондента". Все приятно гоготнули. Воцарилась атмосфера  до-
верия.
   Обращаясь к публике, Крайний продолжал  держать  Сабурова  за  предп-
лечье, время от времени пожимая его в знак того, что помнит о нем. Проз-
венел призывный звонок, Крайний выступил по направлению к залу и, полуо-
бернувшись (но не настолько, чтобы Сабуров попал в поле его зрения), по-
манил его через плечо:
   - Вечером зайдете ко мне. Обсудим ваши диссертационные дела. Мой  но-
мер... ну, в общем, узнаете.
   Свита почтительно задержалась вокруг нового фаворита. Только Мефисто-
фель, кажется, что-то понял по его перекосившейся роже  и  проницательно
бормотнул вполголоса: "Шеф учит: не нужно бояться грязи, если она лечеб-
ная".
   А Сабуров вместо заседания отправился с Лидой бродить среди застывшей
музыки и был так  мил,  что  Лида  как  дурочка  поминутно  смеялась  от
счастья.
   По обледенелой тропинке они проникли в овраг, где в  низком  срубе  -
рукой подать - стояла черная вода.
   - Это источник Михаила-архангела, - словоохотливо пояснила женщина  с
бидончиком. - Помогает от гипертонии.
   - И от отложения солей, - ревниво прибавила другая.
   Лида зачерпнула ладошкой воды из сруба и попробовала.
   - Вон же стакан на веточке висит, - недовольно  указала  та,  которая
старалась перетянуть Михаила-архангела на отложения солей. - А  то  если
каждый начнет руки полоскать...
   - Ничего, - вступилась первая, - девушка вон какая чистенькая.
   А мысль Сабурова в какой-то неведомой глубине все это время не перес-
тавая толкалась в загадку обобщенных инверсий.
   С наступлением сумерек Лида начала беспокоиться.
   - А... а как же к Крайнему? - наконец робко спросила она.
   - Их много - я один, - голосом сварливой продавщицы ответил  Сабуров.
- А почему, кстати, ты так долго не спрашивала - что-то я раньше за  то-
бой такого упрямства не замечал.
   - А ты меня вообще замечал? - спросила она с какой-то рекрутской  от-
чаянностью - и в этот миг его мысль с разбегу проскочила  колдобину:  он
понял, почему формальное применение обобщенных инверсий привело  к  пра-
вильному результату. И на душе стало так окончательно легко,  словно  он
встречался с Крайним в каком-то давно забытом, зараженном нечистыми глу-
постями отрочестве. И едва ли не впервые  он  вдруг  ощутил  Научгородок
родным городом. Перед отъездом он читал Шурке шотландские баллады в  пе-
реводах Маршака. Девушка, потерявшая милого, cетовала: "О, кто мне  ста-
нет надевать мой легкий башмачок?", а Шурка  рассердился:  "Какая  лени-
вая!"
   Сабуров из номера позвонил своему златокудрому поклоннику, не застал.
Лихорадочно набросал на листке обоснование метода обобщенных инверсий  и
сунул ему под дверь: "Печатаем вместе". Кинулся к  молоденькой  коридор-
ной, навеки обидевшейся на соотечественников за то, что  они  носят  со-
ветское исподнее, да и его не оставляют в номере. Та агрессивно  поинте-
ресовалась, где второе полотенчишко, которое должно  было  висеть  возле
унитаза в пандан первому, нетронутому. Сабуров и доцент дружно  подтвер-
дили, что его не было.
   Глаза коридорной наполнились слезами, и Сабуров  подумал,  что  будет
только справедливо, если он отдаст два рубля, которых ему совершенно  не
жалко, бедной девушке, для которой они так много значат.
   - Не надо больше воровать, - успокоилась она.
   Но силуэты храмов на зимнем небе были неописуемо прекрасны  -  "Слава
богу, и они есть на свете!" Правда, он был несколько смущен, что  уехал,
не простившись с Лидой, - зато внезапное исчезновение делало его еще бо-
лее таинственной личностью. Конечно, было легкомысленным удрать без док-
лада, но ведь его приглашали и к Дуговцу, и к Глазырину, и к Ключнику, и
к Дроботову, насовали столько адресов!.. Вдруг он теперь заживет на мос-
ковскую ногу? После его отъезда омский доцент ежевечерне  навещал  Лиду,
тоскливо пересказывая разговоры хозяев жизни:
   - Где на будущий год соберемся - в Одессе, в Кишиневе, в Севастополе,
в Самарканде?
   С последнего же банкета он вернулся совсем загрустивший: ни с кем  не
удалось познакомиться, а вдобавок среди хозяйского веселья сведущие люди
вдруг устремились к Крайнему, размахивая какими-то бумажками: Крайний  в
определенном градусе подписывает любые отзывы.
   - Мне так противно стало, - ежился доцент, - я бы тоже приготовил от-
зыв, если бы знал...
   Но письмо Сабуров получил лишь от златокудрого хлопчика -  совместную
статью на подпись и "авторскую справку", - клятвенное заверение, что ав-
торы не собираются разглашать никакие государственные тайны.
   Через полгода он не выдержал и написал Дуговцу - предлагал приехать с
докладом (там, якобы, аж проводят семинары по его  статьям).  Ответа  не
последовало. Остальным он писать не стал: наука дело жесткое.
   А еще через некоторое время он сделался невыездным.
   Сабуров печально перелистывал чрезвычайно разжиженную  статью  В.  М.
Крайнего и двух его учеников, которых Сабуров с гораздо большим  основа-
нием мог бы назвать своими учениками. В ближайших номерах отыскалось еще
и продолжение в двух частях, а еще  через  несколько  номеров  -  статья
Крайнего в соавторстве уже с Муратом Мансуровичем.  В  ней  был  изложен
главный результат нукера-баскака: жена султана разродилась исключительно
удачным младенцем.
   Авторы нигде прямо не называли первую статью Крайнего  основополагаю-
щей, - просто ссылались лишь на  нее.  А  разыскивать  полутысячный  се-
ренький сборничек с действительно основополагающей сабуровской  заметкой
- это никому не возбраняется.
   "Самое трудное сделал ты"... А что осталось от теорий  Сабурова-преж-
него хотя бы в этой хранительнице бессмертного - советской энциклопедии?
Постоттепельная любительница тихарить: родился, старинного  дворянского,
анархо-коммунистическая утопия - уф, довольно. А более  искренняя  пред-
шественница начала 50-х? Родился, служил, бежал и - наконец-то  грянуло:
вульгарный механицизм, плоский эволюционизм, субъективный идеализм,  на-
нес огромный вред освободительному... Сабуров  сумел  перевести  дыхание
лишь на геологических заслугах своего однофамильца - на кротких вулканах
и ласковых ледниках.
   Сабуров вспомнил, что так и не прочел последней перестроечной "Дауга-
вы". Библиотекарша, интеллигентная кнопка, на трогательном носике  кото-
рой распахнули крылья обширные очки, придающие ей сходство  с  бабочкой,
всегда дает понять, что она тоже "в курсе".
   - Про Заболоцкого? - тон подпольной посвященности.
   - Да, - вот она, объединяющая причастность к общему бессмертному кор-
невищу!
   - Приелось уже, - с милой гримаской сказала кнопка (очки придавали ей
сходство с летучей мышью).
   - Мне не приелось, - он старался говорить нейтрально.
   - А мне приелось! - почти выкрикнула она.
   Особого рода тошнотный спазм в пищеводе безошибочно указал:  подлость
- но какая? Сказать "приелось" о человеческих страданиях, словно о  кон-
дитерских изделиях? Но это может означать лишь стилистическую глухоту...
   Интересно вот что: он никогда не слышал от нее  раздраженного  "прие-
лось" по поводу третьей части второй книги пятого  тома  эпопеи  Евграфа
Исидоровича Сидорова: "Парторг восьмого цеха еще с вечера..." Уж сколько
посвященные упражнялись в острословии над творениями Леонида  Ильича,  а
вот слова "приелось" ни разу не довелось услышать.
   С чего бы это? Не с того ли, что творчество Брежнева и Сидорова  поз-
воляет снисходить и зубоскалить, а записки  Заболоцкого  и  им  подобные
требуют сочувствия? Прежде самиздат давал тебе - чувство  принадлежности
к элите и фронде. Сделавшись легальным, он требует уже от  тебя  -  и  в
полгода приелся! Есть отговорка: состраданием никому не  поможешь  -  но
как же ты сумеешь возненавидеть зло, если не будешь  страдать  от  него?
Какое корневище можно вырастить, если не воспримать как родных  и  умер-
ших, и даже выдуманных?!
   Тут Сабуров заметил, что к нему вернулась вибрирующая щекотка в  ниж-
нем левом веке. Он раскрыл журнальчик, стараясь не провоцировать тик ми-
ганием.
   "Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Сутки  за  сутками...  Стали
отекать... Оглушенный  ударом  сзади...  Лизать  черные  закоптелые  со-
сульки..."
   Сабуров ошалело оторвался от журнала и с надеждой (но и с  величайшим
недоумением) оглядел стены, столы, летучую  мышку-выдавальщицу,  -  мир,
слава богу, еще притворялся скромным и будничным. И ты еще хочешь внима-
ния к хитроумным утонченностям твоего дара, когда поэт ошеломляющего та-
ланта, погибающий от холода, завшивевший,  слизывает  копченые  сосульки
собственных  испарений,  карабкается  на  четвереньках  по  доске,   как
обезьяна, чтобы стать галочкой в каком-то государственном документе, - и
небеса не покачнулись, и очки не дрогнули на милом носике  этой  летучей
мышки. Вот чего стоит талант в этом мире!
   И почему  ты  все  еще  торчишь  здесь,  как  засидевшийся,  докучный
гость?..
   На улице он бессознательно старался не наступить на какие-то  длинные
стержни, мельтешившие под ногами, пока не понял, что это тени чужих ног.
Приходилось еще и пореже мигать, чтобы не возбуждать тик, пореже дышать,
чтобы поменьше кололся невесть откуда взявшийся гвоздь, упершийся остри-
ем во внутреннюю сторону грудной клетки, пониже ключицы.
   Сабуров лихорадочно высматривал в будущем хоть какой-нибудь  просвет,
но - непроницаемая мгла окружала со всех сторон. "Лида, Лида",  -  попы-
тался он оживить себя, но - перед Лидой нужно было предстать  уверенным,
ироничным, а даже подумать было страшно о прикосновении к ободранной ко-
же хоть какой-нибудь маски...
   Хотелось, как псу, поскулить, уткнувшись в колени Хозяина - но у него
есть только конура... Наталья - она и в охлаждении теплая... И  Шурка  -
вторая и последняя попытка Сабурова произвести на свет нормального чело-
века - еще не утратил миссионерского порыва нести прекрасное в  дворовые
массы юных Сидоровых... И Аркаша уже два раза переоделся, придя из  шко-
лы...
   Ноги, пользуясь бесконтрольностью, сами собой принесли  его  в  "гор-
сад", к классицистской ротонде, где Лида бросилась ему на шею,  доставив
неведомым Натальиным доброжелателям маленькое, но  вещественное  доказа-
тельство. Не нарушая собственной оцепенелости,  Сабуров  подивился,  что
ротонда заполнена людьми. Вокруг были  натянуты  привычнейшие  кумачовые
плакаты - привычнейшими белыми буквами были выведены непривычнейшие  ве-
щи: "Многопартийность - залог демократии!", "За ненасильственную  плюра-
лизацию! Нет одной наилучшей идеологии, нет одной наилучшей нации!  Миру
нужна множественность!" Как же! Разнообразие - враг блаженной  несомнен-
ности.
   Сабуров вспомнил, что ротонда с ее ближайшими окрестностями  отведена
городскими властями под местный Гайд-парк, и  вгляделся  повнимательнее.
На ступеньках ротонды, превращенной в эстраду, стоял человек в  замшевой
кепке с очень домашнего вида микрофончиком в  руках,  на  колоннах  были
подвешены тоже очень домашние колонки, наделявшие всех выступавших сифи-
литической гнусавостью. Мертвенно бледный - самым живым на его лице  был
блеск очков, - оратор лихорадочно гнусавил по амбарной  книге,  с  такою
быстротой переворачивая ее страницы, словно на каждой  из  них  было  не
больше двух-трех слов:
   - Народу не нужна свобода - ему нужно равенство. Зажим рынка...  Пря-
мое следствие марксистско-ленинского учения...
   Слушало оратора человек тридцать, не считая мамаш с колясками,  кото-
рые, покуда дитя дремлет, готовы слушать хоть ангела, хоть аггела.  Слу-
шали с непроницаемыми лицами, опасаясь попасть впросак каким-нибудь нев-
попад выраженным чувством. Но когда оратор захлопнул книгу и, выкрикнув:
"Нельзя верить никаким подачкам сверху!", ни на кого  не  глядя,  быстро
прошагал сквозь толпу - вслед ему поаплодировали.
   Здесь же присутствовали два маленьких милиционера, но на них никто не
обращал внимания, да и они ни на кого. В руководящей группе  на  эстраде
Сабуров заметил мужественно седеющего Моржа,  учившего  его  коллег  пи-
таться святым духом, - в нынешней терминологии биополем.  Пара  мужичков
потешалась, как в цирке, виднелось несколько откровенно хулиганских  фи-
зиономий.
   - Что без мяса - без хлеба сидели, и то  не  бунтовали!  -  горделиво
гундосил смиренный старичок: съезди, мол, мне в рожу - только  руки  зря
отобьешь! Но есть же и до сих пор святые, готовые распинаться перед тре-
мя десятками невесть кого...
   Призывы к правде и к свержению  ложных  кумиров  сменялись  призывами
оберегать от правды идеалы (несомненность) и веру (безмыслие), но  апло-
дировали решительно всем. Точнее, тем из них,  кто  говорил  о  каких-то
надчеловеческих механизмах: иисусистого волосатика, пытавшегося  сказать
что-то о доброте и бескорыстии, почти что освистали:  все  это  было  из
"Обществоведения".
   На эстраде начинается возня, то появляется, то исчезает какая-то  ал-
коголическая, прореженно растрепанная голова над черной спецовкой (четы-
ре рубля вместе со штанами), злорадно-юродивая улыбка с недостачей  при-
мерно половины зубов.
   - Обратите внимание,  -  злорадно  взывает  голова,  -  какими  нена-
сильственными методами действуют наши плюралисты!
   При этих словах его немедленно выпускают, и кто-то из ведущей  группы
очень серьезно предупреждает в микрофон:
   - Это человек из общества "Память". Он хочет разбросать листовки,  но
все желающие могут получить их спокойно.
   Возмутитель спокойствия раздает какие-то мятые бумаги и с той же про-
реженной злорадно-юродивой улыбкой застывает на ступенях с  плакатом  на
шее: "Эти сторонники свободы слова уже три месяца не дают мне  выступить
в защиту Линии партии".
   - Я рабочий... - щекастый парень слегка задыхался от волнения, но го-
ворил напористо и сердито.
   - Руки рабочие покажи, - развлекаясь, выкрикнул кто-то.
   - Свобода - это как? Кто хочет, у кого есть все средствб - тот,  зна-
чит, может меня эксплуатировать?
   Поскольку ни в одном деле невозможно выделить "личный вклад" каждого,
то единственный реальный признак эксплуатации - твое  внутреннее  ощуще-
ние. Все решается мнением, да, мнением народным...Как хорошо, когда тебя
эксплуатируют, когда ты хоть кому-то нужен...
   - Нам (извечное нам!) такой свободы не надо. Нужен везде всесторонний
рабочий контроль!
   Знакомая красная тряпка - "контроль" - привела  Сабурова  в  чувство.
Да, конечно, только благодаря рабочему или феодальному контролю написана
формула "E=mc2" и стихотворение "Не дорого ценю я громкие права..."
   Сабуров повлек трехпудовый рюкзак своего одиночества к выходу. Гвоздь
переместился от ключицы к соску, а веко на  мигание  отвечало  вибрацией
уже через раз.
   На чугунной ограде были развешены картины: златовласые отроки и отро-
ковицы с огромными синими глазищами, мудрые старцы с серебряными борода-
ми и васильковыми беззлобными  глазками,  -  а  внизу  были  расставлены
сильно увеличенные фотографии типажей из  "Андрея  Рублева"  (отрешенный
живописец наружностью приближался скорее к персонажам Тарковского, неже-
ли к собственным).
   - Вот какими видит русский  народ  кем-то  (многозначительная  пауза)
превозносимый Тарковский - а вот какой он в глазах художника-патриота! -
покрикивал, прохаживаясь вдоль галерейки  тигриной  поступью,  еще  один
персонаж Тарковского, в котором Сабуров, к вялому удивлению своему,  уз-
нал молодого писателя, автора уже переизданного  "Роман-газетой"  романа
об оленеводах, хулимого снобами, но любимого народом. "Народ"  для  этих
ребят - это те, кому они не завидуют. А вот Сабуров бросился за  помощью
не к темным, а к бессмертным - и пожалуйста, достукался: среди бессмерт-
ных ему уже уютнее, чем среди смертных. Зачем только, сделавшись  тенью,
он все еще бродит среди живых?
   - У Тарковского красивые люди только захватчики, татары. А посмотрите
на них у художника-патриота!
   Два жирных, самодовольно осклабившихся чайханщика в  зареве  пожарища
кривыми ножами выковыривали небесно-синие полуприкрытые очи павшего  ви-
тязя. Живопись была ученическим подражанием Нестерову (в ликах) и Рериху
(в пожарищах).
   - А теперь становите основной вопрос:  кому  выгодно?  Кому  выгодно,
чтобы "Огонек" раздувал значение Тарковского, а наш согрбжданин прозябал
в безвестности? Кому выгодно  уничтожение  нашей  русской  тайги,  наших
русских сибирских рек, за которые Ермак платил русской кровушкой?
   Если ты кого-то выгнал из его квартиры, а он при этом расквасил  тебе
нос, то этой кровью он лишь освятил захват. И  кому  выгодно,  чтобы  из
кустиков тянуло дохлой кошкой? Не может же быть, чтоб это случилось само
собой!
   Совсем у выхода на той же ограде был подвешен  триптих  "Предупрежде-
ние" общей площадью с диванный матрац. На каждой трети славянской  вязью
была выведена фамилия художника: Шевардин.
   На первой, будто в баре, на высоких стульях,  вырастающих  из  океана
бурой крови, где плавали храм Христа-спасителя и  еще  какие-то  кресты,
луковки и маковки, - вокруг стола, на котором светился  Кремль  и  собор
Василия Блаженного, восседали четыре жирных еврея в ермолках (каждый был
вылитый, только разжиревший режиссер Товстоногов), нацелившись на  Крас-
ную площадь столовыми ножами. На это безобразие скорбно смотрела  покач-
нувшаяся, но прекрасная статуя Сталина.
   Вторая картина являла лубочного русского царя на троне. В одной  руке
он держал скипетр с двуглавым орлом, другой обнимал нагую лиловую еврей-
ку с грудями, похожими на баклажаны, и противно раздвоенным лобком.  Ев-
рейка бешено хохотала, на вершок обнажив  отвратительные  алые  десны  с
крысиными зубами, а кругом были разбросаны отрубленные головы. Сабуров с
трудом распознал лишь Есенина по прямому пробору в золотых кудрях и Дос-
тоевского по вдавленным вискам.
   Последняя картина (так сказать, "Юдифь  и  Олоферн"):  обезглавленное
тело среди смятых простынь, ученически списанное с Боттичелли, и прежняя
лиловая еврейка на постели, с хохотом высовывая лиловый язычище - третий
баклажан, звонит по телефону, держа на своем противном лобке отрубленную
голову русского витязя. Диск на телефоне заменяла шестиугольная звезда.
   Триптих был до того насыщен  всевозможной  жидомасонской  символикой,
что во всей глубине, вероятно, был доступен лишь тем,  против  кого  был
обращен.
   - Мы не антисемиты ("И у них мы вместо я"), нам просто  не  нравится,
что евреи паразитируют на русской культуре, на русской науке, - без тени
улыбки (все веселье от беса) разъяснял исстрадавшийся, иссохший бородач.
   А Сабуров-то, дурак, думал, что на бессмертном паразитировать  невоз-
можно: или ты ему служишь - или не имеешь к нему никакого отношения.
   - ...Пусть русским людям играют русские музыканты, рисуют русские ху-
дожники, пишут русские писатели...
   Интересно, французы попрекали Шаляпина, Рахманинова, Дягилева...  На-
ташу Саррот... за паразитизм?  В  этом  безумии  есть  своя  система:  в
культуре, в науке видеть кормушку, а не каторгу.
   Сабуров поплелся прочь. Левая сторона онемела вся, только локоть  по-
чему-то еще жил и болезненно пульсировал.
   На большинство человеческих дел ему плевать,  а  вот  лживые,  подлые
мнения так и жалят его со всех сторон. В своем мире - мире мнений  -  он
так же задирист и нелеп, как Дон Кихот в мире реальностей.
   Дом, в котором погорел старик, Сабуров постарался обойти стороной,  -
только издали увидел окно, расписанное черными языками, и все в нем  по-
добралось: и гвоздь надежно укрепился, и тик заработал с солдатской чет-
костью. Шурка сидел у стола в позе Кирибеевича на пиру Иоанна  Грозного,
пренебрежительно упираясь локтем в груду живописных альбомов. Не дождав-
шись вопроса, презрительно вывернул губы:
   - Я теперь понял, что искусство не для Сидоровых!
   Схватил свои "Популярные этюды о живописи", уже до половины  исписан-
ные усерднейшим почерком, и, побледнев, с остервенением разорвал  бедные
"Этюды" раз, другой. Глаза наполнились слезами.
   - Я понял - я эстет. У нас есть книжки эстетские?
   - Не знаю... Оскар Уайльд какой-нибудь разве.
   - Делом бы каким-нибудь занялся, - снизошел труженик Аркаша,  сидящий
над задачниками как бы уже не пятый день. - Лучшее средство от мыслей  -
наука.
   Тоска сквозь мудрую повадку персонального пенсионера...
   - А! слюнтявка... Главное - хорошая тусовка.
   И снова всплыла новейшая Шуркина мания: Верхняя Мая,  хипповский  ла-
герь, братство и тусовка.
   - Рассчитываешь где-то найти колонию добрых крыс?
   Но капля сабуровского яда была превращена в пар, в ничто вновь вспых-
нувшей страстью.
   - А я, дурак, руку сигаретой прижигал, - Шурка продемонстрировал неж-
но-розовую круглую ранку. Постарался припомнить что-нибудь еще более ра-
достное: - Я купил у кооперативщиков значок "Партия,  дай  порулить".  А
ночью на Квадрике металлисты повесили фашку на своих цепях, а фашки пой-
мали металлиста, облили бензином и сожгли.
   - Как бабка старая все враки собирает! - вдруг взбеленился Аркаша.  -
Маме показывай, какой ты храбрый!
   Шурка, оскорбленный до глубины души, уже раскрыл рот,  но,  вспомнив,
что отныне он эстет, принялся за розыски Оскара Уайльда, с коим и  бряк-
нулся к себе на тахту. Подтаскивая туда все новые и  новые  зачем-нибудь
понадобившиеся ему предметы, он за полчаса превращал ее в волчье логово.
   А Сабурову страстно захотелось чего-нибудь  бессмертного-пребессмерт-
ного... Гомера, что ли? Из темных бездн  Эреба  напиться  живой  овечьей
крови слетались души невест, малоопытных юношей, опытных старцев,  бран-
ных мужей в забрызганных кровью доспехах - всем одна участь, и  невинным
девушкам, и героям... Откуда же эти чертовы греки  черпали  силы  и  ге-
ройствовать, и пировать от души, прекрасно зная, что никто  и  ничем  не
купит спасения от этих темных бездн, где царю живется хуже,  чем  нищему
поденщику? Вот она, сила несомненности!
   В сущности, и он легко расстался бы с этим миром, где всем уже  прие-
лось читать, как великие поэты под дулом винтовок на четвереньках караб-
каются по доске; страх ему внушают только гнусные гробы, оформленные как
коробки для духов, с переливчатыми оборочками, да  пошлейший  похоронный
комбинат, серебрящийся, как новогодняя елка. А долг перед детьми  в  эту
минуту он ощущал примерно так же эмоционально, как долг перед  Обществом
трезвости.
   Возник расстроенный Шурка.
   - Слышишь, папа? "Густой аромат роз", "пьянящий запах сирени" - это ж
бабское сюсюканье, а не эстетство!
   - Ничего, читай. Эстетство требует жертв.
   Когда вошла Наталья, Сабуров чуть не бросился  к  ней...  спрятать  в
мягкое, в женское... но она была со всех сторон обложена костяными плас-
тинами собственных государственных забот. Лицо  желтое,  безнадежное,  -
какими верными друзьями они могли бы быть, если  бы  он  не  был  обязан
спать с нею! При той тоске, которая выедает его внутренности,  супружес-
кие обязанности были нелепы, как игра в классики. Любовь сквозь костяной
панцирь...
   - Ну, как дела? - одолевая раздражение, спросил Сабуров.
   - Нас переводят на хозрасчет...
   Даже сквозь беспросветность прорвался смешок. Неужели все  эти  "хоз-
расчеты" в самом деле что-то означают? "На балансе"...
   - Ну да, ну да, - глаза Натальи с готовностью наполнились слезами,  -
все, что меня касается, только повод для смеха...
   Спрятал в мягкое, в женское. И все же не выдержала, начала  рассказы-
вать - не успокоится, пока Он не отпустит ей грехи. Только чужое, чтимое
мнение... Детей в этом смысле он оставил без наследства.
   Наталья уже лет десять мечтала выбраться с барщины  на  оброк  из-под
Сударушкина, пришедшего к руководству Прогрессом через руководство баня-
ми, снабжением и культурой, ибо во главе каждого дела должен стоять  Ор-
ганизатор - боярин или комиссар, не обязанный отличать ржаной  колос  от
ячменного, - это дело холопское. Но вот началось сокращение аппарата - и
чудо: вожделенное независимое подразделение было отсечено  единым  взма-
хом, и директором отсеченной части был назначен...  правильно,  Сударуш-
кин.
   - Они погибнут последними...
   Сабуров словно получил по роже: видно, всегда будет по-ихнему!..
   Наталья, увидев на его лице остервенелость вместо сочувствия,  безна-
дежно махнула рукой:
   - Да тебе же все равно...
   - Мне все равно?! Да мне мой дом противен стал из-за твоих  Сидоренок
с Сидорушкиными! Хотел я иметь всего-то тридцать квадратных метров в це-
лом мире, где не воняло бы ни Колдуновыми, ни Сидорушкиными...
   - Ты, как всегда, верен себе. Сразу на себя переводишь.  А  мне,  мне
что делать?!
   - Бежать, прятаться - пусть командуют пустыней!
   - Но я не хочу, чтобы моя страна превращалась в пустыню! Дура я... Не
рассказываешь вот, не рассказываешь...
   - Не рассказываешь?! Да ты на физиономию свою полумертвую  глянь,  на
вечные свои капли, таблетки!.. Ты что, думаешь, приятно жить  в  больни-
це?!
   Наталья поспешно проскользнула в ванную, и тут же во всю мощь загуде-
ла вода - заглушить рыдания. У нее-то всегда есть выход... Впрочем, и  у
него он есть: когда тошнит, нужно не тянуть, а сунуть два пальца в  гор-
ло. Но петля уж очень гадостна...
   Пляска конечностей постепенно переходила в заурядную дрожь.
   Наталья вышла из ванной, как следует умывшись горячей водой, чтобы не
понять было, распухла она от слез или от распаренности. В руке уже отку-
да-то взялась мокрая газета:
   - "В Зеленой зоне близ Кабула группы экстремистов попытались  нанести
по уходящей колонне удар реактивными снарядами". Ну чего им еще нужно  -
ведь уходят же, уходят!
   Перед чаем проглотила две таблетки вместо одной.
   Через полминуты Шурка оскорбленно оттолкнул от себя чашку.
   - Если не разговаривать, так лучше и не пить!
   Яд, скопившийся в душе Сабурова, упорно требовал применения.
   - Я постелю себе на кресле, - сказал Сабуров. И, слегка  устыдившись,
добавил: - Я сегодня поздно лягу, не хочу тебя будить.
   Наталья, расстилавшая диван, выпрямилась и побелела:
   - Я тебе это же хотела сказать - чтобы ты меня не будил.
   Раскладывая кресло, Сабурову пришлось переложить с него  стариковский
журнал. Обдало дымком - и нестерпимым стыдом за  свою  жестокую  каприз-
ность. Но не складывать же кресло обратно?
   Познай цену всему на свете - и все равно это будет звучать  празднич-
но: к морю! Пока позади пассажиров, исчезающих в недрах аэровокзала, еще
виднелись провожающие, каждый видел в толпе только кого-то своего. А по-
том оборвались и эти последние ниточки любви, и все превратились в  без-
ликую массу.
   На некоторое время блуждающие подземные души нашли успокоение  в  ка-
ком-то буром складского типа помещении, нарезанном металлическими труба-
ми, похожими на гимнастические брусья. По своей жизнерадостной  привычке
Сабуров прикинул, годится ли такое помещение  скоротать  последние  часы
перед смертью. Хорошо придумано, безнадежно.
   Часа через полтора пребывание в этом чистилище наскучило и девам-соп-
роводительницам, и бурыми подземными переходами массу вывели  обратно  в
зал ожидания.
   Два псевдокрасавца у стойки пытались выцыганить свободные места у де-
виц в униформе. Чтобы не подвергаться побочному  воздействию  фатовского
обаяния, Сабуров отправился изучать распорядок работы всех земных служб:
обувной мастерской, ресторана, почтового отделения, - вид междугородного
телефона такой тоскливой болью отозвался в душе - знать  бы  Лидин  мос-
ковский номер...
   Когда он вернулся, перед стойкой топтались два мужичка - по виду  ра-
ботяги-нефтяники или лесорубы (линялая ковбойка уже лет двадцать  перес-
тала быть атрибутом молодежной романтики). Крепко чесали в затылках они.
   - Не надо опаздывать на регистрацию! - собственное мошенничество лишь
прибавило регистраторше принципиальности. Вот они, личные связи...
   - Еще оставалось пять минут! - орал Шурка.
   - Вон же и пацан говорит, - робко указал мужичок.
   - Да видишь же, без блата не обошлось,  -  презрительно  оборвал  его
другой.
   Справедливое слово "блат" очень обидело регистраторшу.
   - А я вас в нетрезвом виде вообще могу до рейса не допустить! - расс-
вирепела она, словно до этого они были допущены к рейсу. - Клаша, позови
дежурного!
   И пошли они солнцем палимы...
   - Папа!!! - взвыл Шурка.
   Регистраторша метнула на папу снайперский оценивающий взгляд - уж  не
начальство ли какое? - и успокоилась. Сабуров, так же  мгновенно  оценив
ситуацию, принялся степенно растолковывать Шурке, что поделать здесь ни-
чего нельзя, но вовсе не оттого, что он, непогрешимый папа, так  труслив
и подл, как это было на самом деле, а оттого, что этого требует Закон.
   Изображение Закона как чрезвычайно логичного,  хотя  и  неуступчивого
механизма Шурке даже понравилось.
   - А пойдем в ресторан - до отлета еще успеем, - вдруг предложил Сабу-
ров, чтобы загладить стыд перед Шуркой и обманутыми мужичками - тем  бо-
лее что Шурку и впрямь стоило подкормить, чтобы не  затошнило  в  полете
(Сабурова-то больше тошнит на земле).
   - В кайф! - обрадовался Шурка. - Как у Хемингуэя.
   Однако ресторан, несмотря на прекрасно изученный Сабуровым распорядок
его работы, был закрыт.
   Народ безмолвствовал.
   - Почему они молчат?! - через пару минут возмутился еще необъезженный
Шурка, и Сабуров снова едва не ответил: убедились, что так легче отдела-
ются.
   - Хоть бы вышел кто, извинился, - мрачно сказал Шурка еще через мину-
ту, а потом, все мрачнея и мрачнея, вдруг произнес упавшим голосом:
   - Уеду я из совка. Здесь на каждом шагу в морду плюют.
   Уже и он учуял главную тему: униженные и оскорбленные.
   - Нужен ты там будешь кому-то! - обрадованно повернулась к ним тетка.
   - Я и здесь никому не нужен.
   - Храни гордое терпенье, - вздохнул Сабуров.
   - А разве терпенье бывает гордое?
   Отчасти. Тебя выгнали из дома, заставили мыть полы в обмен на  тычки,
но ты хотя бы не выпрашивай у них жевательную резинку, не трись у  ихних
ресторанов... Гордый и нищий...
   Самолет с притворным гневом затрясся, по  стеклам  поползли  дождевые
капельки: скорость нарастала, следы  становились  все  горизонтальнее  и
прозрачнее, пока не истоньшились из головастиков в сперматозоиды,  кото-
рые вдруг поползли вверх, - взлет!
   На посадках Шурка выходил, сомнамбулически  припадая  на  сабуровскую
руку, и, возвращаясь, тут же засыпал. От нежности к его доверчивой  буй-
ной головушке, которой суждено принять в  себя  столько  бурь,  ядовитая
крыса в душе Сабурова на время унялась, неотвязные думы о месте поэта  в
рабочем строю стали казаться всего лишь полуправдой, и ему, даже скован-
ному доверчивой Шуркиной головой, тоже несколько раз удалось вздремнуть,
хотя сон был для него редким гостем даже в собственной постели.
   - Папа, как будто масляная краска  сморщилась!  -  утром  обрадовался
Шурка, впервые увидевший море, да еще с самолета: нужно было долго  сле-
дить за которой-нибудь морщиной, чтобы заметить ее движение. Шурка отме-
тил, что корабли выглядят большими даже в сравнении с морем, и  внезапно
вынес Сабурову приговор:
   - Знаешь, что тебя погубило? - Он выражался в прошедшем времени с та-
кой простотою, будто Сабуров уже давно покоился в недрах комбината. - Ты
поверил, будто народ дает оценку гениям. А мы с  Аркашкой  считаем,  что
наоборот: чтобы создать что-нибудь великое, надо плевать на Сидоровых!
   Сабуров хотел сказать что-нибудь педагогически-демократическое насчет
уважения к Сидоровым, но почувствовал, что не может  быть  снисходителен
тот, кто и без того стоит ниже всех.

   Без места

   После отъезда Андрюши Аркаша впал в какой-то платонический  гедонизм:
целый день  лежал  на  диване  и  уныло  повторял,  что  удовольствия  -
единственная вещь, которая не обманет.
   Правда, с приближением тьмы, уподобляясь некоему  ночному  животному,
Аркаша начинал оживать и по первому же звонку бросался к телефону или  к
двери, из-за которой виднелась какая-то ночная нечисть, - жирная, тощая,
бритая, патлатая, прыщавая или вампирски-свежая, никогда не попадавшаяся
Наталье днем, и Наталья, всегда испытывавшая к нечисти жалость ("Как  им
хочется внимания!"), сейчас, когда они уводили  в  какую-то  страшную  и
отвратительную их жизнь ее неприспособленного даже и  к  добропорядочной
жизни сыночка, вглядывалась в них со страхом и тайной ненавистью. Юроди-
ый Кристмас в заплатах и серпантинных кудряшках был еще найкращий.
   Чем-то все это кончится?.. И не было Андрюши,  рядом  с  которым  она
всегда была уверена: он что-нибудь да придумает.
   Андрюша ее больше не любит, гнала она мысль, сделавшуюся  в  его  от-
сутствие в тысячу раз ужаснее: прежде ей в глубине души все равно  каза-
лось невероятным, чтобы он мог ее оставить - это все равно  что  бросила
мама.
   - Но почему, почему ты не хочешь дружить с хорошими ребятами? - с от-
чаянием допытывалась она, перечисляя добропорядочные фамилии, но  Аркаша
только хмыкал с ненавистью:
   - Да они же все буржуа! Кроме "Мастера и Маргариты", ничего не  чита-
ли, а мнят себя цветом мирового интеллекта...
   Та же, Андрюшина ненависть к малейшему признаку довольства...
   Но сколь ни тревожилась она, когда Аркаши не было после  одиннадцати,
с работы приходила разбитой до того, что не выдерживала - засыпала.  Од-
нако ночью, несмотря на таблетки, просыпалась от тревоги  и  прокрадыва-
лась посмотреть, спит ли Аркаша, и подолгу стояла над  ним,  со  страхом
пытаясь понять, не пахнет ли от него вином, но так не разу и не  поняла.
Но когда Аркаша дышал спокойно, и ей становилось спокойнее, а  когда  он
метался, всхлипывал, она от тоски и жалости долго не  могла  заснуть  и,
подброшенная беспощадным будильником, ставила на  огонь  кашу  для  сына
(самой ничего не лезло в горло - пила только чай покрепче, а кофе в  го-
роде было не достать), мылась, наводила марафет,  ничего  не  соображая,
только тупо удивляясь: неужели она опять превозможет еще один  двенадца-
тичасовой рабочий день, двенадцатичасовой страх не обеспечить людей  за-
казами, деньгами. (Что деньги еще придется как-то отрабатывать - про это
уже некогда и думать.)
   Теперь под ее началом оказалось намного больше людей, общение с кото-
рыми изматывало необходимостью притворяться.  (Глупый  Сударушкин  думал
купить ее повышением - дополнительной обузой. Но ее власть - защита  для
ребят.) И теперь, когда удалось никого не оставить за воротами, к ней то
и дело подходили недовольные, с чего-то решившие,  что  на  заработанное
они должны жить лучше, чем на незаработанное. И чувствовалось, что  речь
для них идет не о такой легкомысленной и даже слегка забавной вещи,  как
деньги, а прямо-таки о святом.
   Что самое обидное - и Фирсов туда же: нужно избавляться от  балласта.
Закоренелый скептик с такой надеждой и нежностью произносил  слова  "ры-
нок", "конкуренция", за которыми вот-вот должны были прийти высокое  ка-
чество продукции, высокая коммерческая честность, - а тут  из-за  ложной
гуманности... Как он расписывал новый кооператив "Теремок":
   - Тут уж никаких строительных недоделок! Под ключ! Контроль  потреби-
теля!
   И когда в местную газету  посыпались  жалобы  дачников,  доверившихся
"Теремку" (задатки забраны, а кособокие домишки гниют под дождем  -  кто
без крыши, а кто и без фундамента), Фирсов ходил  такой  понурый,  будто
вложил в эти домишки все свои  сбережения  (духовные  сбережения,  может
быть, он таки и ухнул туда почти все). Ядовитый Коржиков рассказывал  за
достоверное, что еще на самой кооперативной заре Фирсов якобы купил  це-
лых два пирожных у бравого корзинщика с исключительной целью  поддержать
коммерцию - и отделался сравнительно легко, недельным поносом.  "Сколько
раз тебе говорить: я человек неинтеллигентный - слов таких не люблю",  -
выговорила она Коржикову, хотя в скепсисе  и  злоязычии  Фирсов,  в  об-
щем-то, ему не уступит - но любовь всякого делает наивным.
   Отношения с Сударушкиным тоже требовали нервов и нервов (как бы из-за
Андрюшиных шуточек еще и не назвать его  Сидорушкиным),  хотя  на  новой
должности он уже держался родным отцом: хватило ума распознать, что  она
способна и запрягаться, и лягаться. А в прежнем чине как-то даже  выско-
чил из кресла, которое всегда покидал крайне неохотно, как будто боялся,
что его тут же займут: "Я требую безоговорочного послушания!" Но она то-
же не смолчала: "Вам уже семьдесят лет все беспрекословно повинуются - и
куда вы нас завели?"
   Главное - она может поставить в смешное положение. Потом-то можешь ее
хоть убить, а смешное положение - все, уже запомнилось...  Лучше  уж  до
поры до времени подержаться родным отцом.
   Для начала родной отец, чтобы ослабить ее позиции,  попытался  раста-
щить ее ведущих специалистов, которых она же и превозносила на всех  пе-
рекрестках. Но тут он действительно не понимал, что коллектив - это  жи-
вой организм, а если могучие руки Ивана отдать одышливому Петру...
   Сударушкин по одному вызывал к себе ее гвардейцев и под строгим  сек-
ретом предлагал повыситься или даже что-нибудь возглавить, но все  отка-
зывались и немедленно шли закладывать Сударушкина  матери-командирше.  И
вдруг удар: милый, робкий Илюша согласился взять сектор в другом  отделе
(ему была гарантирована возможность не расставаться ни на миг  со  своей
любимой системой КАРМАН и продавать ее во все концы света).  Становым-то
хребтом был Сережа, а КАРМАН - это была больше реклама - эвон куда  рас-
ходится наша продукция! Ну, еще с КАРМАН'а всем обламывались  регулярные
премии, от которых Наталья железной рукой отстегивала Сереже хоть на пя-
терку, а больше, чем Илюше, чтобы все помнили: Сережа делает более  фун-
даментальное дело, хотя и не годящееся на продажу в отдельности.
   Премии эти, кстати, обошлись Наталье в два оклада. Платить-то  должна
бы оформлявшая договоры плановичка, но нельзя же, чтобы страдал человек,
ничего от КАРМАН'а не получивший. В благодарность она-то и  сообщила  об
Илюшиной измене.
   Наталья, не в силах пережить предательство в одиночестве,  рассказала
ближайшим друзьям, немедленно переставшим в упор замечать Илюшу, который
и без того натыкался на мебель и каждое слово выговаривал лишь с третьей
попытки, а на четвертый день, улучив в обеденный перерыв минутку, - обе-
дать ей было некогда, только кто-нибудь из женщин сжалится и заварит  ей
чайку покрепче, - обратился к ней за отпущением греха: только чужое сло-
во, объяснял Андрюша, способно избавить нас от сомнений. Илюша  лепетал,
что на нем лежит долг перед семьей: мать, жена и автомобиль "Волга".
   Наталья, собрав все силы, не отрываясь от бумаг, сухо пожала плечами:
"Мы никого не держим". Сердце колотилось прямо в ушах, но... миловать за
предательство коллектива - это не ее личное право. Через час ей позвони-
ла осведомительница и восторженным шепотом сообщила, что  Илюша  полчаса
просидел у Сударушкина среди громовых раскатов его фальцета и вышел весь
багровый, хоть прикуривай, и чуть ли не в слезах, однако  приказ  о  его
назначении взбешенный Сударушкин изъял из подготовки.
   Но гвардейцы по-прежнему не замечали его в упор, и он ходил такой по-
терянный и бледный, что Наталья всерьез встревожилась за его хилое  здо-
ровье и начала обращаться с ним поласковей, а за ней  стронулись  и  ос-
тальные. Только Сережа остался непримирим: "Такие вещи прощать  нельзя!"
И нужно было растолковывать ему, как трудно Илюше  выдержать  постоянный
нажим трех таких махровых мещанок, как мать, жена и "Волга".
   Одна нежданная радость свалилась: Федоренко ушел заведовать  кремато-
рием. Наталья не преминула указать Сударушкину: "Вот оно -  ваше  умение
подбирать кадры. Это же позор: значит, ему абсолютно все равно, чем  ру-
ководить!" Однако Сударушкин остался вполне серьезен  и  внушителен:  "В
этом и заключается талант сильного организатора".  Для  своего  незнания
ничего ни о чем они изобрели мифический термин  -  сильный  организатор:
всех натравливать друг на друга, обещать одну и ту  же  должность  сразу
десятерым, на подчиненных орать (кто побеззащитнее), а перед начальством
щелкать каблуками: "Будьт сделно!", а если что - созывать  десятичасовые
совещания из таких же дураков, ибо знающего человека они ни  распознать,
ни выносить не в состоянии.
   Не сумев растащить ее коллектив, Сударушкин  предложил  ей  должность
замдиректора, пока и.о. - господи, на этом крючке  думает  ее  удержать!
Разговор происходил наедине, но уже назавтра с  ней  начала  почтительно
здороваться куча народу - жалкие личности! Мудрый Андрюша объяснял,  что
раз она уважает не должность, а человека - то  она  злейшая  анархистка.
Неужели правда?
   Сделав свое хитроумное предложение, Сударушкин счел себя вправе пожу-
рить ее:
   - А вот характер свой вам нужно исправлять!
   - Отчего же при моем плохом характере от меня за десять лет  ни  один
человек не ушел?
   - Да... Интересно, за что они вас так любят?
   Что, мол, ты за трюк такой знаешь? Наталья  посмотрела-посмотрела  на
Сударушкина (где человек жизнь прожил!) и ответила:
   - За что любят? Да за то, что я их люблю.
   Сударушкин только хмыкнул: их, мол, организаторов, не поймать на  та-
кую сладенькую липучку, на которую они же нас и ловят.
   Перебравшись в директорское кресло, Сударушкин стал еще сильнее тряс-
тись над своей внушительностью - карманный Наполеончик на вершковых каб-
луках (в связи с всеобщим страхом СПИДа его из-за них когда-нибудь  лин-
чуют). Как многие карапузы, он налегает на вторичные признаки: усы  и  -
жилет под пиджаком... а жилетик-то вот такусенький, на  куклу  надевать.
Еще командуя Комиссией Прогресса, Сударушкин  не  любил  вставать  из-за
стола: вскочит, если очень уж раскипятится, но следом  обязательно  тоже
поднимется кто-нибудь, кто особенно перетрусит, и окажется, что Сударуш-
кин ему до подмышки, - Сударушкин сразу же и кидался обратно в кресло. А
сейчас он настолько боится обнаружить, что он тоже  всего-навсего  чело-
век, - даже в буфет не ходит. Как-то Наталья ворвалась к нему  впопыхах,
а он ел, чуть не с головой влезши в ящик стола, - так едва нос не прище-
мил, когда ее увидел.
   Предложив повышение, он прибавил:
   - Ваши люди со мной тоже смогут подрасти.
   Ах ты, моська, еще считаешь себя выше Сережи, на котором вся  контора
держится!.. Вдруг до нее дошел смысл вмонтированного во всю систему пра-
вила: плата за ум без должности не предусмотрена,  распорядитель  важнее
работника. Просто всюду след Его сапога... И руководить людьми оказалось
достаточно, чтобы отбить у них охоту к делу.
   - А мы считаем, - сказала она со снайперским спокойствием, - что  ра-
ботать с нами - это честь даже для директора.
   Сударушкина аж перекосило.
   А, была бы шея - хомут найдется, мысленно отмахивалась Наталья,  пока
ее подбрасывали, плющили и вальцевали в троллейбусе, вот только всей ла-
бораторией не уйдешь - нигде не найдешь столько вакансий разом, особенно
если Сударушкин через старые связи нажмет. Без Андрюшиного окончательно-
го слова душа ее походила на какой-то кусок теста,  от  которого  крючки
сомнений отрывают тысячи тягучих нитей.
   Да еще и Аркаша словно ошалел.  Правда,  готовить  теперь  приходится
намного меньше. Ага, значит, можно таскать излишки на работу, для ребят,
по ночам перебивающихся сушками с чаем. У Сережи  после  ночи  набрякают
мешки под глазами... А Илюша весь желтый, как китаец, без конца  глотает
аллохол - а женушка его, барыня, не может дать ему с собой поесть по-че-
ловечески... Нужно ввести какой-то людской режим, а то их  как  детей  -
спать не уложить... Мужское ночное братство... зато с  Илюшей  помирятся
быстрее.
   А вот Вадиму и двое бессонных суток нипочем. Так, видно,  не  хочется
возвращаться к жене.
   Сосед сзади на выбоинах почему-то мотался сильнее положенного  и  уже
отколотил ей все нутро своими костяными лопатками. Она оглянулась  повы-
разительнее и чуть не передернулась: опять пьяный - с  возрастом  совсем
перестала их выносить! А этот - в набитом троллейбусе! - еще держал пла-
вящееся мороженое в бумажке и мычал чего-то немолодой, вполне  приличной
женщине, над которой он навис со своим готовым протечь мороженым, а  она
- не надивишься на них - вслушивалась и отвечала ему что-то ласково-вра-
зумляющее на его мерзкий мык, в котором только и можно разобрать: "Не, я
пралльно грю?.. не - я пралльно гврю?.."
   И он, скотина, нуждается в чужом одобрении. Да ты сделай сначала  то,
что и так ясно: перестань глаза заливать, близких своих, окружающих  из-
водить...
   Ляп! Белая каплища, этак с полведра, наконец плюхнулась на добрую на-
персницу.
   - Вы ведь, кажется, уже не ребенок - входить в троллейбус  с  мороже-
ным! - не выдержала Наталья.
   - Да я ж свсем пр дргое... - обернулся пьяный, силясь  ее  понять,  и
чуть не въехал ей своим мороженым в блузку.
   - Ничего, ничего, все бывает, - благодушно успокаивала их  обгаженная
наперсница, любовно отирая платком сладкое молоко, попавшее, к  счастью,
на кожаную сумку.
   Наталья стала пробираться подальше от мороженого  (а  совсем  трезвых
мужиков, кажется, не было ни одного - или у них теперь  вид  всегда  та-
кой?) на заднюю площадку, где на совершенно непроницаемом от искусно на-
пыленной грязи стекле было пальцем начертано слово "ZEX". Там она  прев-
ратилась в цирковую наездницу, с двумя сумками в руках балансирующую  на
спине галопирующего зверя.
   Не верится, что такая толпища - из одного троллейбуса, - кажется,  со
стадиона. И все обходят,  обходят  слепого,  с  его  невесомой  тросточ-
кой-указкой пробирающегося среди опасного,  в  щебенчатых  выбоинах  ас-
фальта. Парни, которые сейчас пойдут часами маяться от безделья в парад-
няках, - им десяти минут не выкроить... да тут и люков  открытых  полно:
из одного косо торчит длинная доска, чтобы водителям издали было  видно,
а из другого - так даже сухое деревце.
   Со своими облегченными сумками Наталья догнала его и, перехватив их в
одну руку (превратившись в задыхающуюся женщину-богатыря с ломотой в по-
яснице - не свалиться бы с радикулитом), ласково взяла слепого под руку:
   - Вам куда?
   Хорошее, простое лицо, невозможно слушать, как он оправдывается,  что
еще не привык, что еще ездит на  курсы  по  адаптации  и  ориентированию
(слова эти выговаривает с усилием, но правильно). Господи,  до  чего  мы
дожили, если помощь слепому уже не ощущается  как  естественная  обязан-
ность каждого встречного! Недавно, оказывается, шел дождь, да еще с гра-
дом, который дотаивал на асфальте, как неопрятная рыбья чешуя,  и  очень
трудно было провести мужчину среди луж - пришлось  бы  дергать  его  ту-
да-сюда на каждом шагу, - но и смотреть нестерпимо, как он в своих босо-
ножках ступает прямо в воду. И тоже хочется оправдаться как-то: ой, вы в
лужу наступили! А он очень просто отвечает: "Что сделашь!.."
   Потом до самого дома звучало в ушах: "Что сделашь... Что сделашь..."
   Спасибо Аркашеньке - отвлек: его уже не было дома - и где он, с  кем,
чем они там занимаются?
   А тьма за окном густеет вместе  с  вечным  угрызением:  если  бы  она
раньше возвращалась, может, и дети не имели бы таких ужасных  наклоннос-
тей... Но ведь и ее отношение к работе тоже пример... Андрюша  цитировал
каких-то древних: дети больше походят на свое время, чем на своих  роди-
телей. Неужто наше время походит на Аркашиных нетопырей?
   Сил нет даже согреть чаю - но, как вероятный  потомок  водоплавающих,
она, обмирая, обдалась холодным душем - летом горячей воды не бывает.
   Никак не заснуть и после таблетки: в голове все  Сударушкин,  Фирсов,
Андрюша, Сережа, Илюша, Сударушкин, - а над всем: Аркаша, Аркаша...
   Уже за полночь не выдержала-таки тревоги за Аркашу, звона в  ушах,  а
сверху лая и тошнотворно-выразительных  телевизионных  голосов  -  Игорь
Святославович надеется телеором расшевелить свою тупость. Поднялась пос-
тирать - все же какое-то дело. Будничные процедуры  именно  будничностью
своей и успокаивают, душевные страдания оттесняются физическим  напряже-
нием. И правда, часам к трем на душе стало  полегче,  поопустошеннее,  в
какой-то миг она даже залюбовалась,  как,  вздуваясь,  плавает  в  ванне
белье, вода такая прозрачная, что белые пузыри наволочек словно висят  в
воздухе, как облака, а внизу - их тени.
   Мама года три назад приезжала погостить, - взялась как-то  перебирать
белье в шкафу - так даже прослезилась: "Старик не дожил - посмотрел  бы,
как вы хорошо живете, сколько простыней у вас..."
   Если после таблетки не поспать - конец, даже руки словно чужие.
   К Андрюшиным трусам, как пиявка, присосался  Шуркин  носок.  И  вдруг
вспомнился тот мерзкий звонок насчет Андрюши и какой-то его  сотрудницы,
и... и... она поймала себя на том, что смотрит на его трусы  с  какой-то
брезгливой опаской. И  вспомнила  хорошенько  последние  дни  перед  его
отъездом...
   Нечаянно глянула в зеркало (а глаза видели все одуряюще ярко) и пора-
зилась, какое у нее мертвое и старое лицо... Вот что оно такое -  выпили
кровь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь... Что
сделашь...
   Негромкий скрежет Аркашиного ключа подбросил ее с табуретки, она  ух-
ватилась за чуть не выпрыгнувшее из груди сердце (не хватило третьей ру-
ки, чтобы стиснуть заодно готовую лопнуть голову, удалось только прижать
ладонь к виску) и метнулась взглядом к часам. Значит, она до без четвер-
ти пять просидела в этом оцепенении - а Аркаша, стало  быть,  до  этаких
пор прошатался! Не беспокоясь, каково матери завтра снова  заступать  на
эту бесконечную вахту, где нужны нервы и нервы, и ясная голова,  и  бди-
тельность, и отзывчивость, и твердость, и веселость...
   Аркаша, видно, надеялся прошмыгнуть прямо в постель. Когда она оклик-
нула его, ответил на пределе раздраженности: "Я весь внимание". А  нотка
злобного сарказма относилась к тому, что голос ее прозвучал  слишком  уж
умирающе - здесь все такие тонкие, благородные люди: убивая тебя,  будут
строго прислушиваться к твоим воплям - чтоб ни-ни, никакой чрезмерности!
Пробежав мимо ее обвиняющих глаз, припал к крану. "Хоть чашку возьми", -
хотелось ей сказать, но она удержалась, чтобы не разменивать свою огром-
ную горечь на мелочные препирательства. Прямо наделся на свой кран, ужас
какой-то... Может, оттягивает разговор? Но нет, он какой-то страшно пот-
ный среди прохладной ночи, просто градом с него льет...
   - Аркаша, я ведь тоже человек, - напомнила она, собрав все силы, что-
бы не сорваться ни на крик, ни на рыдание. Аркаша дернулся как ужаленный
и соскочил с крана.
   - А я не человек?! - Он был готов до последней капли  крови  защищать
свое право на бессердечие.
   - Так веди себя по-человечески - не терзай другого человека!
   - А ты меня не терзаешь?!
   - Я?.. Я тебя терзаю?.. Я здесь погибаю одна...
   - Этим и терзаешь!
   - ...А ты веселишься с какими-то...
   - Я веселюсь?! Да я последний раз веселился,  когда  в  колыбельке  с
погремушкой лежал! Ты ведь само совершенство, слуга  царю,  отец  солда-
там... а я все время получаюсь из-за этого  неблагодарным  подлецом!  Да
лучше бы никто ничего для меня не делал, только бы я  никому  ничего  не
был должен!!!
   - Ты что, людей перебудишь... - нет, вроде не пьян, только вид безум-
ный - зрачки во весь глаз, да еще пот этот дикий.
   - Вот, вот! В этом ты вся: первая мысль - как бы какого-нибудь крети-
на не побеспокоить. А то еще подумает, что твой сын не самый воспитанный
в мире.
   - Как тебе не стыдно! Только об этом мне сейчас...
   - Не беспокойся: стыдно мне, стыдно, мне всегда стыдно - этого вы, по
крайней мере, добились!
   - "Вы"? Папа-то чем провинился - уж он, кажется, особенно вас не вос-
питывал, по-моему, только детям алкоголиков жилось лучше.
   - Он самим существованием своим меня упрекает: он - талант, а я  без-
дарность. Как, у такого отца?! - передразнил он чью-то (уж  не  материну
ли?) куриную всполошенность.
   Наталья дернулась было протестовать против Аркашиной бездарности,  но
он остановил ее с сатанинской гордостью: "Не  надо,  я  еще  не  сдался.
Только не нужно на мне висеть со своим служением и великодушием!"
   Не сводя с нее своих ненормальных зрачков, двумя руками  отер  пот  -
будто голову себе отжал.
   - Хорошо, живи как хочешь, - с бесконечной усталостью сказала она.  -
Ничего ты мне не должен - наоборот, я всегда угрызалась, что свой  мате-
ринский долг выполняю недостаточно. Больше я терзать тебя не буду.
   И отвернулась к окну, за которым брезжил рассвет, чудовищный,  как  в
дурном сне. Стекло было покрыто крупным водяным бисером - кажется,  года
три назад она кипятила здесь белье. Она дотронулась до холодного стекла,
- среди серебристых капель возник косо посаженный черный мохнатый  глаз,
заструивший бесконечную слезу, сквозь которую редкие  загорающиеся  окна
начали размываться и искрить, как сквозь твои собственные слезы.
   - Логично, - после паузы, словно сам себя убеждая, вполголоса  произ-
нес Аркаша. Однако в голосе его почувствовалось и робкое желание прозон-
дировать, как далеко она собирается зайти.
   Но она упорно продолжала смотреть в окно.
   Аркаша постоял, смущенный опасной  безоговорочностью,  с  какой  были
приняты его требования, но вдруг сорвался с места - он частично отражал-
ся в оконном стекле - и снова натянул себя на кран.  Долго,  надрываясь,
глотал, и ей пришлось собрать всю волю, чтобы не сказать ему, что он мо-
жет простудиться. Снявшись с крана, он как бы спросил: "Спокойной ночи?"
- "Спокойной ночи", - ответила она. Он еще подождал - и побрел спать...
   А она осталась сидеть, вглядываясь в мир, которого не могло быть,  но
который проступал все отчетливее и отчетливее.
   Заниматься калькуляцией, когда в наполненной звоном голове  скандиру-
ется на незатейливый мотивчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на",
- это могло закончиться растратой и тюрьмой. Тем более, сидеть  приходи-
лось среди "рабочего  оживления",  сегодня  вдруг  начавшего  невыносимо
раздражать. Но нельзя и терроризировать народ чугунной  рожей,  как  Во-
зильщикова. (Да и Римма тоже.) Даже пожалела, что отказалась принять  от
Сударушкина кабинет и.о. - чтобы не думал, что она туда рвется. Ио - ра-
достный крик осла, узнавшего о повышении, имя коровы,  избранной  Юпите-
ром... Но что дозволено быку, не дозволено Юпитеру!
   Чтобы избавиться от чувства вины перед народом за  свое  раздражение,
принялась готовить общий чай: поставила запрещенный пожарниками электри-
ческий чайник, сохраняемый ею под угрозой выговора, - это  был  домашний
очаг лаборатории, - набрала в буфете полтора десятка кексов, похожих  на
чугунные чушки (но она все прощала буфетчице за ее  белоснежный  халат),
приготовила свежей заварки, купленной  на  собственные  талоны:  рабочий
день коллектива должен быть размечен вешками маленьких радостей -  чтобы
все время было чего поджидать.
   Выполаскивая в туалете заварной чайник,  поймала  завистливый  взгляд
девицы из соседней лаборатории - вон, дескать, у людей  какие  начальни-
цы... Соседи, глядючи на непрестанные маленькие радости Натальиной лабо-
ратории, время от времени пытались и себе завести такие же, но первый же
вопрос - кому мыть посуду? - оказывался последним: ничего невозможно по-
делить "по справедливости", "по заслугам", если нет  готовности  сделать
побольше других. Мыть по очереди? Но кто будет следить за очередью? "А я
прошлый раз не пил!", "А N не размешивает сахар!", "А..." - вот и конец.
А у Натальи моет тот, кто чувствует, что давно что-то не  мыл.  И  такой
всегда находится. Он себя за это чувствует щедрым, а не одураченным.
   Работа на симпатичных ей людей даже сейчас немного успокаивала, разд-
ражение начинало переходить в благодарное чувство к ним.
   Но когда из объектов попечения они снова превратились в реальные  су-
щества, раздражение снова заклубилось поверх ровного отчаяния, как  рябь
на поверхности бездонного океана. Бугров опять наелся луку, хоть говори,
хоть не говори. Чего тогда и нализывать свой пробор в ниточку, если  так
благоухаешь в женском обществе? Коржиков, избалованный бабами  благодаря
привилегированному статусу холостяка, окончательно утратил критичность к
своему остроумию. Она, забывшись, взялась за разламывающиеся виски, и он
тут же откликнулся: "Кто под красным знаменем раненый идет?" - она сиде-
ла под Переходящим Красным Знаменем.
   А эти дуры хохочут.
   Добродушный Миша Лещуков, побывавший в  командировке  на  заводе  ка-
ких-то там изделий (Наталью могут интересовать только  люди),  обо  всех
безобразиях рассказывает так, словно видел их в цирке: для  этих  самых,
каких-то там изделий требуются титановые, что ли, пластины, а из них все
понаварили себе гаражей, а на изделия ставят обыкновенную жесть. Со сме-
ху подохнешь!
   - Можно подумать, весь мир создан специально для вашего  развлечения,
- не выдерживает Наталья. - Ведь это так смешно, когда твою родину  раз-
воровывают.
   Миша, которого вообще-то обидеть почти  невозможно,  посидел-посидел,
поскреб обгрызенными полумесяцами ногтей в своей бурой медвежьей  голове
- только ушки осталось поближе к макушке передвинуть, - а потом встал  и
вышел, глядя под ноги.
   Первая неловкость. Не успевает она рассосаться, как  появляется  Фир-
сов. Клонская с видом хозяйки аристократического салона тут же приглаша-
ет его к столу: дело одних - готовить, других - проявлять по этому  слу-
чаю любезность.
   Фирсов с кексом в руке принимается, смакуя, повествовать об очередной
глупости Сударушкина: ему важнее всего приобрести стомиллионное  доказа-
тельство, что нами правят дураки.
   - А зачем вы мне... Вы все можете исправить сами!
   - Каждый должен заниматься своим делом.
   Этими заклинаниями он защищен, как танк. Ее уже трясет.
   - Только я почему-то, чтобы сделать свое дело, должна сначала сделать
десять чужих!
   - Вот этот ваш конформизм...
   - Конформизм?! А посмеиваясь  защитить  диссертацию  о  преимуществах
соцпроизводства и потом получать четыреста, где другие получают  двести,
- это не конформизм?..
   Фирсов оскорбленно удаляется, величественный, как корабль пустыни. За
ним надулась и Римма - как же, некому будет любоваться ее индейским про-
филем. Ну и черт с вами со всеми! Пляши перед вами хоть десять  лет  без
передыху, а потом вам же будешь и не нужна.
   - В современном мире есть две несовместимые системы,  -  торжественно
произносит Коржиков: - Социалистическая система и нервная система.
   Несмотря на смех, напряжение осталось. Сережа уже полчаса  без  толку
бренчит ложечкой. Наталья с любезной улыбкой, похожей на оскал, берет  у
него ложку и с крепким пристуком кладет на стол - знает же, что бессмыс-
ленный бряк выводит ее из себя. Только Клонская - как рыба в воде: снова
обнаруживается, кто по-настоящему воспитанный человек, а кто  только  по
недоразумению оказался душой общества. Легко, не всерьез,  что  настрого
запрещено хорошими манерами, вздыхает: "Да, мы еще заплачем  о  Сталине.
При нем хотя бы о мыле не приходилось..."
   Наталья, словно бы эпически, начинает рассказывать, как ее мать  сти-
рала с золой, а отец, мастер на все руки, пытался варить мыло чуть ли не
из дохлой собачатины. Но эпичность никого не обманывает, потому что  она
бледнеет и задыхается все сильнее, и, осознав это, вдруг впрямую обраща-
ется к Клонской:
   - А для тебя мыло варят пускай хоть из людей?
   Наталья смотрит на Клонскую с такой ненавистью, что все опускают гла-
за, и Клонская потупливается со скромным ликованием:  хорошие  манеры  -
единственная доблесть, которую она способна замечать.
   И вдруг робко вмешивается добрая Лиза: но ведь если  мы  столько  лет
кого-то хвалили, а теперь, когда разрешили, начинаем  ругать,  ведь  это
тоже как-то нехорошо?..
   С Лизой Наталья изо всех сил сдерживается.
   - То есть, если вчера мы лгали из трусости, из глупости,  то  сегодня
уже обязаны лгать из чести? Да мы своей глупостью, пресмыкательством пе-
ред убийцами свою честь все равно уже погубили! Давайте спасать хотя  бы
правду!
   Слова ее, кажется, произвели впечатление. И все же лучше посидеть до-
ма, иначе она перессорится со всем  светом.  Дома...  А  где  теперь  ее
дом?..
   Улучив минутку, она вызывает Лизу в коридор.
   - Ты еще не переехала? Можно, я там недельку поживу?
   - Конечно, конечно! - Лиза со страхом отводит глаза. - Если бы не ты,
мне бы этой квартиры...
   - Если только поэтому...
   - Какая ты! Не только, не только. До осени она мне совсем  не  нужна,
честное слово! Новая же квартира - там ремонта... Да и...  -  она  вдруг
переходит на шепот: - Я боюсь туда переезжать. Как подумаю,  что  совсем
одна останусь...
   На сочувствие нет сил.
   - С квартирой не останешься! При таких-то глазищах!
   - Глазищах... А кому они нужны!
   Сразу  вспомнилась  картина:  Бугров   целеустремленно   несет   свой
штабс-капитанский пробор, дезинфицируя окружающую среду ароматом свежеп-
роглоченного лука, а Лиза семенит рядом, стараясь оставаться с наветрен-
ной стороны... Бугрову, с его любовью исключительно к фактам  и  цифрам,
наверняка не до красивых глаз.
   Передав ключ, Лиза мнется:
   - Знаешь... ты пойми меня правильно... Вадим уже вторую неделю прихо-
дит к двенадцати часам...
   - Понятно. Бабы оскорбляются: что он, особенный,  что  ли,  так?  Так
вот, скажи им, что Вадим действительно особенный. Он может делать только
то, чего ему самому хочется. Ну, бабье...
   Что за люди - ни таланта, ни потрясающего упорства для них не сущест-
вует - лишь бы только никто не позволял себе ничего особенного.
   Нет, надо обязательно передохнуть, иначе потом за год будет не загла-
дить. Вадим еще студентом-разгильдяем попал к ней в группу  на  преддип-
ломную практику и так увлекся гениальным Сережей, а через него и  машин-
ной обработкой, что не сдал последних экзаменов, загремел в армию и  че-
рез два года с еще более бравой выправкой явился к Сереже  на  должность
старшего лаборанта, - дотащить его без диплома до ведущего инженера уда-
лось прямо-таки бурлацкими усилиями.
   А бабы, конечно, тайно злятся на него еще и потому, что  он  во  всей
лаборатории замечает одну Наталью за то, что с ней можно побеседовать по
душам (она жалеет мужчин, которых недолюбили матери и которые из-за это-
го и жен выбирают черствых, оттого что не имеют образцов любви к  себе),
да еще Сережу - за гений.
   Но до перехода в Натальину группу Сережа был известен только тем, что
прикрывал организацию по всем видам спорта да еще охоч был до овощебаз -
зарабатывал отгулы, чтобы забраться на байдарке как можно дальше от под-
ловатого начальника. Что  скромничать,  Илюшу  в  прежнем  отделе  знали
только как трусоватого любителя тихарить, Бугрова недолюбливали за тупо-
ватость и педантизм, Светлана  использовала  свою  контактность  в  уст-
ройстве исключительно личных дел, да и добрая Лиза отнюдь не была гласом
народа - прошелестела какая-то тихая мышка и  ушелестела.  Может,  и  не
совсем уж зря прожиты эти годы?
   Но вглядеться в мир с положенным вниманием ей так и не удалось. Иначе
бы она ни за что не перепутала этажи...
   На стенке кабины туалета ей бросилась в глаза какая-то  надпись.  Она
машинально пробежала ее и с омерзением отдернула  взгляд.  До  чего  уже
дошло - женщины пишут такую похабщину! Еще какая-то нелепая пушка  нари-
сована рядом - и тут же увидела, что это вовсе не пушка. Да что  же  это
такое, в конце концов! И на собрании об этом не скажешь...
   Она достала носовой платок, чтобы, не глядя, стереть эту гадость, - и
вдруг содрогнулась от ужаса: она услышала мужские голоса...  Она  зажала
уши: вдруг еще знакомые...
   Конец... Лишь минут через пять до нее дошло, что она может  просидеть
в кабинке до конца дня, и ужас немного отпустил.
   Однако через какие-нибудь полчаса еще сильнее разболелась  голова  от
постоянного зажимания ушей и внутреннего сжимания в  клубочек.  Внезапно
она осознала, что уже несколько минут в уборной царит тишина. Обед,  до-
гадалась она. Она накрыла лицо носовым платком, словно сморкалась с нео-
быкновенным размахом, и с колотящимся в ушах сердцем подкралась к двери,
готовая юркнуть обратно в кабину. Кажется, тихо. Как головой в  прорубь,
она выскочила в коридор, не оглядываясь пробежала на лестницу и, продол-
жая фальшиво сморкаться, бежала до самого выхода и  только  в  вестибюле
упала в кресло. Шурка пару лет назад побывал здесь и поразился: "У  тебя
такая красивая работа, а ты все время ругаешься!"
   Немного отдышавшись (внутри все продолжало  дрожать  мелкой  дрожью),
она еще тверже уверилась: надо бежать, и как можно скорее, а то Юпитер в
гневе своем окончательно лишил ее (и.о.) разума. Сударушкин на просьбу о
недельном отпуске откликнулся с откровенным удовольствием; он, возможно,
уже понял: каждый шаг ей навстречу окупится в  семикратном  размере.  Он
даже с удовольствием порассуждал, что привык строить отношения на  нача-
лах взаимной порядочности - нащупал-таки ключевое слово к ее сердцу. Его
вывернутая самодовольная улыбка напоминала о распоротом  матраце,  очень
тугом. Но улыбка все равно улыбка.
   Только полчаса прождав троллейбуса да сорок минут протрясшись в  нем,
Наталья вернулась в исходное состояние одеревенелости, машинально  прок-
ручивая в уме примитивный напевчик: "Ни-ко-му  не  нуж-на,  ни-ко-му  не
нуж-на..." И в дом вошла бесчувственно, и любимую "Повесть о жизни"  Па-
устовского уложила вполне равнодушно. Раскопала на  антресолях  чемодан-
чик-проигрыватель (еще из студенческих времен, но ничего не  колыхнулось
в ней), присовокупив к нему картонную коробку "Страстей по Матфею".
   Чуть не забыла снотворные таблетки - без них хоть пропасть. Благодаря
задачке, которую Вадим бесплатно сделал для Аптекоуправления, она  имеет
возможность доставать эти лучшие изобретения  человеческого  разума,  не
бегая каждый раз за рецептом - а на это требуется целый день.
   Одеревенело убрала Аркашину постель, скомканную, словно  на  ней  ко-
го-то душили. Положила на кухонный стол записку: "Живи один. Больше  ме-
шать тебе не буду". Но,  отойдя,  подумала,  что  этот  прощально-самоу-
бийственный тон может перепугать Аркашу, и написала по-новому:  "Отдохни
от нас. Единственная просьба: поливай, пожалуйста, цветы". Положила  ря-
дом пятьдесят рублей, себе оставив пять, и,  не  сознавая,  что  делает,
захлопнула за собой дверь.
   Ей уже с трудом помнилось, что когда-то у нее был другой  дом,  кроме
нынешнего, составленного из бетонных плит,  раскрашенных  в  праздничные
якобы цвета, а на деле - в грязно-линялые их вариации. Дом был  возведен
будто на остывшем грязевом вулкане, среди жгутов окаменелой глины, одна-
ко и камень растекся бы в кисель под неутомимым дождичком из тех капель,
которые умеют точить камень. Опытные жильцы сходили с ладошки асфальта у
подъезда в желтый кисель только в резиновых сапогах, которых  у  нее  не
было, поэтому она чувствовала себя запертой вдвойне.
   В магазине, расположенном в двухкомнатной квартире, такой же  новоза-
пущенной, как та, в которой она ютилась, товар выбрасывали почти в  бук-
вальном смысле этого слова: внезапно вкатывали  проволочную  корзину  со
свертками, и Наталья не могла одолеть гадливости к рукам, рвущим друг  у
друга жратву (они всегда будут что-нибудь выдирать друг у друга: не хлеб
- так машины, не машины - так должности: в жизни всегда есть место  под-
вигам), и поняла, почему женщина в белом нечистом халате с таким победи-
тельным презрением ("Они еще хуже нас!")  смотрела  на  жалкую  утреннюю
схватку старух (от беспрестанных столкновений их палочек стоял сухой пе-
рестук, словно дралась орава скелетов). Два-три старика с  клюками  дра-
лись с неменьшим пылом, и это было особенно ужасно.
   К счастью, вступать в схватку для нее не было особой нужды: немедлен-
но по вселении она обнаружила, что не может проглотить ничего твердого -
горло сразу же перехватывал спазм. Только чашку-другую чаю без сахара ей
удавалось одолеть, да и то потом начиналась изнурительная,  до  головной
боли икота. Зато,  машинально  осматривая  деревянные  полки  в  магази-
не-квартире, бессознательно отыскивая там лекарство  от  несчастья,  она
увидела ириски, и что-то под языком напомнило ей,  какое  это  было  ла-
комство в детстве.
   Она будто вернулась в младенчество, когда умела лишь  сосать.  Только
ириски из тягучих сделались сыпучими.
   Борьба с душевной болью требовала стольких усилий, что  к  вечеру  от
усталости она падала без сил.
   С усердием безнадежной двоечницы она штудировала любимого Паустовско-
го, но видела только буквы. Наконец, в какую-то минуту,  -  "Стоило  мне
нагнуться, поднять на дороге белый камень и сдуть с  него  пыль,  чтобы,
даже не глядя, сказать, что это горячий от полуденного зноя морской зер-
нистый голыш, и почувствовать досаду от  того,  что  невозможно  описать
жизнь этого куска камня, длившуюся много тысячелетий", -  в  эту  минуту
что-то в ней шелохнулось. Но это была завистливая горечь измокшего  бро-
дяги, случайно заглянувшего в светящееся среди дождливой ночи  окно,  за
которым счастливая в своем эгоизме семья сидит за вечерним  чаем  вокруг
стола, где нет места чужаку. Ей тоже не было  доступа  в  тот  бесстыжий
мир, где можно любоваться ящерицами, снующими по  оранжевой  марсельской
черепице, когда человек, всеми брошенный, сидит в ободранной, выщерблен-
ной, пропахшей какой-то противной краской чужой квартире без  умывальной
раковины, зато с подтекающим унитазом, а под ним - тряпкой, которую нуж-
но время от времени отжимать, а после мыть руки с мылом, выкупленным  по
талонам. А он еще дразнит музыкой чужестранных имен, куда - прав Андрюша
- можно попасть лишь ценой бесчисленных унижений!
   Бах прежде помогал безотказно. Но сейчас эти неземные звуки  казались
возмутительной ложью - да какая такая истина ему открыта, с каких  таких
бессмертных небес наши муки выглядят мелкими и преходящими?!.
   Ночь проходила в таком же отупении, как день, -  без  сновидений.  Но
однажды под утро...
   Незнакомые люди со смехом тащили ее за руки, за ноги - раздурачились,
будто студенты на картошке. Но вместе с тем она знала, что они страшные,
только ни за что нельзя было, чтобы они догадались, что она это знает, и
она изо всех сил делала вид, что ей тоже ужасно весело, а уж они весели-
лись вовсю; но страшное время от времени проступало на их лицах и тут же
пряталось. Так, со смехом, они внесли ее в какой-то амбар - кажется, де-
ло и вправду происходило где-то в колхозе - и положили на мешок с капус-
той. И тут она почувствовала ненормальный холод капустных кочанов и  по-
няла, что это человеческие головы. Они что-то успели заметить в ее  лице
и разом сбросили маски...
   Проснувшись с  колотящимся  сердцем,  она  увидела  свою  замызганную
тюрьму если уж не с радостью, то с очень большим облегчением. А за  чаем
она вдруг заметила, что на улице солнце и глиняный кисель уже подернулся
корой, и несколько добровольцев прокладывают пунктирные тропки  из  бес-
хозных кирпичей, которых здесь можно было набрать на целый дачный  посе-
лок. Мальчишка на большом, подплывшем глиной камне  пробовал  глубину  в
неизведанном еще направлении: то опускал свой резиновый сапожок, то, по-
колебавшись, вытаскивал обратно. Наконец, собравшись с духом,  шагнул  с
камня, и - раз! - нога ушла в грязь выше колена. Два! - он  выдернул  ее
обратно, но уже без сапога - засиял босой ступней. Стал на камне на чет-
вереньки и, запустив руку по плечо, принялся шарить в глубине  -  хорошо
хоть рукав засучил. Ах, паршивцы, ах, паршивцы, любовно  бормотала  она.
("А что мои-то сейчас делают?..")
   Она даже не заметила, что выпила чай без обычных судорог. И не  заме-
тила, что снова видит мир - хотя бы детей, на которых никогда не хватало
времени наглядеться вволю. Рыжий пацаненок карабкался по  военно-патрио-
тической ракете, похожей на скелет акулы. Взобрался на самый  плавник  и
сиганул оттуда. Не устоял на ногах и ткнулся лбом в  землю.  У  нее  все
внутри екнуло, но он вскочил как ни в чем не бывало, чертенок. Рядом  из
тонкой железной трубы бьет плоский и прозрачный, но, видно, сильный  ве-
ер, и двое мальчишек заталкивают в него друг друга.  Ах,  паршивцы,  ах,
паршивцы...
   На скамейке энергично беседовали две мамаши, без конца повторяя  одни
и те же жесты, как неизобретательные статисты в опере. Их дети были  тут
же: надутая девочка лет трех, не сводившая глаз с чего-то под скамейкой,
и мальчуганчик лет пяти: сначала крутил хвост  ослу-качалке,  потом  лег
животом на спину-чурбак и свесился, как джигит, возвращающийся  из  неу-
дачного набега. Молодой папа у коляски читал "Крокодил", изредка  накло-
няясь к коляске, повелительно произносил что-то, - вероятно, "бай-бай".
   Боже, каким милым ребенком был Аркаша... Ловить бы эти миги, пока они
еще могли быть вместе, а не бежать куда-то сломя голову,  вечно  опазды-
вая... И за чистотой можно  бы  следить  поменьше...  Вспомнилось:  мыла
как-то пол - все бегом, все бегом, - отгоняя Аркашу,  чтобы  не  путался
под ногами, а он все равно подобрался и уселся попой в таз с грязной во-
дой - и такое счастье на его личике просияло!.. А она  его  нашлепала  -
тоже впопыхах, - новеньких штанишек было жалко до смерти. А что штанишки
в сравнении с улыбкой! Не знала, дура, что это и было счастье.
   К вечеру на детской площадке начнут скапливаться  подростки-акселера-
ты. Весь вечер будут решать, как его провести, пока он не кончится. Нет,
не может Аркаша надолго среди них застрять - на одной ненависти к  "бур-
жуям" долго не протянешь. Правда, к нему заходят какие-то  непохожие  на
этих - пугает их вежливость. Но, может  быть,  мальчишки  и  правда  все
должны попробовать сами - собственным сапожком нащупать у грязи дно?
   По камешкам-кирпичикам козьим скоком поскакали старушки в свой  мага-
зинчик за сметаной, разбавленной кефиром, и за прочим, чего  бог  выбро-
сит. Не ангелы люди, до того не ангелы, что иной раз и  глядеть  на  них
мутит. Но когда их обижают, мучают - сразу такой нежностью к ним  прони-
каешься!.. И вдруг она поняла, что жизнь выносима.
   Надо бы съездить за зарплатой, пока не перевели на депонент. По  кир-
пичикам доскакала до асфальта, а там уже добралась и до автобуса, поход-
кой, более достойной всеми покинутой несчастной женщины. А когда увидела
свою родную контору со знаменем в три человеческих  роста  на  фронтоне,
даже что-то теплое шевельнулось в душе. Андрей объяснял,  почему  собака
так яростно защищает хозяйский дом, хотя лично ей там принадлежит только
цепь и конура: она считает его своим, а не хозяйским домом.
   Хотела пробраться через черный ход, - не было сил  что-то  изображать
перед знакомыми, но и тут попалась на глаза малярше:
   - Ой, до чего вы похудели! Прямо как старушка стали...
   Она этак с полгода красила коридор, стоя на столе примерно по часу  в
день. За это время Наталья успела с нею  познакомиться,  разузнала,  как
нужно разводить краску, чтобы  можно  было  пользоваться  катком,  а  не
кистью, и стала приглашать маляршу на чай, подстилая  ей  газету,  чтобы
она не смущалась. Но все равно после ее ухода нужно было проходиться  со
шваброй и оттирать клеенку на столе от белых локтей. Клонская  с  Риммой
иронически улыбались, но остальные считали кощунственным брезговать тру-
довой грязью.
   - Одни работают, - отпустивши комплимент, сказала малярша, - а другие
за столиком посиживают.
   Хотя в данную минуту именно она сидела на столе, Наталья вскормленная
принципом "Человек в спецовке всегда прав", постаралась принять ее слова
со всей самокритичностью. Но вспомнилось вдруг, какие лица бывают у  ре-
бят после ночной смены... А эта перетрудилась, в дверь скоро  не  проле-
зет, в своем комбинезоне передвигается замедленно, как космонавт в  ска-
фандре. Во время домашних ремонтов Наталья ее месячную норму  делала  за
одну субботу, выпроваживая трех своих  мальчишек  куда-нибудь  из  дому,
чтобы не путались под ногами.
   Кассирша тоже ахнула:
   - Что с вами?! Краше, извините, в гроб кладут...
   На этот раз она ощутила некое злорадное торжество:  пусть  видят,  до
чего ее довели. Хорошо бы до Андрея так сохраниться  -  и  почувствовала
невыносимый голод. Ладно, в буфете кормят так, что много  все  равно  не
съешь, - зато посидеть в чистоте - это, по нашей  жизни,  само  по  себе
удовольствие.
   Но не успела она, осторожно запивая бурым, но безвкусным  чаем,  выг-
рызть мышиное углубление в чугунном кексе (уронить на ногу - неделю про-
бюллетенишь), как услышала знакомый вдохновляющий голос. Она уткнулась в
свой чай, чтобы не здороваться, но, подобно Хоме Бруту, не  вытерпела  и
глянула - точно, Дуткевич, неповторимая лысина, затянутая редкими прядя-
ми, словно тиной, а пробор, широченный, как река, с излучинами и  плеса-
ми, проходит над самым ухом и растворяется где-то на затылке, за  ворот-
ником. Чтобы не терять навыка, Дуткевич и с буфетчицей вдохновенно взма-
хивал головой. От этого первая поперечина  начинала  сползать,  открывая
лысый полумесяц, а он, чувствуя щекотание крысиного хвостика,  откидывал
его, словно пышный куст кудрей, тем же гордым отбросом головы,  с  каким
вручал ей знамя (он - ей!) "Иное одобрение похоже на  удобрение:  пахнет
противно, но расти помогает" (Коржиков).
   Дуткевич считался принадлежащим к руководству за то, что получал  хо-
рошие деньги и ни в чем ничего не смыслил. Профессионализм - уже за одно
это ее ребятам не светит сколько-нибудь крупное повышение. В ней и самой
видят выскочку за то, что она принимает работу близко  к  сердцу:  вели-
чественное  безразличие  к  делу  ("объективность")  придает  начальнику
сходство с богом. Как они только так могут?.. Лучше быть... да хоть раз-
датчицей в соседней столовке - глаз не оторвать: три тарелки, будто руч-
ные птицы, сами взлетают на предплечье. Три удара черпаком - три  порции
готовы. А эти что оставят?.. Что про них дети думают?,, Ужас!
   Конец! Увидел ее, направляется  к  ее  столику,  со  своими  мертвен-
но-бледными сосисками-утопленницами.
   - Однако у тебя и экстерьер! Нельзя же так активно отдаваться,  -  и,
насладившись паузой, прибавил: - Работе.
   - Я ведь вам уже говорила, что я не интеллигентный человек - не люблю
неприличных шуток.
   - Гы-гы. Но ты своих орлов подраспустила. Твоего Лузина  придется  на
партбюро продраить с песочком. На овощебазу не вышел.  Пусть  другие  за
него работают.
   - А когда он за других по двадцать четыре  часа  за  дисплеем  сидит,
слепнет - это ничего? И... а кто вам сказал?
   - Ты же за себя никого не оставила. Мы подумали и назначили Бугрова -
член партии, серьезный парень.
   "Серьезный"... Единственный параметр, который им доступен.
   - А почему не Сережу?
   - Керженцева? Что у тебя как в детском саду -  Сережа,  Вася...  Твой
Керженцев в машинном зале руку директору через плечо подал!
   На лице Дуткевича было написано восторженное "во дает!".
   - Да, с бездельниками  вам  проще  -  они  стараются  почтительностью
взять. А Бугрову я голову оторву.
   - Чтоб он саботажников покрывал? Я сам у него  затребовал  данные  по
овощебазе. Павел Арсентьевич, давай к нам, - вдруг окликнул он с партий-
ным дружелюбием.
   Бурштын, кадровик, охотно заковылял к ним с той же пайкой - бурый чай
с чугунным кексом, - личико стекло книзу, оставив сверху иконописный об-
лик костяного старичка-великомученика, внизу же  образовав  многоярусное
жирное жабо, мотающееся при каждом шаге, как коровье  вымя.  Поздоровав-
шись, как всегда, посверлил ее своими бесцветными глазками,  будто  знал
что-то компрометирующее.
   - Объясни ей, Павел Арсентьевич, - задушевно обратился к нему  Дутке-
вич, заметно гордясь своим простым партийным "ты", обращенным к  челове-
ку, перед которым распахнуты настежь если не души, то анкеты. - Бугров -
наш парень?
   - Да-а... - государственно хмуря лобик, протянул Бурштын и вдруг оза-
боченно переспросил у нее: "Как?" - чтобы она не расслаблялась, а держа-
лась начеку, - и продолжал барственно: -  Молодец:  всегда  причесанный,
бодрый.
   - А вот она, - Дуткевич подмигнул, словно делал ей что-то приятное, -
вот она хочет Бугрову голову оторвать за то, что он Лузина не стал  пок-
рывать, доложил мне честно.
   - Ну... - Бурштын разочаровался в ней. - Это  уже  получается  просто
какое-то "черт побери"! Я не случайно употребил  эту  русскую  пословицу
"черт побери": вы не должны, как руководитель, вбивать клин между вашими
подчиненными и партийным руководством. А то,  понимаете,  ставите  парня
между Сциллой и Харбидой!
   - А Лузина продраить с песочком?
   - Хорошая дубинка в период становления личности еще никому не помеша-
ла.
   Бурштын заулыбался с мудрым стариковским лукавством,  но  ее  от  его
улыбочек всегда брала жуть: когда она воображала его голову изнутри,  ей
представлялось что-то темное. С Дуткевичем все ясно: голова у него внут-
ри идеально пустая, c овальными полированными стенками. А у  Бурштына  -
тьма, тьма...
   - Если вы его вздумаете драить, он уволится, - задрожавшие пальцы под
стол.
   - На партию обиды вздумали строить? - грозно сдвинул бровки  Бурштын.
- Ну ничего, мы ему объясним, что незаменимых у нас нет!
   - Это у вас незаменимых нет. А у нас - есть!
   - Так ты... ты... - Дуткевич заметался внутри своей полированной  го-
ловы. - Так ты против партийного руководства?
   - Я против того, чтобы невежды и бездельники унижали  профессионалов,
- и больше ничего!
   Она обращалась только к Дуткевичу -  какое-то  неколебимое  "в  своем
праве", исходившее от Бурштына, все же наводило на нее неодолимую  жуть.
Она едва решилась взглянуть в сторону этой тьмы - и обомлела: в бесцвет-
ных глазках стояли слезы.
   - Не думал я дожить, - с искреннейшей горечью  выговорил  Бурштын,  -
что буду слушать откровенную антисоветчину... - и  заковылял  к  выходу,
оставив пайку нетронутой.
   - Павел Арсентьевич, Павел Арсентьевич! - с бесконечной любовью возз-
вал к нему Дуткевич и бросился вдогонку - преданнейший сын. Лишь у выхо-
да послал ей грозный упрекающий взгляд: вот, мол,  любуйся!  И  трепещи!
Ах, "трепещи" - так и отправляйтесь ко всем чертям! Но что удивительно -
Дуткевич (вместо души - пар) тоже искренне оскорбился! Да, они и в самом
деле считают нас своей собственностью...
   И вдруг почувствовала такую нежность к своей  дорогой  лабораторийке,
за то, что никто там и не собирается зарабатывать кусок хлеба  с  маслом
пустозвонством или холуйством!.. На лабораторных праздниках  она  всегда
произносит тост: "Мне очень повезло - я работаю с порядочными людьми". И
люди хотят, хотят, чтобы именно это в них хвалили, чтобы они не чувство-
вали себя дураками рядом с прохвостами. Мошенничать у них не будет  даже
суетная Возильщикова какая-нибудь, для которой мир набит вещами, как для
Натальи - людьми. Года два назад раскошелилась на хрустальную люстру,  а
потом со страху - вдруг кто с улицы позарится! - целый год прятала  свое
сокровище под кроватью.
   Трофимова вообще всю жизнь провела на кончиках пальцев, словно полуу-
давленник в какой-то китайской казни: сначала дача пила из них соки, те-
перь машина... В столовой берет только два-три винегрета с горкой черно-
го хлеба, вяжет на продажу,  в  отпусках  ездит  проводницей  в  поезде.
Как-то в продуктовый заказ - редкая удача! - вместо вареной  колбасы  им
сунули ветчину. Так Трофимова чуть не поседела  с  горя:  на  целых  во-
семьдесят копеек  дороже!  Но  чтобы  прибегнуть  к  каким-то  нечестным
средствам...
   Как им всем хорошо за ее спиной: не надо юлить, ладить с начальствен-
ным дурачьем. Она бы и с Бурштыном ладила, какой он ни есть, и с  Дутке-
вичем - только бы дали работать. Так не дают же! Ну как такое  стерпеть?
Хотя вообще-то она страшная трусиха: когда умер Брежнев,  она,  встречая
на улице милиционера, на всякий случай делала печальное лицо.  Шваркнуть
бы все оземь!.. Подумать страшно, каково было Вавилову - гению! - оправ-
дываться, ладить с дикарями, - а ведь тогдашние бояре  еще  и  в  тюрьму
могли посадить, расстрелять...
   Но мысль об отдаленном сходстве судьбы обожаемого гения с ее скромной
судьбой придала ей сил. Она заглянула к секретарю партбюро, с которым  у
нее были давнишние приятельские отношения с оттенком  ухажерства  с  его
стороны (к тому же ребята делают курсовики по программированию  для  его
сына-балбеса). С профессионалами у нее всегда находились контакты - даже
с бывшими. Обещал замять дело, если и Бугров подтвердит, что это недора-
зумение. Ух, Бугров!.. Если распилить его голову, кажется,  увидишь  там
годовые кольца!
   Собравшись с силами, чтобы не наорать, позвонила Бугрову, но  он  так
обрадовался, услышав ее голос, что у нее вся злость испарилась -  что  с
него, чурбана такого, возьмешь! Сразу начал оправдываться, что  Дуткевич
его обманул, а он... Бугров знает, что она одна к нему относится, в кон-
це концов, довольно тепло, а остальные чувствуют, что он привязан только
к лаборатории - и ни к кому в отдельности, и платят взаимностью.
   Уф, кажется, утрясла (впрочем,  завтра  опять  что-нибудь  выплывет).
Хоть она и никуда не годная начальница, но, пожалуй, ее и  правда  некем
заменить. Сережа, Вадим - они  не  стали  бы  терпеть  унижений  от  на-
чальства, а Вадим - еще и глупости подчиненных. Илюша  вытерпел  бы  что
угодно - но скажи ему, что он должен входить к начальству,  пререкаться,
отстаивать интересы лаборатории,  пробивать  для  кого-то  квартиру  или
ставку... Их всех недостаточно волнует конечная цель их работы, они  го-
товы с увлечением конструировать печь, когда дом уже сгорел. А она  меч-
тает как о задушевнейшем деле, чтобы всю информацию можно было брать как
белье из ее шкафа: в загранфильмах не на шмотки и автомобили она облизы-
валась, а на дисплеи. Молодежь у них в лаборатории работает лучше не на-
до - стереотип, как говорит Андрюша, заложен. И хорошенькие такие - хоть
сейчас в мюзик-холл! Ира перешла к ним с понижением в  зарплате,  только
бы попасть, где работают (чтобы возместить потерю, ушло больше года).  И
с интересом к людям у Иры все в порядке, и  в  работе  понимает,  и  на-
чальства не боится (в качестве культорга спокойно говорит  ей:  "А  вам,
Наталья Борисовна, билета не досталось"). Но сделать Иру заместителем  -
начнутся обиды со стороны ветеранов. Да и начальство  упрется:  молодая,
беспартийная да еще женщина. Хотя мужики в среднем даже и не умнее  жен-
щин: они превосходят женщин в высших достижениях, но зато и таких закон-
ченных идиотов среди женщин почти не встретишь.
   Чем женщины превосходят мужчин - им люди интереснее. Но настоящий на-
чальник должен быть еще и Гомером -  он  должен  возвышать  людей  в  их
собственных глазах.
   Как всегда после таких бесед, начал разламываться затылок,  а  сердце
взбрыкивало только через раз. Когда-то она пыталась показаться врачу - в
полседьмого встала за номерком, а в три, когда ее уже с собаками  разыс-
кивали на работе, попала к пожилому, со всем смирившемуся еврею. Он  по-
советовал ей "последить за давлением" и выписал направление на  кардиог-
рамму.
   С кардиограммой оказалось просто: в регистратуре сразу  же  назначили
число - через три месяца. А давление она ухитрялась измерять до работы в
течение чуть ли не двух недель, а результаты записывала. Когда она снова
сумела попасть к своему целителю, он, вглядевшись в ее  цифры,  произнес
смирившимся голосом: "Таких скачков не может быть, вам неправильно изме-
рили". Собственноручно повторил  измерительную  процедуру,  которой  она
только что подверглась, и, получив совершенно другой  результат,  сказал
удовлетворенно: "Вот это похоже на правду".
   А когда направление на кардиограмму через полгода попалось  ей  среди
бумаг, она лишь с трудом вспомнила, откуда оно взялось.
   Даже на улице служебная взбудораженность не могла угаснуть.
   Заглянула в хозяйственный магазин - поискать растворителя  для  неиз-
вестного вещества, которым заляпан пол на Лизиной кухне,  -  отскаблива-
лось оно только вместе с линолеумом. И вдруг увидела гэдээровское  моеч-
ное средство для ванны, которое разыскивала Клонская. Она так  обрадова-
лась, что даже злость на Клонскую прошла. Потом страшно удачно отхватила
растворитель для Лизы (одна женщина очень его  расхваливала,  чувствова-
лось, что знает толк в этих делах) и дешевый,  но  симпатичный  сервизик
для Трофимовой (ей нужен был подарок для сестры). Но когда она добралась
до автобусной остановки, откуда уже не было иного пути, кроме как в  Ли-
зину одиночку, отчаяние овладело ею почти с прежней силой.  Ни-ко-му  не
нуж-на, ни-ко-му...
   Автобуса не было очень долго, и с каждой  минутой  тоска  становилась
невыносимее - хотя чего, казалось бы, спешить в  тюрьму?  Гнев,  досада,
обида - это просто лакомства в сравнении с ровной безнадежностью.
   Компания на остановке переговаривалась на каком-то диком  иностранном
языке - оказалось они, будто младенца, разглядывают собачонку  на  руках
одного из них и в умилении наперебой показывают друг другу (словно  пов-
торяют лепет ребенка), как она тявкает: ав-ав, гав-гав, гау-гау... Боже,
с какими идиотами приходится вместе жить, за что-то  вместе  голосовать,
что-то строить, перестраивать...
   Хоровое гавканье оказалось пророческим, хотя смысл пророчества  раск-
рылся, как водится, задним числом.
   Когда она в цепочке других выходцев из автобуса  тянулась  по  тропке
среди безбрежных топей, все, проходившие мимо опасного места, поочередно
косились на большую псину, недовольно лаявшую, правда, ни на кого в  от-
дельности, а куда-то вдоль муравьиной тропки и даже немного ввысь. Минуя
псину, она тоже с опаской взглянула на нее и увидела на  ее  шее  тонкую
злую проволоку - остаток полузатянутой  петли,  из-под  которой  сочился
кровавый ремень широченной ссадины. Передернувшись, она сделала движение
помочь собаке, но та с лаем шарахнулась от Натальи, а Наталья от  нее  -
только туфли зря испачкала. А собака продолжала безнадежно лаять куда-то
ввысь - на земле ей не от кого было ждать помощи...
   Съежившись, Наталья побрела дальше, уверенная, что теперь этот лай до
конца дней будет звучать у нее в ушах. Но за углом ее поджидали  события
куда более интересные. У стены  пятиэтажного  дома  стояла  разрозненная
кучка людей. В страхе опять увидеть  что-нибудь  ужасное,  она  все-таки
бросила в ту сторону осторожный взгляд и тут же отдернула его.  Но  было
поздно - увиденное успело сфотографироваться навеки.
   У стены, головой на чугунной крышке канализационного люка, лежал муж-
чина с недовольным обрюзгшим лицом, а вокруг его головы на чугунной ско-
вородке стыла темно-вишневая  лужа  крови,  поразившая  ее  толщиной,  -
пальца три-четыре, не меньше. Рядом трясся в  беззвучных  рыданиях  чис-
тенький старичок в опрятном недорогом плащике и сетчатой шляпенке,  его,
полуобняв за плечи, мужественно утешал, поглаживая по спине, жирный  па-
рень в тельняшке, старающийся оказаться на высоте положения.
   Трудные подростки, оккупировавшие детскую площадку, с интересом  пог-
лядывали в ту сторону, один из них как бы на цыпочках, сдерживая смущен-
ную улыбку, возвращался оттуда,  издали  объявляя  томимым  любопытством
приятелям: "Ключ потерял, через балкон перелазил".
   Миловидная девочка лет семнадцати с сиамской кошечкой на плече  разг-
лядывала труп с доброжелательным детским интересом, не забывая  одновре-
менно ласкать свою кошечку, а может быть, и себя - нежно тереться щечкой
о щечку!..
   Эта трогательная взаимная ласка доконала ее. Промахиваясь мимо кирпи-
чей, она доскакала до своего подъезда, задыхаясь, взбежала  по  лестнице
(дом был выстроен меньше года назад, так что лифту работать было еще ра-
но - времени едва хватило, чтобы расписать лестницу русскими и иностран-
ными царапинами, искусно усеять потолки на площадках пятнами копоти,  из
которых свисают черные сосочки горелых спичек, а главное  -  через  один
выломать зубья в перилах либо вовсе напрочь - ребенку раз плюнуть  выва-
литься, - либо виртуозно закрутить штопором вокруг  соседнего  зуба)  и,
едва успев сбросить туфли-копыта, пудовые от грязи, рухнула на  диван  и
завыла в голос.
   Выла она очень долго, может быть, часа два - время на это время прек-
ратило свое течение. Но когда-то надо было и кончать. Ничего не  сообра-
жая, она вымыла туфли и принялась, как автомат, оттирать пятна с линоле-
ума. Растворитель помогал - ей удалось отскоблить заносчивую голову кло-
уна с безобразной челюстью, трехпалую  руку,  надкусанный  ломоть  сыра,
крысу... только тянуло выглянуть в окно, проверить, разошелся народ вок-
руг головы на чугунной сковородке или еще нет, потому что,  пока  голова
еще там, она не решится выйти отсюда (хотя идти ей было  и  некуда,  ка-
кой-то инстинкт свободы требовал выяснить, заперта она здесь или не  за-
перта).
   Наконец решившись осторожно выглянуть в окно, она увидела, что страш-
ное место уже опустело, а народ кучкуется в других местах. Значит, можно
выйти...
   И когда она это поняла, она почувствовала, что больше не может  здесь
оставаться ни минуты. Натянув еще сырые туфли, она ухватила мешок засох-
шего хлеба, накопленного ею для трофимовской дачной  козы,  и  помчалась
вниз, проскакала по камешкам, не уступая в изяществе козочкам-пенсионер-
кам, стараясь держаться подальше от плоской сковородки с холодными  моз-
гами (но взаимная ласка двух милых кошечек была еще ужаснее), и выбежала
на автобусную остановку как на первое свидание, только в висках  колоти-
лось не по-юному да сердце ударяло через раз. Но если еще обращать  вни-
мание на такие пустяки...
   Однако близ дома - еще родного?.. или уже нет?.. - ею  снова  овладел
ужас: что, если Аркаша встретит ее как-нибудь так, что придется и дальше
не обременять его своей персоной?  Тогда  только  и  останется  лаять  в
пространство...
   Она чувствовала, что еще немного - и она окончательно опротивеет  са-
мой себе за то, что опротивела другим.
   Но Аркаша обрадовался так, словно это была радость спасения, а не ра-
дость встречи. Она никак не могла выпустить его из рук - кожа да  кости,
а какой был пончик! Он тоже то пытался приобнять ее за плечи, то, видно,
вспоминал, что перед ним все-таки женщина, и  отдергивал  руки,  нереши-
тельно водя ими по воздуху, - а когда-то кидался обнимать с налету,  аб-
солютно не задумываясь, за что хватается. "Ну что ты,  ну  не  надо,  не
плачь, я столько всего понял, не плачь..." - а она все не могла  остано-
виться.
   Кажется, и он едва удерживал слезы.
   Господи - прямо монгольское нашествие! Грязи,  песку  натаскано,  как
где-нибудь в прорабской, да еще подошвы причмокивают от чего-то липкого.
Все сдвинуто, раскидано, диван припал на подломившуюся ножку, в мусорном
ведре, поднявшемся опарой, виднеются осколки  чашек  -  трех,  мгновенно
оценила она.
   Какая глупость - ведь все это поправимо!
   А окурков, бутылок - неужели можно столько выпить?!
   "Цветы!" - вспомнила она. "Я поливал их, поливал", -  пытался  загля-
нуть в глаза Аркаша. Вот и молодчина, умница... только зачем заталкивать
в них окурки? "Я уж и не знал, как мне выпутаться, где мои  дорогие  па-
почка и мамочка", - самоиздевательская нотка говорила о том, что  Аркаша
уже начал оживать.
   Батюшки, а унитаз, ее любимый унитаз - лицо семьи! А рядом -  никогда
в ее доме такого не водилось! - гора заскорузлой, использованной бумаги,
на которой она успела разглядеть какой-то незнакомый почерк, похожий  на
клинопись, но присматриваться мало было приятного, главное  -  этой  га-
достью завалено было эмалированное ведро - разыскали же на балконе! -  в
котором она ставит на зиму капусту.
   - Он работает, работает, - выгораживал Аркаша  изгаженный  унитаз.  -
Только бумагу нельзя кидать, а то сразу все всплывает.
   В ванной среди черт знает чего - еще и неизвестная рубашка в ржавчине
более благородного происхождения - кровавого (но лужа на чугунной крышке
все меркнет и меркнет). Двумя пальцами туда же ее, рубашку, в  ведро.  В
стиральной машине воют словно бы загубленные души. А может,  так  оно  и
есть?
   На полках за туалетными трубами строго одна под одной стояло  по  бу-
тылке из-под пива, а в самый низ была засунута диковинная книга в  зеле-
ном мраморном переплете, оказавшаяся очень толстой тетрадью, из  которой
почти все листы были выдраны. Когда она  всовывала  тетрадь  в  мусорное
ведро, наполняемое в шестой раз, растопырившиеся страницы  выпихнули  из
себя старинную коричневую фотографию на  картоне:  какое-то  неизвестное
семейство, у некоторых членов которого были подрисованы  глупые  усы,  а
позади была довольно умело пририсована большущая обезьяна, дружески  об-
нявшая всех за плечи.
   Наталья хотела выбросить и фотографию, но что-то ее остановило, и она
заглянула на оборот. Там оказалась загадочная надпись, сделанная, кажет-
ся, той же, промелькнувшей в ведре клинописью: "Чтобы воспарить, челове-
ку необходимы два крыла: жажда истины и жажда бессмертия". Надпись  выз-
вала в ней определенное почтение, и она поставила фотографию  в  книжный
шкаф за стекло. Может, Андрюша знает, кто это (Аркаша не знал).
   Звонок в дверь, Аркаша зажестикулировал с беззвучным отчаянием:  меня
нет, нет - тыкал в себя пальцем  и  отчаянно  крутил  головой,  бледный,
словно его пришли арестовывать. Хорошо, значит, всерьез решил порвать  с
этими.
   Фу, как неприятно врать, даже этим...
   - Мам, и к телефону тоже не подходи. Пожалуйста.
   Господи, до чего он нервный!..
   Телефонный звонок. "Слушаю", - мигом все забыв, схватила она  трубку,
а Аркаша схватился за голову. Ох, не годится она в  конспираторы...  Она
почему-то думала, что Фирсов, опять насчет надбавок - это  же  для  него
вопрос идеи: пока, мол, мы не научимся выдирать друг у  друга  куски  из
горла, никакого прогресса не будет! А ведь пока система была всемогущей,
он казался единомышленником: как же, читал Солженицына и Синявского, хо-
тя и не читал Толстого...
   Ощущая на лице жар из-за своей бестолковости, она делала Аркаше успо-
каивающие знаки - в трубке звучал сладкий женский голос.
   - Наталья Борисовна? Здравствуйте, это мама  Максима  вас  беспокоит,
они его еще Кристмасом зовут, да-да, хи-хи,  -  и,  убедившись,  что  ее
признали, немедленно перешла на  фамильярно-доверительный  тон:  -  Тебя
следователь уже вызывал?
   Увидев, как она побелела, побелел и Аркаша и уже не сводил с нее  ок-
руглившихся оцепенелых глаз. А она никак не могла понять, что ей втолко-
вывает ее бодрая подружка по увлекательному несчастью: все должны  гово-
рить одно - вышел из дому в одиннадцать, воздухом подышать...  а  ходить
никто к нему не ходил, только из школы...
   Она сознавала одно: разговаривая с чужим человеком, падать в  обморок
неприлично. Но, из последних сил вежливо попрощавшись, она  поняла,  что
случилось нечто настолько страшное, что истерикам здесь уже не место.
   И она слушала почти как на совещании Аркашин лихорадочный захлеб: ни-
чего страшного... двести двадцать четвертая сюда  не  подходит...  несли
маковые стебли - это не хранение наркотиков... будем говорить:  нас  ка-
кие-то парни заставили - и все... эх, черт, зачем мы той дорогой  пошли,
я же говорил, там гэзэ ходит!.. Главное, подлецы, обещали замять,  я  им
все капэзэ подмел... Главное, в повестках не расписываться и телефон  не
брать, они, бывает, отстают...
   Она вздрагивали только при словах "двести двадцать  четвертая",  "гэ-
зэ", "капэзэ" - непонятных, но означающих Аркашину причастность к  ужас-
ному миру, к которому, уж в чем, в чем  не  сомневалась,  они  не  могли
иметь никакого касательства... Но сейчас она была нужна Аркаше - значит,
о слабости не могло быть и речи. На диване, подпертом отрезком собр.соч.
Л.Н.Толстого, она до рассвета ворочалась без сна, после  двух  таблеток,
сосредоточенно, по-деловому прислушиваясь, не слышно ли подкованных  са-
пог на лестнице. Телефонный звонок разбудил ее не сразу - уши  были  уже
насквозь просверлены предыдущими звонками (голову хоть на веревочку  на-
низывай), а телефон звонил и звонил с небывалой настырностью  (в  другой
комнате, вероятно, цепенел Аркаша).
   За завтраком встретились как два преступника.  Оба  ели  через  силу.
Глотать ей удавалось, только каждый глоток отдавался  нескончаемым  эхом
под бескрайними сводами ее черепа (впервые в жизни почувствовала, что  у
нее не голова, а череп).
   Осторожно, чтобы как-нибудь нечаянно не расписаться в  повестке,  она
спустилась за почтой и вздрогнула, извлекши из ящика ту  самую  страшную
повестку: явиться "по необходимости" к сотр-ку РОВД тов. К.  Н.  Жебрак.
Легонько придерживая повестку за уголок, чтобы это как-нибудь не переда-
лось тов. К. Н. Жебрак, она поднялась к себе, где Аркаша с расширившими-
ся глазами тоже кончиками пальцев принял у нее повестку,  прочел,  блед-
нея, а потом побежал сжигать ее на газовой плите.
   От нового телефонного звонка  у  нее  подкосились  ноги.  Придерживая
сердце, чтобы не выскочило, она слушала звонок за звонком глаза в  глаза
с Аркашей - оба бледные, с круглыми глазами... и вдруг она резко бросила
ему: "Я не умею прятаться!"
   Берясь за трубку, она уже знала, что не упадет в обморок, что  бы  ни
услышала - в ней пробудилась гордость.
   - Это квартира Сабуровых? Говорит старший оперуполномоченный  Жебрак,
- быстрый, но не развязный мужской голос. - Аркадия нет? А вы, извините,
кто ему будете? А вы не могли бы зайти ко мне в отделение? Да хоть  сей-
час. Все, ладушки.
   Линолеумный шашечный пол в коридорчике, если долго не сводить с  него
глаз, казался сложенным из кубиков, то выпуклых, то, каким-то незаметным
скачком, вогнутых - так и  тянулось:  выпукло-вогнуто,  выпукло-вогнуто,
выпукло-вогнуто, вы...
   Из облупленной стены торчал железный крюк для тех,  у  кого  не  было
охоты ждать своей очереди. Но люди ждали и даже препирались -  они  и  в
очереди на расстрел будут препираться. Когда очередная  жертва  поднима-
лась с места, откидное сиденье, и подлинно, выстреливало вслед, так  что
она каждый раз чуть не подпрыгивала.
   Она старалась не поднимать глаз, навеки утратив право на достоинство,
раз она сидит здесь, у двери с табличкой "Ст. оперуполномоченный РОВД К.
Н. Жербак". Но блудливые глаза сами собой то и дело пытались  что-нибудь
углядеть через дверь, открытую из-за духоты в крошечном кабинетике К. Н.
Жербака, выгороженном беленой фанерой из большой комнаты: лепнина на по-
толке перерезалась у самого ее истока.
   К. Н. Жербак был очень широкий, приземистый,  и  почему-то  казалось,
что он восседает на подушках, как татарский хан. Сейчас перед ним  сидел
хмурый Антон-Маркоман.
   - Ну что? - напористо и вместе с тем утомленно спрашивал К.Н. Жебрак.
- Значит, ты твердо на зону решил поехать?
   - Нет, - мрачно (но не испуганно) бурчал Антон. - Они сами первые по-
лезли.
   - Почему, интересно, против меня никто не лезет? Потом, все время  на
тебя жалобы поступают, что ты своим мопетом людям спать не даешь. Я тебе
точно обещаю, останешься без мопета!
   На грубой физиономии Антона впервые отразился страх:
   - При чем... что вы к мопету?.. Мопет не виноват!
   Внезапно глаза его наполнились слезами, и лицо задергалось в  испуге,
что они прольются. Однако за несколько секунд он справился с ними и сно-
ва превратился из испуганного мальчишки  в  неотесанного  ощетинившегося
мужичка. И так ее резануло по сердцу: никто на всем свете не видит,  что
это мальчишка... "Мопет" ему дороже жизни!
   Когда сиденье выстрелило ей в спину и она в последний раз вздрогнула,
она почувствовала, что ей не только страшно, но и невыносимо стыдно  пе-
ред этим человеком, занятым тяжелой, нервной работой  (ему  беспрестанно
звонили, входили с какими-то запросами, и он между делом всем отвечал, а
она знала, что от таких переключений уже через двадцать  минут  начинает
раскалываться голова). И на столе у него были разложены фотографии таких
рож, что даже вверх ногами упаси господи.
   - Значит, так, - Жебрак придавил широкой ладонью  лежащие  перед  ним
протоколы. - То, что они мне тут лапши навешали - я бы их мог  расколоть
в два счета! - в его голосе прозвучала уязвленная профессиональная  гор-
дость. - Но не хочется парню жизнь ломать. Но руки ему каждый день  про-
веряйте. Вены. Возле локтей. И обязательно интересуйтесь, кто к нему за-
ходит.
   - Да мы, знаете, как-то привыкли ему доверять...
   - Доверять?.. - Жебрак искренне расмеялся. - Доверяй, но  проверяй  -
слыхали мудрость?
   - И к нему никто особенно не ходит - только пластинками  обмениваются
какие-то ребята, но как будто приличные, вежливые...
   - А наркоманы всегда очень вежливые:  "здравствуйте",  "извините",  -
передразнил он, очевидно проникаясь к ней сочувствием за ее глупость.  -
А пластинки - они под музыку любят балдеть. В первую очередь  -  никаких
контактов с Брондуковым.
   - А это кто?
   - Подельник вашего Аркадия. Кристмас у него кликуха.  Вот  тоже  нес-
частные родители! - на его широком лице снова отразилось  искреннее  со-
чувствие, правда, будничное и мимолетное. -  Он  ведь  тоже  из  хорошей
семьи: отец полковник, мать в управлении торговли работает, а  вот  уро-
дился же такой урод! - закончил он с чистосердечным и очень простым отв-
ращением здорового трудящегося человека к уроду и бездельнику.
   - Имейте в виду: он может до шести лет загреметь. А наркоманам на зо-
не хуже всех: их там избивают, насилуют...
   - Спасибо вам, спасибо, - мелко, по-китайски кланяясь, она вышла  за-
дом через открытую дверь, и сразу же раздался  новый  выстрел  откидного
сиденья.
   Стыд продолжал жечь, но облегчение было еще сильнее: кажется, пронес-
ло! А дальше... дальше и это поправимо.
   - Шахты - это не улика, может, я глюкозу себе вмазываю, - лихорадочно
разъяснял Аркаша. - Ты не бойся, я уже не торчу, я же говорю:  теперь  я
все понял, я понял, что свободы не может  быть,  когда  ты  должен  пря-
таться. Надо сначала выкроить себе экологическую нишу... Мне,  как  всем
сейчас, культуры не хватает. Сейчас же есть все настроения для искусства
"фен де сьекль", только...
   - Что это - "фен де..."?
   - Конец века. Но в прошлом веке символисты всякие, мирискусники лопа-
лись от культуры, а нынче всеобщее посредственное  образование  повымело
культуру из всех щелей. Я теперь каждый день буду по три часа заниматься
математикой и физикой - для независимости, а остальное - культурой.
   У него горели глаза, белели  щеки,  и  она  боялась  поверить  своему
счастью: наука, независимость, культура - все это, конечно,  хорошо,  но
сделать ее счастливой могло только одно: счастье тех,  кого  она  любит.
Потому-то мужчинам и живется труднее, чем женщинам: женщина, чем  бы  ни
занималась, всегда на своем месте.
   Сановный заказчик Лобачев  городское  хозяйство  знал  до  последнего
троллейбуса, старался читать - был, словом, не из этих рож, но  аппарат-
чик есть аппаратчик, жизнь видел все больше в плоских отражениях доклад-
ных, а потому верил, что ею можно управлять, что всему  на  свете  можно
дать экономическое обоснование - сосчитать рентабельность честности, вы-
мытой головы, подметенной комнаты, порядка в  шкафу,  удобного  стула  и
настольной лампы. Но Андрюша ее хорошо вооружил:
   - Информатика тоже не имеет отдельного вклада. Ну-ка, начните платить
вашим ногам отдельно за пройденные километры - увидите, куда они вас за-
ведут!
   Усатая дама - прямо Буденый в юбке - округлила глаза от такой дерзос-
ти.
   - А вот мне никакие ваши машины не нужны, - мы, дескать, сами с  уса-
ми.
   - Акакию Акакиевичу тоже не нужен был ксерокс, - дружески  разъяснила
Наталья. - Он ведь с вечера улыбался: что-то Бог пошлет завтра переписы-
вать?
   Вернувшись на работу с победой и двумя тортами - не в тортах с марга-
риновым кремом, стынущем на языке, разумеется, дело, а  во  внимании,  в
дружеском общении вокруг этих ядовито-сладких клумбочек с розами  пугаю-
щих химических расцветок. Жалко, Сережа с Вадимом отсыпаются после  двух
бессоннных суток, но все равно хорошо (насчет Вадима все утряслось,  она
забежала в партбюро). Она расписывает страшную сечу  над  актами  прием-
ки-сдачи, и все хохочут не то из симпатии к ней, не то  она,  и  правда,
рассказывает смешно.
   (Но в конце-то концов, ей показалось, между нею и Лобачевым проскочи-
ла некая искра симпатии: оба почувствовали друг  в  друге  неравнодушных
людей.)
   Подчиненных своих она любит, может быть, и больше, чем  они  ее  -  и
пусть, не жалко. Но и она может изливать  на  других  душевную  щедрость
только от избытка. А когда у нее нет тайных сокровищ - любви близких, ей
и делиться не хочется. Да и нечем.
   Как-то сам собой ее рассказ переходит в вечер воспоминаний  ветеранов
- бойцы вспоминают минувшие дни, в которых  все  всегда  получается  до-
вольно потешно, хотя за все заплачено здоровьем, ручьями слез, бессонны-
ми ночами. Каждому коллективу нужен свой эпос, свой фольклор и свой  Го-
мер, который делал бы жизнь людей красивее и значительнее в  собственных
глазах: показывал бы ее сходство с какими-то, как  учит  Андрюша,  бесс-
мертными образцами. Ей, Наталье, каждый день необходимо искусство - уме-
ние делать будничное волнующим, как питательное - вкусным.
   Она старается, чтобы в эпосе место родоначальника сохранилось за Кор-
жиковым: он первым в конторе сделал что-то работающее. Но,  чтобы  прик-
рыться от начальства, для того и посаженного, чтобы мешать, ей  приходи-
лось самой вступать в позорную драку за должности. Пришлось  именно  ей,
потому что Коржиков более всего был озабочен тем,  чтобы  кто-нибудь  не
подумал, что есть на свете такая дерзость, которую он не решился бы выс-
казать начальству в глаза (кажется, нынче он и по отношению к ней  испы-
тывает это классовое чувство). А она, общаясь с кем угодно, пока  видела
перед собой человеческое лицо, глаза, улыбку, непременно забывала на это
время, что перед ней человечишка довольно мелкий, способный на  пакость,
- эта забывчивость и помогала ей выжить в контактах с руководством.
   Интересно, что о тех, кто не удержался в коллективе -  по  безалабер-
ности ли, по принципиальности, по лени, по сволочизму ли, - о них, слов-
но сговорившись, никто никогда не вспоминает. Это тоже зачем-то нужно?
   Ее вернуло в мир некое странное жужжание -  Возильщикова,  как  муха,
кружила над последним куском торта: "Это чей? Ты сколько съела?  Ты  хо-
чешь еще? А ты не хочешь?" - никогда-то она не забудет устроить подсчет!
   И вдруг голосок пятилетней девочки:
   - А Леонид Сергеевич мне этот кусочичек дарит, у нас с ним договор  -
правда, Леонид Сергеевич?
   Наталья издавна старалась не допускать в товарищеские отношения  раз-
ных амурностей, которые рано или поздно приводят к неумеренным  взаимным
требованиям, а затем и ссорам. Но вот Римме не "кусочичек" важен, а  то,
что мужчина как-то выделил ее из остальных (а до чего  наивно  при  этом
она облизывает кончики пальцев - ну детский сад! - с ее-то профилем  ин-
дейца! А Коржиков, старый дурак - отметила она с сочувственной нежностью
- гусарски благодушествует: и три развода его ничему  не  научили).  Это
тоже,  конечно,  пустяк,  но  ее  передергивает  от  всего,   что   хоть
сколько-нибудь напоминает дележку: "он", "мне", "дарит" - как можно  да-
рить общее?! Все должны брать не считая, и если даже кто-то станет злоу-
потреблять, так и пусть его, - а мы его будем меньше уважать, и не  надо
при этом никаких слов, все слова  по  такому  поводу  тяжеловесно-унизи-
тельны. А если уж приходится ежемесячно скидываться, вот как сейчас,  на
чай да сахар, то неприменно это нужно делать в виде  игры:  отношение  к
деньгам без юмора - это вообще убожество, а уж когда речь идет  о  треш-
ке...
   И тут вдруг Бугров бухнул с этой ненавистной серьезностью,  что  дает
на пятьдесят копеек меньше, потому что он чая не пьет (а заваривает себе
отдельно какую-то травку в одинокой нежности к своим кишкам - единствен-
ному, как выражается Андрюша, что по-настоящему глубоко любит  современ-
ный советский человек). Все словно бы ничего не заметили, а она, интимно
склонившись к Бугрову, с улыбкой шепнула ему на ухо, едва сдерживая  бе-
шенство:
   - Сию же секунду положите пятьдесят копеек или отправляйтесь в  буфет
- там кормят точно по личному вкладу.
   Бугров посидел-посидел окаменело, а потом достал горстку  монеток  и,
не чувствуя бестактности этих расчетливых побрякиваний, по штучке отсчи-
тал еще полтинник.
   Все снова ничего не заметили.
   Подобные мелочи своей нескончаемостью буквально приводили ее в отчая-
ние. Но сейчас она как-то вдруг поняла, что коллектив не механизм, кото-
рый можно отладить раз и навсегда, а организм,  который  так  всю  жизнь
проводит в борьбе с болезнями.
   Вдруг без стука плавно распахнулась дверь - Сударушкин  обходит  вла-
денья свои, а сзади вынырнул Дуткевич, ухитряясь как-то скрыть,  что  он
на голову выше своего патрона.
   - Чаи, значит, распиваем? В рабочее время? - протянул он таким тоном,
который, в зависимости от реакции директора, легко перевести и в  шутку,
и в негодование.
   - Это происходит с моего разрешения и по  моей  инициативе,  -  очень
корректно разъяснила она (а подлое сердце  сразу  затрепыхалось  овечьим
хвостом).
   Сударушкин, мгновенно поколебавшись, сделался галантным:
   - Желаем всем приятного аппетита.
   - Валяйте, - без малейшего промедления дозволил и Дуткевич. - Чай  не
пьешь - откуда сила? Чай попил - совсем ослаб.
   Дверь захлопнулась, и напряжение сменилось  возбужденным  гомоном.  И
она увидела на лице Бугрова угрюмое торжество: видали, мол, нашу?
   По дороге домой с нею увязалась Инночка Пеночкина, или  как  пытается
острить Бугров, Пеночка Инночкина - упросил взять в лабораторию ее папа-
ша, начальник смежного отдела: "Если она где-то  научится  работать,  то
только у вас. Представляете - еле заставили  техникум  кончить!  Отец  с
высшим образованием, мать с высшим..." Однако Инночка и здесь не перела-
мывается, хотя очень уж отлынивать на общем фоне у них невозможно -  вот
она и ходит целый день с грустно надутыми губками.
   - Наталья Борисовна, - грустно спрашивает  она,  -  как  вам  удается
всегда быть такой жизнерадостной? Как-то вы сложности жизни умеете обхо-
дить - а у меня все сложности, сложности... - с горьким  торжеством  за-
вершило это миловидное простенькое устройство.
   - А вы думайте о том, чтобы своими горестями  не  портить  настроение
окружающим, - матерински посоветовала Наталья.
   - И что, буду жизнерадостная? - усомнилась Инночка.
   - Нет, конечно. Но про вас будут так думать.
   - Вы как-то и мужчинам умеете нравиться...
   (У них в лаборатории мужики любую секс-бомбу не станут видеть в упор,
если она лентяйка).
   - Ничего, и вы кому-нибудь понравитесь.
   - Я не хочу кому-нибудь. Я хочу выйти замуж за курсанта.
   - Почему именно за курсанта? - от неожиданности засмеялась Наталья.
   - У меня высокие материальные запросы, - с грустной гордостью ответи-
ла Инночка.
   - А-а... - с уважением протянула Наталья.
   Когда увидела Аркашу над задачником - с шариковой ручкой в руке  и  с
печатью особой красоты задумавшегося человека на личике, - в груди  сде-
лалось горячо от нежности и счастья, хотя уж до того измучилась за день.
Измучилась - и ничего страшного, страшны в этом мире только две  вещи  -
смерть и бесчеловечность, вытекшие мозги и ласка двух кисочек над  ними.
И, конечно, потеря любви тех, кого любишь, - тьфу, тьфу, тьфу через  ле-
вое плечо... (Уверенность в их любви каким-то незаметным образом снова к
ней вернулась.)
   В ванной увидела в зеркало, что на лице  выступили  какие-то  красные
пятна - будто хлестнули крапивой. Помазала кремом, а  когда  в  половине
шестого встала выпить третью таблетку, снова посмотрелась - пятна сдела-
лись алыми, отчетливыми, как советские острова на карте. Экзема! Вот еще
радость - ходить с такой каиновой  печатью...  Пошатываясь,  отправилась
искать в "Справочнике фельдшера", чем лечить эту пакость, и внезапно  по
всему телу прошла болезненная судорога от длинного, страшного  в  ночной
тиши звонка. "Старший уполномоченный РОВД", - в обалдении грянуло у  нее
в голове.
   За дверью стоял  Андрюша  -  небритый,  серый,  бледность  проступала
сквозь загар.
   - Вот молодц...! Вы раньше вре...? А что слу..?
   - Вызывай "скорую", Шурка заболел, - тяжело, как с плеч свалил,  ска-
зал Андрюша.
   Она с ужасом выглянула на площадку и увидела на  бетонных  ступеньках
загорелого Шурку, откинувшегося на перила и ловившего ртом воздух, будто
выискивая, где погуще.
   Она не умерла на месте, вероятно, только потому, что не  была  вполне
уверена, что это не сон. Но Андрюша распоряжался подчеркнуто буднично, и
она, как всегда, с облегчением покорилась ему, словно он и в самом  деле
знал, что ничего особенного нет в том, что грудь ее сыночка - такая лад-
ненькая, шоколадненькая - в том месте,  где  находится  сердце,  прыгает
так, будто под рубашкой барахтается какой-то  зверек.  И  когда  Андрюша
отправил ее за корвалолом, она сумела даже почувствовать некую гордость,
что у нее припасено целых три пузырька, хотя  корвалола  в  городе  дав-
ным-давно уже не достать.
   Андрюша орудовал на диво сноровисто - сосредоточенно давил  Шурке  на
глаза, каким-то очень привычным жестом щупал ему  пульс,  клал  руку  на
грудь, отрешенно прислушиваясь к чему-то ей недоступному, - все это вну-
шало такое почтение к нему (несомненность, вспомнилось его словцо),  что
Шурке скоро и в самом деле стало лучше: несомненность произвела  впечат-
ление даже на зверька под рубашкой.  И  когда  оживший  Шурка  попытался
рассказать маме, как здоровски он научился плавать, стоило Андрюше  рас-
порядиться: "Помолчи. Постарайся уснуть", - как он впал в дрему,  словно
по команде гипнотизера.
   Лицо у Андрюши было исхудалое, измученное, несмотря на курортный  за-
гар - ничего себе, съездил отдохнуть! - и, не успев осознать своего дви-
жения и усомниться, нужно ли оно Андрюше, она  с  болезненной  нежностью
прильнула к нему. Неужели правда, какие-то глупости разделяли их сто ве-
ков назад? (И неужели у нее была какая-то своя жизнь до знакомства с ним
- что-то такое с трудом припоминается, как  прошлогодний  сон.)  Андрюша
ответно стиснул ее, но ласки не было в его руках, он оставался  по-преж-
нему напряженным, а к ней прижался будто к печке в промерзшей комнате.
   Вдруг он почти невежливо освободился от ее  рук  и  торопливо  извлек
из-за  стекла  коричневую  фотографию  почтенного  семейства,   покрови-
тельственно приобнятого обезьяной.
   - Откуда это здесь?!
   Он слушал ее  с  каким-то  мрачным  удовлетворением,  почти  со  зло-
радством.
   - Значит, и это волоконце перерезано.
   - О чем ты?.. - Ей показалось, что он мешается в уме.
   Он повертел фотографию и вслух прочел надпись на  обороте  -  о  двух
крыльях: жажде истины и жажде бессмертия. "Я, оказывается,  однокрылый",
- прокомментировал он, а затем медленно разорвал  фотографию  на  четыре
части и, вполголоса пропев над нею несколько тактов  похоронного  марша,
отнес обрывки в мусорное ведро. Дальше он повел себя вполне  благоразум-
но, если не знать, что хозяйственные заботы всегда вызывали у него жела-
ние засунуть их подальше (а уж тем более когда его  сын  ожидает  Скорой
помощи). Он изогнул медную проволоку (где только научился!) и этим крюч-
ком принялся что-то вылавливать в недрах засорившегося унитаза. Она оце-
пенело наблюдала за ним, со страхом удивляясь, что он способен этим  за-
ниматься, и не сомневаясь, что у него ничего не получится.
   Однако довольно скоро он извлек крышку от консервной банки и слипший-
ся раскисший листок, который попытался тут же и расправить, на кафельном
полу. Листок расползался, он, как археолог, комбинировал обрывки, не об-
ращая внимания на то, что размытые чернила смешиваются с размытыми  исп-
ражнениями. Она наблюдала за ним, не в силах ни удивляться,  ни  брезго-
вать.
   Наконец, сложив что можно, он ухитрился разобрать эту размытую клино-
пись: "Не жизни жаль с томительным дыханьем..."  Он  шмякнул  ошметки  в
унитаз, исполнивший на этот раз свои обязанности безукоризненно. А потом
отправился мыть руки.
   Продолжительный звонок бросил их обоих в прихожую, и Аркаша, испуган-
но щурясь спросонья, наблюдал, как мама и  неизвестно  откуда  взявшийся
папа суетятся вокруг мужчины в белом халате - папа  незаметно  для  себя
легонько вытирал руки о штаны, мама же одной рукой придерживала на груди
халат, а другой старалась как бы ненароком прикрыть от  чужого  человека
алые пятна на лице.
   - Сюда, доктор, пожалуйста, - льстиво лепетала она.

   Новый Дон Кишот

   Карантин в детском отделении так и не отменялся с последней  английс-
кой чумы, но Зельфира Омаровна как больничного ветерана все же допускала
Сабурова пред свои персидские очи, только добираться до них приходилось,
из-за ремонта, непривычными лабиринтами, минуя прикнопленные на свежеок-
рашенных дверях тетрадные листочки с надписями:  "желтуха",  "краснуха",
"прозекторская" - лишь с  большим  трудом  удавалось  усмотреть  в  этих
"memento mori" нечто забавное, особенно после свидания с сынишкой, кото-
рый, задыхаясь (а в ремонтном воздухе и здоровому еле дышится), чудовищ-
ным для мальчишки жестом хватается за сердце, и  на  истерзанном  потном
лице его уже нет ни тени щенячьей веселости и любопытства.
   Духота, пыль, раскаленный, подающийся под ногой асфальт - все как  на
роскошном южном курорте, которого, вместе с отпуском, будто вовсе не бы-
вало. Но там можно было хотя бы думать о Лиде, а здесь он прослышал, что
Лида будто бы заезжала в Научгородок и снова уехала,  не  попытавшись  с
ним увидеться. Может, это и вранье, но все равно волшебный образ был по-
порчен кислотой обиды. Собственно, он ведь сам держал ее на расстоянии -
проверенное дело: спрячешь в мягкое, в женское, но все равно же придется
вынимать, и начинаются претензии, вранье во все стороны,  гинекология...
Ему куда нужнее светлое  пятнышко  на  горизонте,  вещественное  доказа-
тельство, что талант и без должности способен вызывать преклонение. А он
с чего-то вдруг впал в помешательство.
   На пляже, среди растекающихся либо мосластых обнаженных тел, навален-
ных грудами, как будто в поле боевом (и никак было не стать и  не  лечь,
чтобы в глаза не бросались склеротические узоры на ляжках, в которых  не
сразу опознаешь человеческие, груди - то с колоссальным переливом, то  с
недоливом, то одним только бюстгальтером и намеченные), там, среди  лишь
частично перечисленных прелестей Юга тело Лиды представлялось ему чем-то
чистым и холодным, как мраморная статуя, и, помимо  мраморного  восхище-
ния, вызывало в нем лишь боль пронзительной нежности, настолько лишенную
всякой эротики, что временами это даже вызывало в  нем  беспокойство,  и
он, чтобы испытать себя, нарочно воображал что-нибудь отнюдь не  мрамор-
ное и успокаивался: на "грязные", мохнатые  образы  организм  реагировал
положенным способом, хотя женскую плоть в эти минуты он ощущал  как  пи-
рожное, испачканное дерьмом. (Вернувшись домой, он исполнял  супружеские
обязанности, припутанные к их дружбе, изнывая от скуки.)
   На морском просторе он сразу осознал, что отвращение к людям стопудо-
вой гирей тянет его в бездну, и старался удержать  себя  на  поверхности
лицемерным великодушием: если кто, мол, и виноват в  безобразном  ожире-
нии, в безобразной позе, безобразных разговорах, безобразных развлечени-
ях, то это лишь от бескультурья, а что взять с миллионов поденщиков, жи-
вущих по чужим указаниям, обученных, не понимая для чего, такими же  по-
денщиками по составленной третьими поденщиками  программе  -  одинаковой
для всех, как шинель одного размера, наблоченная на целую армию.
   Но уговоры в духе исконного народолюбия (народ никогда ни за  что  не
отвечает) действовали слабо (на слабого), и в душе настаивалась  мрачная
злоба против кишения этих неодушевленных тел и особенно компаний,  кото-
рые и к лазурному морю должны были непременно донести всю  свою  вонь  -
радио, непрестанное жранье, карты, домино: в другой атмосфере им, видно,
просто не выжить. Со всех сторон из карманных радиоприемников  -  самого
бесчеловечного изобретения цивилизации - визжала и кривлялась музыка,  и
невозможно было представить, что ее сочиняют и исполняют все-таки  люди,
а не обезьяны. Почему никто, кроме него, не нуждается в  уединении,  что
их заставляет сползаться в кучки? Зачем им отдельные квартиры к  двухты-
сячному году? почему бы им не жить на площади? Развалились бы повольгот-
нее, обставились приемниками, телевизорами - тут Пугачева, там Леонтьев,
сям Гребенщиков, Штирлиц, Кобзон, Сидорзон - раздали бы колоду  карт  на
сто тысяч персон и упивались бы раскинувшиеся дураки дураком  подкидным,
а попутно рассыпали бы домино еще тысяч на сто, чтобы от грома перемеши-
ваемых костяшек обитатели Юпитера в ужасе вскакивали с постелей. А  зад-
ней ногой ухватить эскимо, бумажку запихать в мраморную гальку или  нак-
леить на стену - и ну облизывать, подсасывать, чмокать,  чавкать,  а  от
удовольствия лыбиться, скалиться, ржать, гоготать, чтобы,  не  дай  бог,
кто-нибудь не услышал, как нарастает рокот гальки, а потом бухает в  бе-
рег волна, не увидел пронзительной синевы неба над изломами гор, зеленой
прозрачности волн Клода Моне и Константина Коровина, чьими  бессмертными
глазами мы смотрим... но нет, глаза его были затянуты  мизантропией,  и,
испытывая муки Тантала от такой близкой и недоступной красоты, он  всюду
видел прежде всего следы человеческого свинства - окурки,  плевки,  про-
масленную бумагу, жгуты мазута...
   А ведь от безобразия мира можно закрыться только  любовью  к  нему...
Еще совсем недавно его умиляло, как мамаши пасут своих детенышей: не ка-
пай на майку, вылезь из воды, а то простудишься, ешь, а то животик будет
болеть, не ешь, а то животик будет болеть, -  но  теперь  с  содроганием
стыда он чувствовал, что ему отвратительны и дети:  бессмысленный  визг,
беготня, песок, летящий с их пяток прямо в глаза, и никак  не  удавалось
разглядеть в них бессмертное корневище, ему словно кто-то твердил в уши:
такие же будут животные, как их папаши с мамашами, такие же, такие же...
Стоило ли ради этого слезать с дерева!
   Папа, мама и дочка рядом с ним, непрерывно жуя, могли  часами  непод-
вижно смотреть перед собой, как три питона. Иногда  девочка  бралась  за
книгу, и тогда кто-нибудь из родителей предостерегал: "Не читай,  отдох-
ни". Хотя сам был человеком культурным:  увидев  у  Шурки  "Воскресение"
Толстого, объяснил дочери: "Толстой такой писатель. Умер давно". Оживали
они, только когда речь заходила о последней святыне - о кишках  (царство
божие внутри них), а также о том, что здесь все лежат друг  у  друга  на
голове, а рядом, в привилегированных "домотдыхах" - за корректными огра-
дами - от человека до человека по двадцать метров (Сабурова столь откро-
венное хапанье, подобное краже, разбою, никогда не  могло  возмутить  до
глубины души, потому что не было связано с искажением истины), и, конеч-
но, о жратве ("по восемьдесят копеек брала, по два рубля брала, по рубль
двадцать брала..."), о преступлениях общепита (а что Сабурову  мог  сде-
лать общепит? Обокрасть - так не до полной же нищеты, отравить - так  не
насмерть же, а если и насмерть, что само по себе было бы неплохо,  то  и
отравители дешевле, как выговором, не отделаются).
   Впрочем, и руководство столовой, кажется, больше интересовалось бесс-
мертным, чем смертным, больше порядком, чем бренной жратвой: у входа по-
сетителей встречала мощная надпись: "Пребывание в раздетом  виде  строго
запрещено!" - а уж и духота стояла там, внутри, где всякий мог  прочесть
более скромную надпись: "Музыкальное сопровождение утверждено  в  райис-
полкоме". Стоило ли замечать, что отобедавшие посетители в  срочном  по-
рядке разбегаются по сортирам, устремляясь на пронзительный запах  хлор-
ки, как самцы оленей на запах течки, - кое-кто провел  в  этих  облегчи-
тельных заведениях не  менее  половины  отпуска,  страдая,  кажется,  не
только расстройством кишечника, но и расстройством координации (Сабуров,
которому тоже случалось скоротать там часок-другой, поражался, сколь вы-
соко опрысканы стены коричневой жижей всех колеров - словно не  обошлось
без мощного пульверизатора), - а персонал столовой разъежается по  домам
на "жигулях" (площадка у задней двери похожа на автостоянку), да и в те-
чение дня главным образом скрывается где-то в загадочных  недрах  своего
помещения, огражденных плакатом "Отличный отдых и уют за честный  благо-
родный труд", пока очередь дорастает до какой-то, вероятно, тоже утверж-
денной в райисполкоме длины в четверть, примерно, морской мили (все под-
зуживают друг друга: "Надо покричать, прошлый раз покричали - они  сразу
вышли!").
   Но остальные-то, простые люди - как они-то относятся друг к другу пе-
ред лицом своих угнетателей - низших жрецов государственной Церкви? Гры-
зутся, заранее захватывают стулья на полчаса, не смущаясь  тем,  что  их
товарищам по унижению некуда приткнуться со своими  щами  и  диетической
котлетой с душком. (Зато стоит кому-нибудь появиться на пляже с  собакой
- почему не со свиньей? -ни один не пройдет мимо, чтобы  не  посюсюкать:
что значит, не соперники нам животные, а главное - в мнениях с  нами  не
расходятся!)
   Утешало лишь, что  Шурка,  потрясенный  "Воскресением",  презрительно
бормотал: "Крысятничество", тут же, впрочем, спохватываясь и переходя на
что-то толстовско-благостное.
   Самое безнадежное - дети бросались в эту борьбу даже  без  остервене-
ния, а с веселым азартом: "блага" нужно не создавать, а перехватывать  у
соседей, которые воспринимались уже как безличные явления природы.
   Поневоле соприкасаясь довольно близко с группой своих коллег,  разме-
щенных в частном секторе, в одном подворье с ним, Сабуров убедился,  что
так называемые "хорошие", то есть вполне подобные своим родителям  дети,
как на подбор оказались у  буржуев,  не  интересовавшихся  мнениями  ос-
тального человечества.
   "А если учишь детей - вот как Наталья - считаться с мнением  окружаю-
щих и одновременно следовать твоим принципам, которые окружающими прези-
раются... Учись: семейство из четырех немолодых людей двенадцати,  шест-
надцати и сорока двух лет от роду - вон  в  каком  морально-политическом
единстве они изучают меню, по очереди зачитывают его вслух от кильки  до
компота, а потом с полным взаимоуважением полчаса обсуждают преимущества
и недостатки каждого нехитрого блюда. Что, больше они тебе нравятся, чем
неврастеник Аркаша и архаровец Шурка, в котором сидит сто человек, и де-
вяносто девять из них - преступники всех сортов, но один, может быть,  и
святой?"
   Шурка своим открытым нравом и неугодливой услужливостью (все знакомцы
его папы - благороднейшие люди, а тупицы-сидоровы остались  где-то  там)
снискал среди сослуживцев и особенно сослуживиц Сабурова гораздо большую
симпатию, нежели он сам, так что почти каждый считал своей  обязанностью
указать Шурке: "Тебе еще рано читать Толстого", потому что для них самих
читать Льва Николаевича было все еще рано и в предпенсионном возрасте.
   Когда по утрам сослуживцы стекались из разных углов  хозяйского  под-
ворья, осторожно толпясь у еле сикающих моечных средств, смущаясь  обна-
жать перед коллегами бытовую изнанку  своей  жизни,  один  только  Шурка
серьезно вслушивался в болботание никогда не отключавшейся хозяйской ра-
диоточки (бесплатно же!) и делал  обеспокоенный  запрос  по  поводу  ка-
кой-нибудь экономической дискуссии: "Папа, он правильно  говорит?".  Над
ним все посмеивались, давно отыскав  несомненность  в  безразличии:  "А,
болтают только..."  Им  словно  было  известно  какое-то  гораздо  более
действенное средство выяснения и распространения истины, чем  человечес-
кая речь. Хотя... Нынче ложь сменилась пошлостью.
   Клетушку, в которой Сабуров с Шуркой спали на матрацах, набитых слов-
но бы костлявыми кулаками драчунов, Шурка тоже всю немедленно  обежал  и
обнюхал, как щенок. "Круто! Как в латиноамериканских трущобах!" - восхи-
тился он, убедившись, что хибара сколочена из ящикотары и  распрямленных
консервных банок, и долго отыскивал в них следы их происхождения - кото-
рая из-под тушенки, а которая из-под баклажанной икры. Правда, на  живо-
пись в интерьере - репродукции  из  каких-то  древних  "Огоньков"  -  он
только глянул и приговорил навеки: "Фуфло. Соцреализм". Зато у  Сабурова
эти реликты вызвали живейший интерес: это были крошечные обломки  целого
материка лауреатов Сталинской премии всех степеней, с детства запавших в
память из таких же репродукций. Сик транзит... А однажды во двор  забрел
поддельный глухонемой, для усугубления глухоты вооружившийся еще и  тем-
ными очками, который продавал фотографии разных знаменитостей  на  любой
неординарный вкус: господь бог Саваоф, Высоцкий, Сталин. "Это Высоцкий",
- похвасталась своей осведомленностью семилетняя девочка. "А это кто?" -
шутки ради спросил Сабуров, показывая на Сталина. "Боярский?"  -  смути-
лась она.
   Но куда интереснее юбилейных лауреатских сражений была мирная  жизнь:
нарком в цеху, в колхозе, бывалый солдат рассказывает байку - всюду свет
и изобилие, во всей стране нет ни одного некрасивого лица, нет  тупости,
злобы, а если кто и не писаный красавец, так непременно открыт, добр ли-
бо забавен. Удивительно: и рабовладельческая, и феодальная культура  при
всех зверствах, или, выражаясь их языком, "ошибках", тем не менее нагро-
моздили целые горы всяческих шедевров, - отчего же  культура  бюрократи-
ческая не создала ничего, кроме прилизанной дряни?  Конечно,  фараоны  и
герцоги несравненно меньше руководили искусством - культуру охраняло  ее
ничтожество. Но главное - прежние культуры вдохновлялись и воплощали то,
во что верили. Хотя в сталинской  мечте  уничтожить  все,  что  способно
действовать самостоятельно, тоже можно было бы отыскать некое  сатанинс-
кое величие, однако дракон предпочитал рядиться в скромный,  всего  лишь
полувоенный китель демократии и народолюбия, - и итог  налицо:  за  один
солнечный день растекается, как дохлая медуза.
   И архитектура "сталинских" домов, среди которых приходилось брести на
пляж, не выражала асболютно ничего, кроме безграничного почтения  к  по-
рядку - даже лепные эмблемы изобилия: тыквы,  груши,  виноград,  остатки
которого выкорчевали совсем недавно в борьбе с алкоголизмом.  Еще  утром
бредя мимо винного магазинчика, они с Шуркой всегда видели каких-то  по-
мятых субъектов и старушек (одних и тех же: они после двух свою  очередь
кому-нибудь за треху сдают, указал наблюдательный Шурка, - Сабурову-то и
в собственных очередях никак не запомнить, за кем он стоит - "В  красном
пальто, в красном пальто", - твердил он себе, как слабоумному). Что  та-
кое треха, если учесть, что к их возврату очередь вытягивалась по адско-
му солнцепеку тоже на четверть мили - это  был,  возможно,  утвержденный
городской стандарт. Не страшны нам...
   Деревьев вдоль улицы было очень немного, а в переулках,  где  начинал
тесниться частный сектор, и вовсе не было ничего, кроме пыли. Мимо серых
домишек, поднимая пыль на полчаса, то и дело с реактивным ревом проноси-
лись огромные самосвалы с бетоном или щебенкой - Шурка объяснил, что все
они мчатся к возводимому на горе небоскребу, в  котором  должно  размес-
титься все, что относится к раю: райком, райисполком, райком комсомола и
т. п. Судя по всему, презренная польза не волновала власти -  они  вдох-
новлялись исключительно идеей величия.
   Проходя мимо междугородных телефонов (очередь стояла только к одному,
потому что только он был исправен - ах, знать бы Лидин телефон...), Шур-
ка отмечал: "А потом министр связи потребует повышения платы за разгово-
ры!"
   Сабурову ничего подобного и в голову не являлось.
   - Курорты в развитых странах лопаются от денег,  -  разглагольствовал
Шурка. - Правильная налоговая политика! Если бы заставить ведомства...
   Вот дитя перестройки!
   У входа на пляж дремала на солнцепеке расплывшаяся сизая старуха, об-
лаченная в матрасный чехол с прорезями для рук, по ней  карабкались  две
обезьянки - каждый мог при желании сфотографироваться со своими мохнаты-
ми родственниками, которые в промежутках развлекались как умели: трепали
старуху за уши, тянули за нос, но она сохраняла полное безразличие.
   Тут же торговали кооперативными пластмассовыми амулетами для папуасов
две утомленные женщины, казалось, ничуть не интересующиеся ходом торгов-
ли.
   - Я всю ночь готовила, а он пришел и опрокинул. Рожу бы начистить...
   - А чему это поможет!..
   - А ничего не поможет.
   Публика разглядывала жутко раскрашенные черепа, жуков, пауков, разную
дамскую дребедень.
   - Мы эту заколку подарим тете Вере, у нее  много  волос,  -  степенно
разъясняла мама пятилетней дочке, отвечавшей выкриком из  самой  глубины
души:
   - Не-ет!!!
   Рядом играючи работал наперсточник с реденькими монгольскими  усишка-
ми, довольно дружелюбный к своим жертвам.
   - Болгарское спортлото - не проигрывает никто, - снисходительно  пок-
рикивал он, катая шарик под наперстками по  причудливым  траекториям,  и
повторял: "Смотрите внимательно - выиграете обязательно",  -  однако  не
настойчиво: "Пистолет не наставляем - никого не заставляем, есть  деньги
- играйте, нет денег - страдайте". И выигрывая, и проигрывая, он  приго-
варивал одно: "Выиграл - веселись, проиграл - не сердись". Дураки  нахо-
дились - просаживали часы, туфли, а потом все отыгрывали с  барышом,  но
про этих Шурка уверенно говорил: "Заводят. Лоха ищут".
   Иногда появлялся милиционер, но ничто бренное его тоже  не  занимало,
он следил лишь, чтобы кто-нибудь в купальном костюме не преступил  высо-
чайше утвержденную линию на тротуаре, над которой прямо по асфальту было
написано метровыми буквами: "ОДЕНЬТЕСЬ!". На пляже  среди  распростертых
тел бродила пурпурная от жары простоволосая  старуха,  тоже  в  матраце,
стараясь наступать босыми раздутыми ногами на свалявшиеся водоросли, по-
хожие на клочья порыжевшей, некогда кровавой ваты, и хрипло стеная: "Со-
лунец лечебный, солунец лечебный!" - так и не удалось  узнать,  что  это
такое.
   Шурка, мотая сверкавшей на солнце мокрой головой,  учился  плавать  с
удивительным упорством, и Сабуров мог без конца  любоваться  каждым  его
движением. Неужели это последнее, что ему осталось?  Лида,  Лида,  Лида,
Лида, Лида... От магического имени изнуряющая гиря становится полегче. И
начинаешь слышать, как мерно бухают в берег волны, с каждым ударом вымы-
вая у тебя песок из-под пяток, пока не окажешься на цыпочках. Тогда сми-
ряется души моей тревога... Начинают шевелиться какие-то замыслы,  кото-
рые еще надежнее ограждают от визга, музыки, идиотской болтовни, и начи-
нает казаться, что жизнь выносима.
   Он еще никогда не был так силен: он мог бы привезти отсюда с  десяток
классных работ. Он мог бы, пожалуй, продвинуть и вершинное свое достиже-
ние, которым овладел Крайний, но мысль отшатывалась, как от жены,  побы-
вавшей в чужих руках. Кишение идей против  воли  снова  рождало  детские
мечты о признании - и затравленную ненависть к невинным Сидоровым,  нес-
пособным оценить талант без должности.
   Рассказать бы Лиде... Но все растворялось в сиропе банальных, как все
искреннее, эпитетов, пригодных разве что для расчувствовавшегося  солда-
тика-первогодка: "Пускай дал[cedilla]ко твой нервный друг..."
   В самую жару обуреваемый толстовством Шурка уходил с пляжа помогать в
садовых делах престарелой хозяйке подворья, где они гнездились. При этом
он готов был выстаивать любую очередь, чтобы только не  переодеваться  в
той кабине, где вместо двери колыхалась занавеска:
   - Ну и простой же ты парень (это Сабуров-то!), как три копейки  пятью
двадсонами! Я их нравы знаю! Да вон, хотя бы, товарищ наблюдает, -  и  в
самом деле указал на подростка за кустиками на взгорке, откуда можно бы-
ло бы разглядеть разве что слоновьи гениталии. После его ухода гиря  тя-
нула в глубину с обновленной силой, так что, боясь остаться один,  Сабу-
ров увязывался за Шуркой по адовому пеклу, мимо старухи  с  обезьянками,
мимо винной очередищи, мимо пыльного рева самосвалов...  И  пока  Шурка,
дыша пылью вместо оплаченных неонов, усердно вскапывал, подрезал, косил,
боронил, Сабуров, случалось, тоже участвовал в этом, а  иногда  читал  -
либо в раскаленной хибарке, тайно от сослуживцев,  набрасывал  черновики
будущих статей (ах, как неотвратимо проступала постылая, никому не  нуж-
ная красота, сделавшая его человеконенавистником!).
   Шуркин роман с хозяйкой начался с того, что она зашла сделать Сабуро-
ву строгий запрос: зачем у него допоздна горит лампочка. Сабуров,  чтобы
только не препираться, протянул ей пятерку, и (о чудо - Сабурову впервые
за свои деньги удалось купить нечто вроде дружелюбия!) старуха пустилась
в откровенности. "До пенсии в магазине работала, - с брюзгливой настави-
тельностью вела она неспешное повествование. - До работы - в саду и пос-
ле работы в саду. Дочерей только магазином и садом подняла. Теперь  одна
в Запорожье живет. Хорошая квартира. Другая в Херсоне живет. Тоже  хоро-
шая квартира. Муж зарабатывает хорошо. Халат шелковый мне подарила,  та-
почки домашние. Теперь, когда татар отсюда убрали, никто в саду работать
не хочет. Только отдыхающих пускают да пьют. Мужики уже ни на что не го-
дятся. Вот я, к примеру, старуха, - а у меня и черешня, и персик, и гру-
ша, и виноград - и все деньги: пот не будешь лить - и деньги не  польют-
ся. А цветов у кого вы столько видали?"
   Вероятно, цветы входили в ее представление  о  процветании.  Шурка  с
глуповато-растроганной улыбкой молодого папаши подолгу разглядывал,  как
пчелы деловито облетают цветок за цветком, бесстрашно забираясь с  голо-
вой в их жерла. Вон одна, деловито елозя всеми своими шестью  локотками,
забралась в раструб цветка, а тот оторвался и полетел вниз. Однако  пче-
ла, сохраняя полное самообладание, успела  вынырнуть  из-под  него,  как
из-под парашюта, и продолжала заниматься облетом так, словно  ничего  не
произошло. "Вот это нервы! - восторженно воскликнул Шурка.  -  Ведь  это
все равно что для нас..." - и не смог придумать, засмотревшись на другую
пчелу, залетевшую в пустую стеклянную банку и принявшуюся с истошным за-
выванием носиться внутри, как мотогонщик по вертикальной стене.  Сжалив-
шись, Шурка вытряхнул ее из банки, и она, пулей вырвавшись  на  свободу,
не сделав ни малейшего передыха, тоже преспокойно занялась  прежним  де-
лом. "Человек бы после такого страха еще полчаса отлеживался, за  сердце
держался", - растроганно дивился Шурка.
   Иной раз Шурка заряжал Сабурова умиротворением до вечера, и, лежа без
сна, он уже не бесился оттого, что и завтра будет чувствовать себя  раз-
битым, а слушал, как журчит вода в ручье, ветерок пробегает по  листьям,
шмякается оземь отделившийся от своего корневища,  не  успевши  созреть,
плод... Когда он выходил во двор (а заодно на двор), рука задевала неви-
димые в темноте головки цветов, тяжеленькие и плотные, как капустные ко-
чанчики. На улице раскачивалась лампочка, и тени бешеными кошками  кида-
лись под ноги, и посверкивающая струйка, как в  детстве,  представлялась
увлекательным зрелищем.
   И жизнь казалась переносимой, а сад добрым - лишь хозяйка его злой.
   - Тридцать лет без мужа справляюсь, - звучал ее мерный голос. -  При-
хожу на работу, а мне моя продавщица говорит: "А ваш муж... ой, нет, бо-
юсь". Я говорю: "Не бойся!" - "Он  с  уборщицей  таскается".  Я  говорю:
"Спасибо". Пришла домой, взяла его за это место, - показала на воротник,
- и говорю: иди. Раз ты с ней таскаешься, раз меня на нее променял...  а
такая противная, ноги кривые... раз она, такая, лучше меня - иди к  ней.
Он вот так уперся и не идет. Я позвала грузчика из магазина: выведи.  Он
пошел и напился. Он до этого не пил, а тут пошел и напился.  Мне  соседи
говорят: он у ручья лежит. Мы хорошо жили, нам весь город завидовал.  Он
лежит у ручья, а я говорю: лежи. Раз ты променял - ты мне такой  не  ну-
жен. Все карточки его порвала. Он наутро встал и опять напился. И пошел.
А через десять дней умер. На работе ему собрали пятьсот  рублей  старыми
на поминки, а я говорю: ей отдайте, я тут ни при чем. Все медали его  ей
отнесла: бери, он твой - и медали твои. И две "Красные Звезды". Он тата-
рин, они привыкли по десять жен иметь, а мне такого не надо. У них такая
потребность: каждую ночь с тебя не  слезает.  (Шурка  тревожно  завращал
глазищами, не зная, куда их спрятать.) Я уже толкаю его в  бок:  хватит,
надоело. Только родишь, а он опять на тебя полез. А потом пошел еще тас-
каться - зачем мне это нужно? И не вспоминаю его!
   Она вынимает вставные челюсти, продувает их, смотрит на свет,  встав-
ляет обратно, причмокивает для верности.
   - Свои у меня зубы, свои, - успокаивает Шурку. - За свои деньги  куп-
лены. Да... Он до колхозов богатый был. Отец у него богатый. Амбар, кра-
сильня... Я бы за бедного не пошла - за  татарина.  Его  отец  на  муллу
учил, а он из-за меня свое мулловство бросил. Отец  грозился  в  дом  не
пустить. А ничего, пустил. А потом тоже умер. Я  говорю:  татарский  бог
наказал.
   А дурень Шурка слушал потрясенно и жалостно.
   - Какая тяжелая жизнь у вас была...
   - Жалеть - все первые, - нисколько не смягчилась хозяйка, -  а  помо-
гать все последние.
   - Я всегда отвечаю за базар! - подскочил Шурка. От соленой воды воло-
сы у него стояли дыбом, как у папуаса.
   Однако этот папуас с поистине немецкой  аккуратностью  отправлялся  в
хозяйкин Эдем добывать для нее хлеб в семи потах лица своего и  приходил
исцарапанный, полосатый, как зебра, от потных ручьев в пылевой  коре.  А
Сабурову приходилось либо оставаться на съедение мизантропии, либо, свои
же деньги заплативши, прятаться с формулами в раскаленной конуре и зави-
довать сослуживцу, который посреди двора преспокойно расположился с  бу-
магами на двух табуретах, оберегая главное орудие -  голову  -  газетным
колпаком и подставив оплаченному солнцу согбенную жирную спину, - невоз-
можно поверить, что это тот самый Боб Агафонов, являвшийся в университет
в ослепительной рубашке навыпуск - пальмы, обезьяны, развязная  ухмылоч-
ка, "заскочим в кинишко", "фраера", "чувачки". Однако со временем  роди-
тельский - тоже полковничий - стереотип проступил в нем в полной сохран-
ности - он заботливый и требовательный папаша, верный и  строгий  супруг
("Что она там, как корова", - во всеуслышание ворчит он, если  жена  за-
мешкается, собираясь на пляж с вышколенными мальчишками -  обструганными
чурбачками, на которые Сабуров все же не променял бы своих коряг).
   Боб распрямил ошпаренную спину  и  по-хозяйски  потянулся,  а  потом,
по-хозяйски стукнув в открытую дверь, вошел к Сабурову (Сабуров едва ус-
пел накрыть свои бумаги полотенцем).
   - Ты почему не защищаешься? - с хозяйской почтительностью  дрессиров-
щика, явившегося в клетку к своему льву, спросил Боб.
   - От кого?
   Выстроив неповторимости по армейскому ранжиру,  люди  сделались  друг
для друга отвратительно прозрачными: каждый знает, что и  другой  желает
того же, что и он.
   - Пошустрить надо - чего гордиться-то? Ты же  был  самый  талантливый
ученик у Семенова.
   Хм: гордиться должны только бездарности. Но приятно...
   - Даже Сутулина пишет. Серьезно, не знал? Сейчас принесу.
   Сердце заколотилось совсем по-мальчишески -  только  одышка  была  не
мальчишеская. Откуда Сутулина о нем знает? И что она может понять в  его
точеных трудах, если ее собственные сочинения  образуют  в  совокупности
нечто вроде репы размером в трехэтажный дом? Но все-таки академик...
   Боб, вручивший ему потрепанную им же, Бобом, книжку,  был  немедленно
отозван супругой, чтобы не наговорил Сабурову лишних комплиментов: с ка-
кой стати, да еще и до Колдунова дойдет.
   Сабуров принялся быстро-быстро перелистывать страницы, машинально вы-
дувая песок, словно не желая встретить свое имя среди такой  неопрятнос-
ти. Наиболее сильным жизненным впечатлением Сутулиной было открытие, что
академики и членкоры тоже едят, пьют, одеваются и умываются.
   "Мы собрались на даче у академика Иванова. Член-корреспондент  Петров
сыграл на гитаре, а доктор  химических  наук  Сидоров  приготовил  очень
вкусный шашлык", - подобные истории казались ей вполне достойными увеко-
вечения, а таким, как Сабуров, здесь и взяться было неоткуда. Ага: "Ака-
демик Семенов собственноручно заварил чай...  Член-корреспондент  В.  М.
Крайний заявил, что никогда не пил более  вкусного...  Академик  Семенов
проверил домашнее задание у своего внука и  нашел  ошибку  в  вычислени-
ях..." - нет, не то. Ага, вот оно: "Академик Семенов всегда заботился  о
научной смене. В письме, написанном незадолго до его кончины, он  писал:
"Из молодежи в последнее время очень радует один из талантливейших  моих
учеников Андрей С-ров. Но вызывает тревогу  то,  что  он  слишком  ценит
блеск, изящество и совсем не ценит основательности. Уж не явление ли это
некоего научного декаданса?" Академик из великодушия давал иногда и  за-
вышенные оценки. Его последний ученик даже не защитил докторской диссер-
тации".
   Ничего, ничего, спокойствие - нужно только, чтобы лицо перестало  го-
реть, когда вернется Боб. Читай, читай про самое заветное: ее  пригласил
академик Келдыш... Сибирский научный центр... в Академии открыты  вакан-
сии... но ведь женщин-академиков так мало...
   Снова ничего о творчестве - только о титуле.
   "Он прав: я не способен, придумав телегу, возить на ней картошку.  Но
ведь и гордыня моя не с неба на меня свалилась - она воспалялась и  раз-
бухала в борьбе с табелью о рангах. Вижу ведь я, что она сделала из дру-
гих - воротил вроде Колдунова либо самоупоенных ослов,  вроде  Крайнего,
или специализированных недоумков типа Роговича..."
   В дверь заглянула потная добродушная рожа:
   - Кто футбол любит - давайте вечерком ко мне на телик. Капитальнейший
матч!
   Но не успел Сабуров растрогаться (любовь к чему-то выше себя, даже  к
идиотскому, делает человека лучше и т. п.), как рожа добавила с  тем  же
искательным дружелюбием:
   - По полтиннику с носа - недорого ведь?
   Сабуров едва не выматерился.
   Из неосознанной потребности куда-нибудь скрыться он, изнемогая от не-
осознанной жары, побрел на пляж, - больше идти было некуда... "Лида, Ли-
да...", - сам того не замечая, шептал он одними губами, как потерявшийся
пятилетний ребенок поскуливает "мама, мама". Но, добравшись до перелива-
ющегося гомонящего лежбища, он обнаружил, что забыл плавки,  потому  что
шел не купаться, а "куда-нибудь". Тупо, опять-таки с шевелением губ, пе-
речитывая вывеску: "Продажный прейскурант. Гидропеды  -  50  коп/ч",  он
чувствовал, что больше не в силах выдерживать тяжесть иерархической  пи-
рамиды, на ступенях которой уютно расположилось население целой  страны:
лишь бюрократическому государству по силам довести до гранитного  совер-
шенства извечный конфликт толпы и творца, приведя к  единству  хаотичные
вкусы болванов. "Да, именно на эту борьбу, а не на творчество  ушла  моя
жизнь..."
   Тут до него наконец дошел смысл уже несколько минут раздражавших  его
слух радиофицированных приглашений принять участие в морской прогулке, и
он спрыгнул с причала на палубу маленького  теплоходика  -  единственное
место, куда его приглашали.
   - ...К возводимому на вершине горы красавцу-горкому...
   - ...Слева мы видим пансионат "Солнечный край". Это в  доказательство
заботы нашего государства  о  трудящихся.  В  капиталистических  странах
только очень состоятельные люди...
   Трудящиеся обращали на эти ритуальные словеса не больше внимания, чем
на тарахтение движка - никому, кроме него, не было дела до этой лжи, над
которой сегодня глумятся во всех газетах.  "Меня  как  будто  приставили
оберегать истину... как евнуха при чужом гареме, покинутом и забытом его
настоящим хозяином".
   Удалось все же дожить до той минуты, когда экскурсоводша  умолкла,  и
тарахтение двигателя после этого ощущалось таким чистым  и  поэтичным  -
почти как шум ветра и говор волн. Стала видна ослепительная пена прибоя,
скалы из выкрученного окаменевшего теста, и чайка повисла  над  палубой,
как лампочка, хоть возьми рукой - и тут же, во исправление чьего-то слу-
жебного упущения, врезался в уши визг  и  лязг  дрянной  эстрады,  чтобы
кто-нибудь не успел что-нибудь  увидеть,  услышать,  восхититься,  заду-
маться, понять.
   Откуда-то с мостика, как ангел в нимбе-канотье  набекрень,  олицетво-
рявшем сразу и земное, легкомысленное, и неземное, спустилась юная  экс-
курсоводша (облегающая кофточка с желто-коричневыми горизонтальными  по-
лосками делала ее похожей на осу, но от этого еще меньше  верилось,  что
это ее механический голос только что осквернял морской  простор  механи-
ческими речами).
   В надежде услышать что-нибудь живое, а не механическое,  подошли  еще
несколько человек и узнали с точностью до сантиметра, какова высота  го-
ры, на которой растет красавец-горком.
   - Кормят у вас погано, - по какой-то боковой ассоциации вдруг  выска-
залась толстая тетка.
   - Для нас, русских, сытость - не идеал, нам нужно что-то более  высо-
кое, - легкомысленно-неземным тоном произнес не свои, механические слова
ангел в канотье.
   - Ага, без порток, а в шляпе, - рассердилась тетка.
   Ангел в шляпе остановился взглядом на интеллигентной физиономии Сабу-
рова.
   - Но ведь все это временно - еда, очереди?..
   - Конечно, - подтвердил Сабуров. - Каких-нибудь семьдесят лет... ("Не
голодные и холодные - униженные и оскорбленные!")
   Униженные и оскорбленные нерешительно засмеялись.
   Сабуров с экскурсоводшей продолжили беседу у борта.
   - Красавец-горком... - фыркнула она. - У людей квартир нет, а  они...
Я хотела его сфотографировать и в "Литературную газету"  послать.  А  по
фотографии можно узнать, кто ее сделал?
   Сабуров слушал почти с нежностью: тоска по Лиде достигла такой степе-
ни, что его неудержимо влекло хоть к какому-нибудь ее  суррогату,  муля-
жу...
   - Хамство такое кругом, семечки. Иногда думаешь: надо и  самой  такой
же сделаться, а то обхамят тебя - и полдня трясешься.
   - Если мы ненавидим хамство, то и должны не пополнять его ряды, а на-
оборот... - Сабуров принялся внимательно разглядывать горизонт, чтобы не
покраснеть.
   Она искоса вгляделась в его изможденный профиль и, словно что-то  по-
няв, согласилась.
   - Да, многие мои знакомые крестились. Вы правильно говорите: если  бы
на месте горкома церковь построили, больше бы толку было.
   - У церкви было полторы тысячи лет, чтобы превратить  человечество  в
братскую общину, - пробормотал Сабуров.
   Лида-прим совсем запуталась
   - А когда Рейган к Горбачеву приезжал, татары выставили плакаты: "Ок-
купанты, вон из Крыма!"
   - Рейгану - индейцы, Горбачеву - татары...
   - Они, я считаю, с жиру бесятся. Что - из-за них людей выселять?
   - Да... Счастье еще, что дядя Джо не дошел до Геркулесовых столпов  -
а то бы переселил провансальцев на Чукотку, рязанцев в Кастилию...  Сей-
час бы обсуждали баскско-эвенкский конфликт, искали компенсацию...
   - Опять татарам дань платить? Да они почти все немцам служили, в  пу-
теводители проценты есть!
   - Тогда надо было и Германию расселить...
   - Вы зря их защищаете - татары с древности привыкли убивать!
   - Уж сколько мы, русские, друг друга поубивали...
   - Руководители были главным образом инородцами, - вызубрила, от зубов
отскакивает.
   - Ага, ага, а нас подучили, как малолетних детишек, - гвоздь выскочил
как штык, успевший раскалиться в поджидающем Сабурова аду. Он едва удер-
жался от театрального жеста. Ему, конечно, плевать и на  русских,  и  на
татар - пожалуй, будь себе татарин, будь жид, и это не беда, - но  ложь,
подтасовки!..
   Стоит размякнуть, довериться - и сразу превратишься  из  жалкого  Дон
Кихота мысли в смешного Дон Кихота проповеди.
   Но как он мог принять за Лиду эту подделку из папье-маше -  наверняка
ничего не стоит поднять ее над головой за осиную талию.  И  за  борт  ее
бросает в надлежащую волну... Только канотье, качаясь, плывет по  морям,
по волнам, переосмысливаясь, как мученический нимб...
   С борта Сабуров сошел, глядя поверх голов, чтобы невзначай не  встре-
титься взглядом с кем-нибудь из тех, кто был  свидетелем  его  постыдной
искренности. И все же ему невыносимо хотелось человеческого участия.
   Ощутив справа от себя некое зияние, он понял, что тротуару  недостает
очереди в винную лавку. В окне ее роскошно светился только двадцатипяти-
рублевый коньяк. И пронзенное сердце радостно стукнуло: с бутылкой будет
уже не так неловко явиться к сослуживцам, а с двумя - так в самый раз.
   - Полста за две бутылки?! - мимоходом возмутился (голодранцем Сабуро-
вым, а не ценой) какой-то мужик. - Пять бутылок водки можно было взять!
   И вдруг при мысли о сослуживцах теплом омыло душу: он подумал  о  них
как о людях, которых намеревался немножко облагодетельствовать, - и  не-
видимая рука извлекла из сердца гвоздь, уложив  его  калиться  дальше  в
поджидавшую Сабурова в преисподней печь.  Для  теории  душевного  тепла:
греть выгоднее, чем греться.
   Обрадованные его даром, а главное - событием, все оживились, потащили
какие у кого были припасы и благодарно простили Сабурову, что он столько
лет зачем-то притворялся не таким, как все. Быт и сплетни  -  что  может
быть общечеловечней - там нет ни эллина, ни иудея, ни Сабурова, ни Сидо-
рова. И животные милы и трогательны - только не нужно пускать их в храм,
который, к счастью, нужен был здесь лишь одному радетелю и страдальцу за
народушко, носившему окладистую русую бороду и тугую думу на челе.  "Что
будет с Россией?" или "Что же с нами происходит?" - время от  времени  с
величественной скорбью задавал он глубочайшие вопросы без всякой связи с
происходящим, но ответы его не интересовали: ему нравилось именно вопро-
шать и погружаться в думу. Однако донкихотствующий  Сабуров  не  мог  не
слышать буквального смысла в чьих угодно словах и, - верх  идиотизма,  -
впадая в донкихотство слова, попытался сказать о распаде  стереотипа,  о
разбитом клише, с которого печатались однотипные, лишенные сомнений  по-
коления. Но окладистый бородач отмел его жалкие измышления одной  проро-
ческой истиной:
   - Нравственность есть правда, сказал Шукшин!
   И Сабуров поспешил перевести разговор на что-нибудь  пониже,  погряз-
ней, почеловечней, почестнее.
   - Вам, наверное, смешон мой энтузиазм? - с гордостью спросил Сабурова
раделец, принимавший за энтузиазм свое самоупоение.
   Дар имитации куда важнее интеллекта. Валечка, лаборантка из института
энергетики, изображала утонченность с поразительным искусством, тоже по-
нятия не имея, что изображает. Сабуров принялся отпускать ей комплименты
помясистее, и она тоже оттаяла от своей  утонченности,  начала  с  руса-
лочьим смехом прижиматься к его плечу и доверительно  делиться,  сколько
конфликтов между мужчинами произвела ее красота (количеством этих  конф-
ликтов измерялась ее ценность).
   Ее жизненный путь пролегал по склоненным спинам мужчин: Иосиф  Кобзон
посвятил ей песню, заведующий лабораторией дал ей взаймы триста рублей и
умолял не возвращать (ему от нее ничего не нужно, с него довольно знать,
что она счастлива), законный супруг избил ее так, что она на два  месяца
отправилась в больницу, а он на два года в тюрьму,  но  через  пять  лет
признался: "Физически у меня было много женщин...". Какие все же  успехи
сделало просвещение, если даже Валечка подозревает о различии между  фи-
зическим и психическим.
   Одна половина сабуровской души все-таки получала от общения  с  новым
суррогатом Лиды известное поэтическое удовлетворение, хотя другая не те-
ряла насмешливой зоркости, и, самое странное, обе половины нисколько  не
портили друг другу аппетита.
   К Валечке подкатывался и брадатый раделец и страдатель, но вместо то-
го чтобы выказывать восхищение даме, сдуру предлагал ей восхищаться  его
великим страдающим сердцем.
   Наступившую темноту прочертил светлячок, чуть ли не  рассыпая  искры,
словно брошенный кем-то окурок, в заводях ручья - равнодушного свидетеля
семейной трагедии - не по-нашему квакали, будто крякали, лягушки.
   Внезапно Валечку, подогреваемую с двух сторон и изнутри, осенило пой-
ти купаться, и Сабуров ощутил некое предвкушение: вид бутылок  на  столе
опьяняет не меньше, чем содержимое. За ними увязался только бородач. Се-
ятель и хранитель пыжился и раздувался, но Сабуров  оставался  юмористи-
чески-льстивым и сальным, а это человеческое тепло влечет куда  сильнее,
чем ледяная грандиозность страждущей души, и Валечка прижималась к  нему
уже на грани приятного неприличия и все более страстно перечисляла,  ка-
кие мужчины дрались и убивали друг друга ради нее.
   Вдруг до Сабурова дошло, что она  неизменно  называет  их  должности:
"доцент", "авиаконструктор", "заместитель директора" -  и  такая  унылая
скука охватила его!..
   К счастью, они уже пришли на берег, и можно было освободиться от  Ва-
лечкиной талии без особенной грубости. Отшутившись, Сабуров не  полез  в
воду - довольно того, что набрал песку в туфли, - и с ритмическими зами-
раниями сердца остался слушать мерное уханье волн,  когда  его  спутники
жизнерадостно плюхнулись во тьму, сквозь которую виднелась только пена -
живое кружево, мерцающее над черной пустотой. Огни корабля висели в чер-
ноте, как некое причудливое созвездие. "Мы так еще и не сумели  изгадить
все божии дары - вода все-таки плещется, галька рокочет... Но именно бо-
жий дар превратил меня в отверженца..."
   Мокрой наядой всплыла Валечка. Он  принялся,  имитируя  заботливость,
растирать ее, скользкую, как рыба.  Наткнувшись  на  мокрый  лифчик,  он
сдвинул его и со скукой продолжал массаж в локализованной  форме  (орга-
низм уныло отреагировал). Прижавшись к  нему  спиной,  Валечка  страстно
шепнула ему вполоборота: "Почитай мне стихи!" - и губы их слились в  по-
целуе столь страстном, что Сабуров ощутил нехватку зуба в ее верхней че-
люсти. Просвещение шествует поистине семимильными шагами:  даже  Валечка
теперь знает, что перед совокуплением положено читать стихи. Что сделали
из берега морского гуляющие модницы и франты, хотел прочесть Сабуров, не
прекращая безрадостного массажа, но тут  черным  раскоряченным  силуэтом
дядьки Черномора, отжимая бороду, возник из тьмы  сеятель  и  хранитель.
Исчерпав все льстящие его самоупоению средства,  он  по-простому  взвыл:
"Валюша, иди ко мне!" - и ухватил ее за руку, а она охотно  подалась  за
рукой, чтобы у них возникла борьба за ее тело. Но Сабуров нуждался  лишь
в добровольных даяниях - он только успел вдогонку наблочить  лифчик  об-
ратно - он не нанимался работать на других.
   Теперь он имел полное право слинять. "Лида, Лида!.." - вдруг едва  не
вскрикнул он от боли, утратив последний суррогат своей Дульсинеи.  Из-за
двухсаженной ограды прибрежной танцплощадки разносился сумбур вместо му-
зыки, у входа дежурила милиция и "Скорая помощь". Шурка ведь  тоже  сюда
таскается со своей дочерью ада... Дочь Ада и дочь Рая - каким незамысло-
ватым шутником в семейной сфере оказался Набыков, имевший одну  приятную
черту: он не считал, что высокий чин свидетельствует о высоких даровани-
ях. Но увы - он не верил в само существование таланта  и  добродетели  -
все кругом было одно дерьмо.
   Мадам Набыкофф тоже абсолютно скептична ко всему на  свете,  исключая
дочерей и мужа - умнейшего человека в набыковском семействе, а  следова-
тельно, и в мире. Благородно упитанна, равно как и ее супруг: жизнь сре-
ди дерьма располагает к хорошему аппетиту. Дочь Ада  -  уменьшенная,  но
бойкая копия матери. Шурка явно затронут ее смазливой мордочкой, а также
громкими именами, сыплющимися из ее милого ротика, не замечая,  что  она
похваливает гениев ("Ничего, можно читать, ничего, можно слушать"),  как
владелец замка мог с одобрением швырнуть кошелек забредшему скомороху  -
пускай он даже носит имя Вольфганг Амадей Моцарт. Тем не менее Шурка об-
завелся расческой, которой принимался раздирать свою буйную шевелюру пе-
ред любой отражающей поверхностью.
   Путаясь в лабиринте доходных хибарок, Сабуров услышал  дуэльное  кла-
цанье звонких имен: "Толстой" - "Кортасар" - "Солженицын"...
   Вот трепло-то... Хотя сейчас, наверное, ничего, можно.
   Театральный свет из окошка держал на виду только Аду и Шурку  -  эст-
радную пару, а кто-то из массовки, оттесненной во тьму, затравленно  вы-
давил имя Корягина - регионального Вальтер Скотта. Ада и  Шурка  деланно
рассмеялись: этого требовал хороший тон.
   Среди очкастой прогрессивной интеллигенции Корягин  слыл  невеждой  и
черносотенцем, хотя невежественен он был не больше других - у него  лишь
хватало смелости это обнаруживать, а в черносотенцы, исповедующие  культ
сильной личности и тоталитарной государственности, его загнали  сами  же
очкастые. Посудите: деревенский мальчишка завершил образование в  ремес-
лухе и, располагая досугом дежурного электрика, в  поисках  Бессмертного
углубился в жанр исторического анекдота, доверяя ему как  святому  писа-
нию, впоследствии скрестивши его с жанром некоего  "сибирского  романа":
его канцлеры и фельдмаршалы беспрерывно харкали  и  хряскали,  анжуйское
хлестали целыми бадьями, в гневе и в любви были одинаково ужасны.
   Очкастые принялись уличать его в исторических ошибках -  вынудив  его
тем самым отстаивать право художника на свободное обращение с источника-
ми. Насмешливые упреки в отсутствии психологического  анализа  поставили
его перед необходимостью провозглашать, что главное  -  поступок,  а  не
чувствованьица. Ввиду успеха его творений среди  малообразованной  части
населения ему пришлось отождествить народность с необразованностью, и  -
о чудо! - виднейший на территории,  равной  пяти  Франциям  (населенным,
правда, преимущественно рысями и бурундуками), эстетик Кузин  провозгла-
сил, что критикам Корягина не по душе его патриотизм, народное происхож-
дение и любовь к русской истории. Кузин написал не одну книгу по эстети-
ке - по два Маркса и три Гегеля в каждом абзаце - и не прочитал ни одной
книги иного рода.
   Очкастые, в добавление к миллионным тиражам и экранизациям, доставили
Корягину еще и ореол гонимого борца за правду, наконец-то открывшего на-
роду, в какие горшки исправлялись русские царицы и какие у них были шта-
ны на завязочках. ("Историю же замалчивают, - с искренней болью говорила
одна утомленная жизнью сотрудница Сабурова. - Спасибо, хоть  такие,  как
Корягин, что-то нам дают".)
   Понемногу - из благодарности к своим защитникам и в пику  очкастым  и
носатым - Корягин начал теми же красками живописать крупных  современных
руководителей: директора и секретари обкомов сплошь  оказывались  людьми
необузданных мрачных страстей - главного источника государственной энер-
гии, людьми, произросшими из какого-то исконного корня...  Видимо,  идея
бессмертного корневища в каком-то первобытном образе брезжила и в созна-
нии Корягина...
   Через четверть часа Шурка плюхнулся в свое логово, уже заваленное га-
зетами, и впился в незавершенный кроссворд - одна из новейших маний.  На
его выгоревшей рубашке темнел оторванный карман,  на  лбу  сияла  свежая
ссадина: в лабиринте его остановили местные и отняли прямо изо рта жову,
которую  предводитель  немедленно  сунул  себе  в  рот,  но  с  деньгами
(шестьдесят копеек!). Шурка прорвался, хотя гопота грозилась завтра  его
подкараулить.
   Но ему хоть бы что. Толстовец...
   - Папа, композитор из трех букв - это кто?
   - Отвяжись. Бах.
   - Подходит! Бах - рапира - циклон. А краткое музыкальное  приветствие
из трех букв?
   - Туш. Отвяжись, ради Христа! Видишь же, человек читает.
   - Я заметил: всегда говорят "человек читает", а не "я читаю".
   - Не без тонкости... Ссылаемся на общий закон.
   - А медицинский инструмент из трех букв, предназначенный для введения
в трубчатые органы?
   - Да будет ли этому конец?! Буж!
   - Точно! Буж - курдюк - Дега. Знаешь, мы бы и в Европе были элитарные
люди. Почему ты все время смеешься?! Пятьдесят восемь  процентов  совре-
менных французов совсем не читает книг, тридцать два процента...
   Но тут его взгляд упал на черное зеркало окна, он поспешно  ухватился
за расческу - и вдруг швырнул ее об стену:
   - До чего поганая у меня рожа! Так и вмазал бы!
   И вдруг с хряском съездил себе по скуле. Спятил!
   - Хорошо бы уж быть уродом так уродом - как Лотрек!
   - Урод тот, кто никому не нравится.
   - А я нравлюсь женщинам! - Шурка, самодовольно откидывая голову, при-
нялся проверять, далеко ли еще его хаеру до лопаток  -  как  на  Верхней
Мае.
   Окно осветилось отдаленной зарницей. Шурка встревожился:
   - Папа, это не война? Уф, слава богу... Когда  на  троллейбусе  искры
пыхнут, я всегда первым делом думаю: все, война... А ты бы мог пожертво-
вать жизнью, чтобы только никогда не было войны? А я не мог бы... Я мно-
го раз старался и чувствую: не могу. А что, может, ее и так не будет,  а
я уже пожертвовал! Папа, а если неверующий будет молиться, его бог  пос-
лушает? Если он, конечно, есть. Я маленький такой дурак  был  -  подолгу
ночами молился. - Покраснел до ушей и признался: - Я иногда и сейчас мо-
люсь.
   - О чем?
   - Чтобы не кинуться. Не умереть. И чтобы вы с мамой не умерли. И  Ар-
кашка. Когда вас долго нет, я всегда боюсь, что вы  под  машину  попали.
Еще молюсь, чтоб войны не было. И начали делать товары высокого  качест-
ва. Я согласился бы слепым быть - только бы не умереть. Или даже самова-
ром - без рук, без ног. Все равно, мозг может какие-то впечатления полу-
чать... Это мозг нам приказывает говорить,  руками  шевелить,  да?  При-
кольно: мы сейчас про него говорим, а это он нам и приказывает - про не-
го говорить. Интересно... Как на кладбище.
   - Почему "как на кладбище"?
   - Там тоже интересно. Вернее, странно: идешь, а в каждой могилке нас-
тоящий человек... Так неохота в могилку ложиться - лучше пускай  сожгут.
Или мумию сделают. А Аркашке лучше в могилку - все-таки это будет он.  А
ты о себе когда первый раз подумал: я живу? Я лет в пять. Я подумал, что
меня могло бы не быть, и понял: я живу. А животные не знают, что  живут.
Тебе нравится слово: животное? - Он принял какой-то  особенно  довольный
вид и повторил со вкусом: - Животное.
   Вдруг, снова заглядевшись на себя в окно, как-то очень ловко  и  про-
тивно задергался, изображая некую куклу на пружинах.
   - Здоровски я брейк танцую? - и снова застыл, вперившись в темноту: -
Папа, а ты боишься бесконечности? Летишь, летишь, летишь тысячи, миллио-
ны световых лет - а конца все нет... Брр! -  содрогнулся  он.  -  Просто
крыша едет! А Ада совсем не боится бесконечности...
   - Для Набыковых вселенной за пределами их семейства не существует.
   - Папа, а... а... а как... нет, не мне, а как  другим  доказать,  что
Толстой лучше Корягина?..
   - Никак, - увы, Сабуров не мог хотя бы самую  малость  не  рисоваться
своей мудростью. - Для тех, кто любит Толстого, лучше Толстой, для  тех,
кто любит Корягина, лучше Корягин. Дискуссии  "О  культуре  подлинной  и
мнимой, или Чья мама лучше всех" оставь для "Литературной газеты".
   - Тогда... - Шурка напряженно задумался. - Тогда про все  можно  ска-
зать: ему нравится это, а мне то - и хана. Это еще пострашней  бесконеч-
ности - нет ничего настоящего...
   - Нет несомненного для всех и навсегда.
   - Просто застрелиться хочется! Обязательно расскажу Бобовскому! Полу-
чается, и элиты вообще нет?..
   - Есть. Но только с tt же точки зрения.
   - А я хочу, чтобы она была настоящая, окончательная!..  Ну  зачем  ты
мне это объяснил?! Как я теперь жить буду?!
   - Скажи, я тебе кажусь уродом?
   - Почему?.. Ты красивый.
   - Но ведь где-нибудь в Китае или в Африке я бы считался  безобразным?
Но тебе же это не мешает?
   - Да... - Шурка чуточку повеселел, прислушиваясь к себе, стоит ли так
быстро утешаться, и вдруг положил руку на сердце:  "Опять  мотор  барах-
лит".
   Это было настолько ни с того ни с сего, что Сабуров почувствовал ско-
рее недоумение, чем тревогу: "Почему опять?"
   - Вчера в саду тоже чуть мотор не вылетел, - он уже  задыхался.  -  В
ушах отдается, - с неудовольствием сообщил он Сабурову.
   Сабуров, словно бы желая своим непризнанием сделать событие несущест-
вующим, отправился искать какого-нибудь снадобья у женщин, стараясь  ис-
пытывать не тревогу, а досаду.
   Сослуживцы и особенно их жены бросились помогать ему наперебой. "Воз-
растное", "перерастет", - с упоением утешали  они  Сабурова,  наконец-то
обратившегося к ним за помощью  (Шурка  проявлял  гораздо  больше  любо-
пытства, чем страха). Минут через двадцать сердцебиение унялось, и Шурка
немедленно принялся уговаривать Сабурова завтра же пойти на Утюг  -  так
они прозвали нагой скальный выступ, глядевший им в окно.
   - Ты всегда просишь в самое неподходящее время.
   - Значит, я бесхитростный человек. Прямой.
   Обыденность перебранки только помогла Сабурову внутренне остаться как
бы уверенным, что случившееся было чистым недоразумением.  Он,  пожалуй,
еще и задремал бы под монотонный шум дождя, но дождь обрушился  с  такой
ненашенской силой, что возбуждал прямо-таки настороженность. Когда Сабу-
ров, по нужде, только еще высунул голову, с десяток капель разом хватили
его по голове, будто кулаком, и ему пришлось, воровато оглянувшись, вос-
пользоваться открытой дверью, чтобы слить свое жалкое "я" с величествен-
ным "Мы" субтропического ливня. Тут и мухи были нечеловеческого  размера
- от их ударов дребезжали стекла.
   Проснувшись, Шурка первым делом с восторженным содроганием прихлопнул
выбравшегося сдуру на середину комнатенки  гигантского  паука,  а  потом
поспешил доглядеть за садом: он уже говорил "у  нас  в  саду"  и  утоми-
тельно, по-хозяйски разглагольствовал о видах на урожай и борьбе с  вре-
дителями. Но тут разразился скандал. Шурка, воодушевленный чувством  хо-
зяина, вынес Аде две пригоршни черешни, уверенный, что уж столько-то  он
заработал. Однако владелица сада со скрипучим торжеством отчитала  Шурку
при заинтересованном внимании всего двора, -  он,  вопреки  обыкновению,
даже не таращил глаз и не дерзил - из-за загара не бледный,  а  какой-то
пергаментный.
   Когда они шли завтракать (отстаивать академический час), Сабуров  пе-
дагогически одобрил: молодец, мол, не унизился  до  гавканья.  Шурка  со
сдержанным достоинством возразил, что базарят только понтари да малолет-
ки, а он поступит как серьезный человек: сегодня же  раздобудет  пилу  и
ночью спилит всю черешню. Бабка это вполне заслужила, но  Сабуров  завел
ханжескую тягомотину: пожилой, мол, человек, привыкла вечно опасаться за
завтрашний день - ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду...
   Однако Шурка вслушивался в эти мертворожденные пошлости все с большей
и большей серьезностью, и когда они наконец получили свою пригорелую ка-
шу на свернувшемся молоке, нафаршированную зародышами  творога,  на  его
физиономии выразилось самое настоящее сочувствие:
   - Да-а... их же приучили везде видеть врагов... Может, мне перед  ней
извиниться?
   "Ну и болван же ты, братец! - едва не крякнул Сабуров.  -  Всегда  их
кто-то подучивает - как будто не они же и выращивают все ученья, абсолю-
тизирующие вражду..."
   - Это уже лишнее. Она может неправильно понять. ("Еще начнет его  от-
читывать...")
   - Ну ладно.
   "Как они готовы верить каждому нашему лицемерному слову, и как мы по-
том негодуем: какие они циничные!"
   Шурка, размягченный духотой и великодушием, утер пот со лба и понюхал
ладонь.
   - Элитарная личность... Впрочем, ведь настоящей элитарности не  быва-
ет, "все позволено".
   - Ну зачем ты мне напомнил! Я уже начал забывать, а теперь...
   - Знаешь что? Давай пойдем на Утюг.
   - О, в кайф!
   На улице им попалась навстречу рыжая опасная личность - в бледных ли-
шаях на неопрятном загаре, рожей и статью типичный приблатненный подрос-
ток сабуровского детства, недокормленный витаминами  и  любовью,  в  ре-
зультате чего его было и не за что любить, и, может быть, именно поэтому
с его черной кооперативной майки взывала умоляющая надпись: "Kiss  me!".
Личность нагло вгляделась в Шурку и с похабной ухмылочкой  поинтересова-
лась:
   - Слушай, тебя как звать-то?
   - Зови меня просто: Хозяин, - приостановился Шурка. - Как здоровьишко
после вчерашнего?
   - Что-то живот прихватило, - с шутовской ужимкой.
   - Резину не надо было глотать. Ничего, клизму вставишь.
   - Смотри, как бы тебе клизму не вставили! - злобно предостерег рыжий,
и Сабуров покосился назад,  не  собирается  ли  этот  ублюдок  запустить
чем-нибудь им в спину, однако тот уже брел восвояси.  На  его  стриженом
наголо затылке завитком пламени подрагивал переехавший к самой шее  осе-
ледец. Зад испакощенных школьных штанов был украшен фирменной  джинсовой
нашлепкой. Шурка же оглядывался только на оджинсованных девиц и,  окинув
их самую интересную часть взглядом знатока, выносил приговор: "Вранглер.
Монтана лучше". Элитарный осел - даже в таком случайном и  кривом  рыжем
зеркале хочет отразиться достойным образом. "А я-то далеко ли ушел? Но и
мне, кроме Сидоровых, не в ком больше отпечатать свою  личность,  каждый
новый поклон чину, а не таланту - новый приговор моему волоконцу".
   Обретя на несколько часов достижимую цель и притом стремясь к ней  не
ради себя (управляясь извне), Сабуров повеселел, умиляясь,  на  Натальин
манер, встречным кошкам с котятами или курам с  цыплятами,  а  подсозна-
тельно - в животном образе - собой и Шуркой. Шурка тоже не пропускал  ни
одной божьей твари:
   - Как можно животных убивать для красоты - даже крокодилов. Для  кро-
кодиловой кожи. Баранов стригут - это ладно: ну, походит лысый. Но  уби-
вать!..
   От ночного ливня на асфальте уже остались только  пересохшие  потеки,
как на заплаканной немытой физиономии. Жарища и пылища - сущие  пустяки,
когда управляешься извне. Но скоро им преградила путь элегантная  сетча-
тая ограда "Дом отдыха". "Махнем?" Как, с сабуровской лысиной  и  траги-
ческим изможденным профилем?..  "Хм,  профессор!"  Сабуров  заколебался;
кличка "академик" окончательно сломила его:  он,  преувеличенно  кряхтя,
перебрался за этим проворным чертенком и оказался в  тенистом  раю,  где
плиточные дорожки и чужеземного вида светящиеся белизной коттеджики были
чисты от любых заплаканностей:  судя  по  лицам  прогуливающихся,  среди
здешней ботанической роскоши древу познания места не нашлось. Зато  кан-
целярии - впервые на сабуровском веку - было отведено самое скромное,  а
не самое роскошное  здание.  "Заказанные  билеты  можно  получить..."  -
скромно приглашал корректный плакатик.
   Почему-то попадались все больше женщины - мусульманский рай с немоло-
дыми холеными гуриями из руководящих амазонок. Дух, как доказала передо-
вая наука, растет из сосисок, но увы - он рождался лишь из человеческого
общения и преемственности (общения с умершими).  Дух  из  паюсной  икры,
равно как и Дух из пригорелой каши, диктовал своим подданным все  ту  же
зависть к тем, кто устроился еще лучше - за границей, например, - все ту
же бесконечную преданность собственным  кишкам.  Благоговение  на  лицах
встретилось только на физкультурной  площадке,  где  отбивались  поклоны
здоровью. "Вдыхайте аромат цветов", - вкрадчиво  командовала  англизиро-
ванная инструкторша, и ей отвечал звонкий сип, словно надували сотню ре-
зиновых матрацев. Одна номенклатурная гурия с набожным выражением  подс-
тавляла трепещущие телеса искусственному водопаду, не замечая  в  благо-
честивом экстазе, что теряет трусы, уступающие напору целебных струй.
   - Пошли отсюда, - загудел Шурка. - Во мне уже адреналин закипел.
   Сабуров тоже уже начинал задыхаться в этой прохладе под сенью  струй,
вдыхая аромат цветов.  Друг  за  другом  вышли  к  обрывчику.  "Мы  идем
гуськом?" - оглянулся Шурка. Раньше он думал, что гуськом - это в разва-
лочку: "Бобовский вышел из класса гуськом". И тут же не позволил Сабуро-
ву пройти под телеграфной буквой "А": "Плохая примета. В  ментуру  зале-
тишь".
   У ручья, над которым они уже не шли, а пробирались, с обезьяньей хло-
потливостью возился с костерком возле палатки заросший по плечи  тщедуш-
ный субъект в едва голубых джинсах, панцирных от  многочисленных  запла-
ток.
   - Хайрастый... - не веря своему счастью, протянул Шурка. -  Сливается
с природой... Как на Верхней Мае...
   Но тут из палатки выкарабкалась на четвереньках жутко беременная неп-
ропеченая девица (разумеется, в расширительном понимании этого слова)  в
узеньких кокетливых трусиках, через край которых вспучивалось угловатое,
трескающееся по швам пузо, тоже голубеющее на особо обтянутых местах,  а
за палаткой открылась совершенно голая гурия, раскинувшаяся на гальке во
всей своей рыжей кучерявой красе. Шуркины щеки из-за затылка засветились
алым - "Неужели и на Верхней Мае такие же?.."
   Они поднимались вверх по толстому слою здоровенных сосновых игл, пру-
жинивших и скользивших, как шелк по шелку. Из-за деревьев Утюг  открылся
внезапно - желтый бастион, изрытый ложбинами, впадинами, уступами,  -  и
Сабуров снова ощутил прилив бодрости: донкихотство  поступка,  друг  мой
Санчо, неизмеримо приятнее, чем  донкихотство  мысли!  Когда  видишь  не
дальше метра перед собой, каждый уступ представляется последним и  реши-
тельным. Намешать водки  с  перцем!  Уничтожить  частную  собственность!
Уничтожить государственную собственность! Все должно делаться по  прика-
зу! Все должно делаться по заказу! Это не мельницы, мой верный Санчо,  а
чудовищные великаны, и я намерен перебить их всех до единого!
   Вождь подбадривал, подсаживал, командирски пошучивая. А рядовой  бол-
тал без умолку:
   - А ты мог бы за миллион отсюда спрыгнуть? А за миллиард? А за милли-
ард миллиардов миллиардов?
   - Мог бы. Только не хочу.
   - В кайф! Обязательно расскажу Бобовскому.
   Сабуров и не заметил, когда трещиной между массой  и  вождем  у  него
впервые мелькнуло сомнение, является ли очередной уступ последним и  ре-
шительным, но он вдруг почувствовал едкость пота,  удушливость  пыли,  а
главное - полсотни метров за  спиной:  кое-где  будет  почти  невозможно
спуститься, шаря внизу слепыми ногами, словно копыта,  лишенными  цепких
пальцев. Шуркина болтовня тоже сделалась неуместной и раздражающей.
   - Ты ел сушеную дыню? Бобовский ел - ему не понравилось,  и  там  еще
сидел сушеный кузнечик. А мы, когда маленькие были, ели жареных кузнечи-
ков - задние ноги. Во дураки были, да?
   Попробовал бы ты с уверенным видом указывать путь, когда  понятия  не
имеешь, куда он тебя заведет! Наконец настал миг, когда  двинуться  было
уже некуда - начались метания в предсмертной агонии.  Сабуров,  стараясь
снизу поддерживать Шурку, хотя это часто было  невозможно,  сползал,  не
щадя живота своего, уже с отчаянным риском, чтобы только скорее  узнать,
чем это кончится. Руки у  него  тряслись,  что  значительно  увеличивало
опасность. Дон Кишот Ламанхский, переводили встарь...  Взмахнув  крылом,
мельница сбросила идальго на  землю...  Проклятое  безумство  храбрых...
Вести за собой ребенка, не зная броду!.. А Шурка сохранял  полное  хлад-
нокровие: уж непогрешимый папа знает, куда ползти. А у Сабурова не  было
Отца - ни земного, ни небесного, и когда раз за разом после многих  тру-
дов и опасностей они оказывались над отвесным обрывом...
   Остановиться и покричать?.. Кто здесь услышит... Ну и дикий же народ,
дети гор... И черт с... Но трясучая лихорадка требовала - с любым риском
- поскорее узнать, чем это кончится.
   Они забрались уже черт-те куда вдоль крепостной стены Утюга, и однаж-
ды небесный Отец смилостивился - они сползли к ручью, который вел, похо-
же, к Хайрастому.
   Нет музыки слаще, чем эта мальчишеская болтовня - ведь Шурка так и не
почувствовал ни малейшей тревоги! "И все будут счастливы,  все  миллионы
существ,  кроме  Верховного  Главнокомандующего,  и  они,  охраняя  свое
счастье, разорвут каждого, кто посмеет им сказать, что Отец их такой  же
болван, как они сами".
   Сердце стало колотиться на своем месте, а не в горле и в  висках  (но
гвоздь реагировал только на унижения и  ложь).  Сабуров  с  наслаждением
ощутил, как щиплет от пота многочисленные ссадины, а в довершение увидел
поразительную красоту каменной щели, по дну которой они прыгали с  камня
на камень, управляемые извне - ручьем. (Шурка считал, что "гуськом"  оз-
начает "в развалочку": "Бобовский вышел  из  класса  гуськом".)  Красота
есть всюду, где нет людей, но здесь - здесь было что-то невероятное: бе-
лые стены, белые от извести камни, выглядывающие из воды, -  просто  ка-
кая-то долина призраков. Потом ручей разлился по белому  каменному  полу
без единой трещинки, а по бокам  высились  причудливые  белые  уступы  -
словно отломленный край гигантского слоеного пирожного.
   И тут вождь-ручей свернулся узкой округлой струей и  юркнул  в  белую
полированную воронку, - Сабуров не сумел даже увидеть дно новой  пропас-
ти. Стены ее уходили в бездну белыми осыпями. Призрачная  долина  оказа-
лась долиной смерти.
   Не в силах более выносить муку неведения, чем все это кончится, Сабу-
ров, бросив Шурке: "Стой здесь, пока я не вернусь", словно в бреду, сту-
пил на осыпь, состоявшую как будто из толченой  штукатурки,  и  принялся
сосредоточенно, как автомат, выбивать носком лунку чтобы  стать.  Штука-
турка сыпалась и дышала под ногой, но автоматы страха не испытывают: Са-
буров даже халтурил, выбивая лунки абы как - лишь бы побыстрее.  Вообра-
жение - главный творец страха - не представляло бездну  въяве:  незачем,
сорвешься - узнаешь.
   Осыпь кончилась, он ступил на лесистый  склон,  покрытый  пружинистым
слоем здешних нечеловеческих игл. Усевшись и отталкиваясь руками,  Сабу-
ров заскользил вниз, чтобы поскорее добраться до нового обрыва - но Отец
на этот раз смилостивился окончательно: за последними деревьями  Сабуров
увидел шоссе, дома, услышал человеческие голоса  -  поистине  ангельскую
музыку.
   На карачках, задыхаясь уже от радости, он вскарабкался  обратно,  без
малейшего страха, как, опять же, автомат,  перебрался  над  пропастью  к
Шурке, но тот - до чего некстати! - сидел и держался за сердце. Пришлось
прикрикнуть и перевести его по тем же лункам, придерживая за  пояс,  что
приносило, вероятно, лишь удовлетворение, но не пользу. Пережидая Шуркин
приступ, вождь испытывал лишь досаду, что Шурка не до конца подчинен его
руководящей воле.
   - Надо спешить, тебя там уже Адочка заждалась, - командирски  пошутил
Сабуров.
   - А тебя Валечка! Адочка... Она же светская - ме-э-э!.. - Шурка  даже
заблеял от омерзения. - Я теперь Ремарка и Хемингуэя ненавижу - они  мне
жизнь разбили! У них такие герлы клевые!.. Теперь-то я  уже  понял,  что
все бабы дуры, кривляки - а ловлюсь, как малолетка, из-за...
   С затравленной агрессивностью попытался заглянуть Сабурову  в  глаза.
Сабуров ответил с командирским благодушием:
   - Дар идеализации, друг мой Санчо, источник не только огорчений, но и
величайших благ - все мы становимся лучше оттого, что  стараемся  оправ-
дать чьи-то ожидания.
   - Клевая телега...
   - Не забудь рассказать Бобовскому.
   - Приткнись, вошь пехотная!
   - Что такое?..
   - Она сказала, что я красавец.
   Встречная девчонка вроде бы и впрямь что-то сказала.
   - Ты что - базарная торговка?!
   Шурка тревожно заглянул ему в лицо и пробормотал расстроенно:
   - Ну вот, как рассердился... Не морщи лоб, пожалуйста!
   Хочет отражаться в любящем зеркале, а если это станет ему безразлично
- не помогут и тюремные стены.
   Шурка уже тянул прядь волос в рот, а снизу пытался дотянуться до  нее
языком. Потом прошептал еле слышно  с  мечтательной  гордостью:  "Краса-
вец!.."
   Страх, точнее - ужас за Шурку Сабуров  почувствовал  только  ночью  и
долго и отчаянно зарывался в подушку. В кошмарном видении долина призра-
ков светилась, как расселина в айсберге. Однако наутро он уже  подзабыл,
что счастье - это сохранить детей живыми и здоровыми. Вдобавок  пришлось
поддерживать обременительную репутацию не такого уж неприятного  челове-
ка. Он извелся от необходимости  поддерживать  разговор  о  всевозможных
кишках и, минуя дремлющую старуху, терзаемую черными,  словно  надутыми,
лапками обезьянок, привязанных скрученными капроновыми  чулками,  понял:
"Надо бежать!"
   Лежбище было разворошено громовым небесным гласом: "В связи с ухудше-
нием санитарной обстановки купание  запрещено!"  Отдыхающие  возбужденно
обменивались версиями: утечка в канализации (Сабурову представился  чав-
кающий прибой дерьма), в инфекционной больнице, кишечная палочка,  спид,
лишай. Мужчина, явившийся с собакой, вызвал общий гнев: здесь люди, мол,
купаются, а вы заразу разносите. "Да мой Бим почище вас  будет  -  неиз-
вестно еще, какую вы заразу разносите!" - а ведь еще вчера вокруг каждой
собаки собирались сюсюкать пять-шесть околевавших от  безделья  ее  соб-
ратьев по разуму. (Детей же с благородным видом одергивали за такие  ве-
щи, которые взрослые тут же делали совершенно безнаказанно, и дети  изв-
лекали  единственный  урок:  слабым  не  спустят  того,  что   дозволено
сильным.)
   Сабуров поспешил прочь, охваченный порывом предприимчивости, обретен-
ным благодаря ясной и достижимой цели: "Заказанные  билеты  можно  полу-
чить..."
   Смертный в Эдеме сразу заметен:
   - А вы кто будете, гражданин?
   - Отдыхающий, - впопад, как все, что делается само  собой,  выскочило
нелепое словцо как в детском садике "папа").
   Ему удалось перевоплотиться в мелкого прохвоста и  тем  купить  нечто
вроде симпатии - малейший признак достоинства погубил бы все дело.
   - Ленинградская пара отказывается - близко от туалета... Ну  что  вы,
зачем так много...
   Снова деньги принесли ему почтение и благодарность  -  а  в  законных
сделках ему всегда подавали из милости. И шутовство его не унизило - для
прохвоста, в которого он перевоплотился, такие тонкости не существовали.
Возможно, униженные и оскорбленные уже  давно  научились  таким  образом
спасаться от бесчестья.
   Ленинград! Альма матер! Припасть к иссохшим сосцам - а уж от  них,  с
божьей помощью, как-нибудь выберемся. Обнаружив в себе дарования корруп-
ционера, Сабуров почувствовал себя не таким уж беззащитным  перед  лицом
всемогущего механизма.
   В Ленинграде все знакомые сортиры оказались  платными  -  здесь  тоже
приучали ценить хотя бы в гривенник маленькие радости бытия.  О  ночлеге
беспокоиться не приходилось: в обмен на кров у Агнии Лопатиной он позво-
лял обожать себя. Надо было только как-нибудь устроить, чтобы не спать с
ней - и едва удержал стон: такой пронзительной тоской по Лиде отзывалась
в нем всякая мысль о женщине. Однако в голосе Агнессы он не услышал вос-
торга - ну хорошо, приходите. Агнесса либо отыскала  еще  более  тонкого
ценителя идиотизмов ее коллег, коих он никогда не видел, либо знакомство
с обманщиком Сабуровым, так и не вышедшим в большие чины, перестало быть
лестным для нее: в ее зеркале он увидел себя замызганным с дороги бедным
провинциальным родственником, явившимся со своим парнишечкой в город  за
плюшевой дошкой для супруги и бороной для себя самого.
   В Агнии проступала некая благородная потасканность. Прежде она первым
делом выдавала ему запасной ключ, а на этот раз только  сообщила,  когда
обычно приходит домой. Впрочем, он же приехал на годовщину  их  выпуска?
Сабуров умолчал, что не получил никаких приглашений. Так что  ключ  твой
юноша (не поинтересовалась его именем) может получить вечером у рестора-
на "Москва". "Кстати, он хорошо воспитан?" - "Унитазом пользоваться уме-
ет..."
   Сабуров поспешил к излюбленным своим местам - и  сразу  почувствовал,
что не вбирает в себя любимые красоты, а показывает их  Шурке  -  словно
передает наследнику. Все повторялось: чем более знаменитая панорама  пе-
ред ними разворачивалась, тем больше Шуркино восхищение уступало изумле-
нию, что это он, тот самый он, который ругался с Эрой и скачивал  бензин
с Антоном, видит все это.
   Росси, Кваренги, Растрелли... Паразитируют на русской  культуре...  и
на античной - портики слямзили, и... Каким же недочеловеком нужно  быть,
чтобы, читая стихи, слушая музыку, взирая на архитектурное  или  научное
совершенство, вспоминать, сколько творец огреб... как будто можно чем-то
с ним расплатиться, кроме бесконечного восхищения и благодарности!..
   Эрмитаж, как и Агния, задвинул его в самый хвост  турпоездов,  завер-
нувших в его родной дом поглазеть на зубодробительные инструменты  Петра
Великого. Сабуров уже придумывал, как объяснить Шурке свой  уход,  когда
преувеличенно озабоченный, как бы торопящийся куда-то одутловатый  моло-
дой человек как бы в рассеянности предложил хвосту пяток билетов по пол-
тора номинала.
   - Вы посмотрите - уже по-наглому спекулируют, сволочи!
   Но так ли, сяк ли, этот  озабоченный  прохвост  предоставил  Сабурову
частичку свободы - расплачиваться деньгами или временем.  Сабуров  снова
до некоторой степени ощутил себя  завещателем,  но  Шурка  безоговорочно
одобрил, кажется, только мумию жреца Петесе: "Глаза  как  сушеный  урюк.
Поглодать хочется".
   Двадцать лет назад Сабуров из университетской библиотеки,  горьковки,
чуть ли не каждый день бегал через Дворцовый мост благоговейно побродить
по гулким пустеющим залам. Но Шурка уже не стремился узнать,  как  зовут
всех цариц и полководцев на гектарах исторических  полотен.  "У  Ренуара
было такое ругательство - исторический живописец", - презрительно  ронял
он по адресу всех Александров Македонских и  Сципионов  Африканских.  Не
зря Сабуров не жалел денег на альбомы, которыми в подворотне "Букиниста"
снабжал его книжный жучок - единственный в Научгородке, кто считал Сабу-
рова крупным ученым за то, что Сабуров никогда  не  торговался.  ...Дабы
приобрести книги, вышеупомянутый идальго продал несколько десятин пахот-
ной земли...
   Он с гордостью видел, что сибиряк Шурка отнюдь не провинциал: Сабуров
когда-то знал все картины, которые есть в экспозиции, а Шурка знает, ка-
ких в ней нет. "Что это за Боттичелли? - вопрошал он с насмешкой горькою
обманутого сына над промотавшимся отцом. - Раньше здесь было "Поклонение
волхвов"! А что за Рафаэль? "Георгий-то Победоносец" тю-тю!" Во  времена
Сабурова и Эрмитаж был полнее: гласность обеднила его.
   Правда, музейная старушка, точно знающая, что следует  смотреть  про-
винциалам, все равно указала Шурке: "Пойди лучше в Рыцарский зал  -  там
рыцари прямо на лошадях едут". Сабуров поспешил увести его  подальше  от
греха.
   - Вы видите, - в соседнем зале  наставляла  школьников  хранительница
бессмертного корневища, - что святой Себастьян пронзен стрелами, а выра-
жение лица у него спокойное, возвышенное. Как вы думаете, почему это?
   - Потому что он святой, - робко сказал один мальчик.
   - Хорошо, что у тебя есть собственное мнение, -  раздраженно  сказала
хранительница священного огня. - Но свое мнение нужно уметь  обосновать.
Итак, кто знает, почему у святого Себастьяна такое спокойное лицо?
   Сабуров изнемогал в догадках.
   - Потому что автор картины - художник  Возрождения.  А  для  художни-
ка-гуманиста человек всегда прекрасен.
   - Хоть бы его трамваем искрошило, - фыркнул Шурка и пошел дальше, как
хозяин: это клево, но в Лувре лучше... Рембрандт у вас на уровне,  но  в
Гааге, в Амстердаме... Ван Гог - да-а!.. Но  музей  Креллер-Мюллер...  А
где "Ночное кафе"? Тю-тю!
   Поэзия, как и царство божие, внутри нас: самым потрясающим произведе-
нием живописи, которое довелось видеть Сабурову, было заколоченное окош-
ко в брошенном строителями - лишнем - вагончике: пустыня,  необыкновенно
мощно написанная двумя цветами - крутой, в полнеба желтый бархан и  небо
перекаленной синевы, - таким однажды увиделся  ржавый  кусок  кровельной
жести. Мир переполнен живописными чудесами, стоит хоть на миг  вынырнуть
из мутной толщи обид и сарказмов.
   На Дворцовом мосту захотелось подставить правую щеку невскому  ветру,
ударившему в левую. В углу между мостом и Стрелкой волны скакали  беспо-
рядочно, словно их подбрасывали на решете. Как тогда...
   В бескрайнем коридоре Университета уходили вдаль обновленные портреты
бессмертных. "О, Менделеев! О, Блок! О, Вернадский!" - восторженно узна-
вал Шурка и вдруг с недоверчивым почтением воззрился на Сабурова:
   - И ты тоже здесь ходил?..
   "Я даже собирался здесь висеть", - воздержался от ответа  Сабуров,  а
Шурка, покраснев до пота, пригрозил:
   - Я тоже буду здесь ходить!
   Вбирает, бедное прекрасное дитя, опасную печать  бессмертных...  Вне-
запно Сабуров вздрогнул - он встретился взглядом с академиком Семеновым.
Его чеховская бородка диковато сочеталась со звездой Героя Соцтруда, ко-
торую тот никогда не надевал. Лауреат Сталинской... Сталин поощрял Семе-
нова!..
   - Это кто? - Шурка что-то почуял.
   - Академик Семенов...
   - Хм, почти что Сидоров.
   - Да, почти что Сидоров...
   С противоположной стороны Невского Сабуров с досадой увидел у входа в
"Москву" толпу каких-то теток и дядек -  не  протолкаться.  Но  внезапно
из-под грима времени, из-под склеротического румянца, отвисших  щечек  и
подбородков, из-под нежного пушка и глянца лысин стали проступать знако-
мые черты: щелк - Варникова, щелк - Гвоздев, щелк - ну, эта... забыл фа-
милию, но, конечно, это она, щелк - неужели этот пузатенький дядечка мой
ровесник?.. А вот и Агнюточка наставила саркастическое копьецо своей си-
гареты... Тоже Дон Кишотик. Это были люди пожившие и отжившие, закончен-
ные, а он, Сабуров, все еще чего-то ждет...
   Он почувствовал, что не может подойти к своим  веселым  товарищам  по
несчастью. Он не оправдал ничьих ожиданий в чинах, а своих - в творчест-
ве, не пожелал взвалить на себя тысячетонную ношу одинокого труда  среди
общего безразличия...
   Отправив за ключом Шурку, зашагал прямиком к  вокзалу.  Люди  стояли,
лежали, сидели на сумках, куртках, газетах,  но  Сабуров  с  обостренной
проницательностью человека-автомата, точно знающего, что ему нужно,  бе-
зошибочно распознал носильщика, который тоже распознал в нем своего бра-
та - взяткодателя. В дорогу он купил пару батонов, восемь десятков яиц и
несколько пачек масла - здесь оно продавалось свободно. Вроде  бы,  если
вдавить его в стеклянную банку, можно довезти аж до дому - то-то Наталья
придет в умиление.
   Ноги сами собой вынесли его к Неве. По воде разливалось  пламя  зари.
Стараясь не дрожать от холодного ветра, Сабуров долго бродил вдоль рек и
каналов с таким чувством, что видит их в последний раз -  мать-кормилица
отвернулась от него, как волчица от повзрослевшего  детеныша.  А  может,
наоборот - ему, недостойному, совестно смотреть ей в глаза? Может,  надо
было на брюхе выклянчивать прописку?..
   Зрение тоже вернулось к нему, видимо, в последний раз -  скоро  тоска
снова все окрасит в серый цвет. И Сабуров насматривался про запас. Пламя
разливалось даже под мостами. Решетки, фонари, гранитные  спуски,  двор-
цы... Вдруг он подумал, что если все это  уничтожить,  то  возродить  не
удастся уже никогда - и ощутил самый настоящий страх: нет,  нет,  ни  за
что! Любить что-то выше себя - вот  что  может  избавить  от  страха  за
жизнь, - Аркаша говорил это или другой утопист?
   Сверкнули полированные гранитные мышцы: атланты держат небо на камен-
ных руках. Велика ли тягота - нести такую пустоту, как небо! То ли  дело
мы, горстка отщепенцев, которая держит на плечах пирамиду власти, не да-
вая ей окончательно раздавить  достоинство  таланта...  Но  тяжесть  уже
превратила нас в калек.
   Обретя тесный и душный, но собственный, то есть независимый уголок на
второй полке, где ни у кого ни на что не нужно было просить  дозволения,
Сабуров затаился там - так избитый человек наслаждается  неподвижностью,
отыскав позу, в которой целую минуту ничего не болит.
   Он выходил из каюты только по крайней нужде, - преодолевая головокру-
жение от долгой неподвижности, брел в уборную, чмокая прилипавшими к по-
лу подошвами, так как проводник - с виду сущий уголовник - тоже  наслаж-
дался независимостью, и даже зайцы достукивались к нему сами, а он  лишь
направлял их на пустующее место в сабуровской каюте  сидеть  напряженно,
как на старой деревенской фотографии.
   Их безответность, однако, не мешала иссохшему сабуровскому  соседу  -
вылитая мумия жреца Петесе и одновременно доктор Геббельс  после  самоу-
бийства - без передышки что-то им втолковывать, оттискивая  в  них  свою
печать и беззаботно пуская оттиски на волю  случая.  Он  перечислял  все
когда-либо попадавшиеся ему предметы, он помнил каждую  галошу,  которую
износил на своем веку, каждое демисезонное или зимнее пальто, каждую ло-
пату или метлу, сорок лет назад выданную им каким-то своим  подчиненным,
за которыми нужен был глаз да глаз. Он не лгал, что нынче принято  выду-
мывать о прошлом всякие небывалые ужасы: его зрение и в  самом  деле  не
было приспособлено замечать что-нибудь, кроме  мусора.  Лгать  он  начал
только тогда, когда, поощряемый покорным молчанием зайцев, оцепеневших в
ожидании волков-ревизоров, он решил напомнить им о своем  былом  величии
крошечного начальничка и заговорил о вещах государственных. Вот еще  от-
куда развелось столько лжи: обязанность лгать подчиненным  есть  атрибут
власти, а кому же не хочется поиграть в начальника! Да  и  почти  всякий
хоть кому-нибудь да начальник...
   Сабуров, подобно страусу, даже пытался спрятать голову  под  подушку,
но вотще. Да еще Шурка, обложившийся прогрессивными журналами, время  от
времени свешивал голову и пускался в те самые разговоры, по вине которых
исчезают ясность и мыло. Наконец попутчик указал ему строго:
   - Ты учись, учись, а не забывай, чей хлеб ешь!
   - Я и не забываю: американский. Купленный на нефтедоллары.
   - Ишь ты!.. Развелось каких-то социологов, журналистов... Не стоишь у
станка - значит, паразит!
   Станок уже давно не утилитарный, а сакральный предмет.
   - Тяжелая промышленность, - цепенея взглядом, отчеканил Шурка, -  от-
вернулась от человека и только переводит ресурсы.
   Жрец Петесе на несколько секунд онемел, как мумия.
   - Вот он - современный этот... цинизьм! - воскликнул он, обращаясь  к
каменным зайцам. - Вот и продают мороженую картошку. Расстреливать надо,
кто такую картошку продает!
   - В Америке никого за картошку не расстреливают, и все равно  мороже-
ную не продают. Там стреляют только президентов.
   Петесе обратил беспомощный взгляд на немотствующих зайцев. После Ура-
ла они с чего-то перевелись, и для жреца это оказалось подлинной  траге-
дией, поскольку молчать он не умел. Сначала  он  пересказывал  сам  себе
все, что собирался сделать: "Так, сейчас порежем сальца, да с  огурчиком
- вон какие длинные стали делать", -  но  в  конце  концов  не  выдержал
собственного общества, купил у проводника  бутылку  водки  и  напился  в
хлам, ласково угощая себя, покуда ворочался язык. Напоследок включил ра-
дио, - "Такую дрянь передают - а еще называется перестройка!" - и  выру-
бился окончательно, сделавшись совсем уже неотличимым от  сушеного  Геб-
бельса. Он храпел, булькал, клокотал - и насколько  же  человечнее  были
эти звуки в сравнении с его речами простенького, но государственного ме-
ханизма!
   Проспавшись и проболевши полдня, он сделался кроток и угодлив,  чтобы
ему только позволили рассказать, как в пятьдесят первом году он раздобыл
для жены бязевую ночную сорочку, а в семьдесят седьмом - для кухни  мою-
щиеся обои. Сабуров кивал - чужая зависимость от него тоже была ему  тя-
гостна. А в голове у него снова начал раскручиваться маховик, которым за
какие-то грехи его покарал господь...
   Изредка Сабуров выходил в коридор отдохнуть от угодливости  соседа  и
вместе с Шуркой смотрел в окно. Ветер зализывал к затылку  Шуркин  хаер,
как у подводного пловца. Про каждую серьезную реку Шурка сообщал,  какой
именно комбинат отравляет ее своими стоками. Неужели люди такой теперь и
будут видеть природу - не сверкание ряби, а отраву?
   - Я еще, может быть, добьюсь, чтобы из меня сделали мумию, -  размыш-
лял Шурка. - На тусовках будут показывать.
   Сокурсники Сабурова ему понравились, один острил клево:  в  следующую
встречу будем скидываться натурой - мылом, колбасой.
   - Не знаешь, как его фамилия? Седой такой, с пузом?
   - Седой, с пузом? Это не наш. У нас таких не было.
   А конец их путешествия запомнился дурным сном. Когда Шурка на  минуту
переставал задыхаться, он, как к господу богу, взывал к Сабурову: "Папа,
я не умру?.." "Это обычные возрастные явления", - со скукой пожимал пле-
чами Сабуров - ему самому катастрофически не хватало Верховного  Сущест-
ва. А он еще брал на себя роль Вождя, Отца,  тащил  больного  пацана  на
треклятый Утюг, идиот, скотина... Донкишотство - это еще и жестокость!
   Петесе с головой ушел сморкаться в пестрый цыганский платок и восстал
оттуда потрясающе самодовольным: а не богохульствуй!
   Нужно было сходить с поезда и вызывать "скорую". Но  есть  ли  она  в
этих Таежных, Октябрьских, Индустриальных, Усть-Ордынских? "Нижняя  Мая,
наверно, большая, - срифмовал проводник, скребя ягодицу вместо  затылка.
- Десять минут стоим".
   Они бегут спасаться в Нижнюю Маю, тогда как Шурка мечтал  спастись  в
Верхней, - в этом почувствовалась какая-то плоская насмешка.
   Сабуров до боли в напрягшихся подглазьях всматривался в приближающие-
ся огоньки среди враждебно чернеющей тайги, пытаясь понять, сколько их и
что они сулят. И он едва не расцеловал мужика, уверенно курившего в там-
буре: в Нижней Мае да не быть врачу! Правда, тут же явилось более мелкое
сомнение: а самому куда деваться? Поселиться под больничным крыльцом? Но
когда речь идет о сыне...
   Он без колебаний спрыгнул во тьму, а потом принял Шурку, которому по-
мог спуститься проводник, чья бандитская физиономия мучительно осваивала
непривычное сочувствующее выражение. Светились только  окна  в  рубленом
вокзальчике да отдаленные огоньки в конце  просеки  среди  неприступного
строя лиственниц. Нельзя было даже понять, сколько их, этих  огоньков  -
двадцать или тысяча.
   Больше всего Сабуров боялся подлости - что его без разговоров  турнут
от государственного телефона. Но стереотип "больной ребенок" восторжест-
вовал над правилом "посторонним вход воспрещен". Через пять минут,  уло-
жив Шурку на диван "МПС" (вот в каких богадельнях, оказывается, доживают
ветераны сабуровского детства), чтобы только  обращать  к  кому-то  свои
слова, он, как последняя старуха, страдающая недержанием речи,  умоляюще
рассказывал любопытствующей толстухе, что они возвращаются  с  Юга,  что
подобное с сыном уже бывало, только слабее, - и т. д. и т. п.
   Толстуха требовала все новых подробностей. Сабуров охотно их  постав-
лял, словно надеясь, что она употребит их ему во спасение. Начавший ожи-
вать Шурка с удовольствием слушал про  самого  себя,  а  когда  приехала
"скорая", объявил, что чувствует себя как нельзя лучше. Женщина в  белом
задала несколько вопросов, на которые поспешила ответить  толстуха,  так
что докторша, после укола еще раз прослушав Шуркино сердце, дозволила ей
продолжать путешествие, а в случае повторения тахикардии велела  ей  да-
вить на Шуркины глазные яблоки. Пытавшегося встрять в разговор  Сабурова
докторша попросила не вмешиваться.
   Так продолжалось и в неосвещенном раздолбанном  подкидыше:  когда  на
остановке в полутьме вагона начинал светиться белый халат, Шуркино само-
чувствие немедленно улучшалось; врач задавал те же вопросы,  на  которые
отвечала опять-таки толстуха, не давая Сабурову  вставить  ни  словечка,
затем делал укол, учил давить на яблоки, а через полчаса приступ  возоб-
новлялся.
   Вагон был из того же помета полузабытых инвалидов - только отсутствие
света скрывало отчасти его нищенскую обшарпанность. Окна  были  затянуты
черным бархатом окаменелой пыли, а дверь в уборную была снята с  петель,
и нужно было заслоняться ею, прислоняя к дверному проему. Мрачные, почти
неразличимые люди сидели внабивку (Шурка лежал у стенки за спинами);  от
духоты спасало лишь то, что каждое третье окно было  выбито  совсем  или
наполовину. Один из двух парней, допивавших уже не первую бутылку  (дру-
гие в непонятном числе катались и лязгали друг об друга  под  сиденьем),
захотел удружить захворавшему пацану и начал открывать верхнюю  фрамугу,
в которой и без того не было стекла. Он решительно рванул ее на себя,  и
она, как в чаплинском фильме, осталась у него в руках.
   Прямоугольная колбаса холодного воздуха  еще  вольготнее  загуляла  в
стремительном грохочущем подземелье, а силуэт парня налил из силуэта бу-
тылки в силуэт стакана и ободряюще протянул силуэту Сабурова. И у  Сабу-
рова опять едва не навернулись слезы умиления от обращенной к нему  кру-
пицы взаимопомощи. Но пить он не стал -  было  неловко  перед  силуэтами
врачей, хотя все переговоры силуэт толстухи брал на себя.
   А потом - потом гибель записок, подкинутых ему судьбой...
   Навестив Шурку, Сабуров наконец сдался маниакальному желанию порыться
в помойке: вдруг сыщутся стариковские бумаги.
   Первый бак был почти пуст, но со дна его шибануло  такой  вонью,  что
Сабуров разом перестал ощущать сопровождавшую его  больнично-лакокрасоч-
ную ауру. Второй же пучился клубами разноцветных волос - видно, соседняя
парикмахерская тоже пользовалась услугами  сабуровской  помойки.  Из-под
разноволосья виднелся только истлевший букетик  бессмертника  да  гнилой
корень алоэ - сабура.
   Дома Аркаша вскинул голову от книги - благодаря чистой, трудовой жиз-
ни, лоб его, несмотря на прыщи, кажется чистым и ясным. Но в  глазах,  в
обвисающей позе не скрыть уныния: таково-то,  брат,  жить  без  внимания
смертных и преданности бессмертным.
   Увидев на кухне бесхозный листок, Сабуров поспешно развернул его, хо-
тя листок был явно не стариковского цвета и формата. Это оказался не На-
тальин кулинарный рецепт ("...и размешивать  до  посинения"),  а  песня:
"Свят.наука рассл-ть др.друга скв.ветер на все вр-на", - судя по прыгаю-
щим буквам, писала прямо из-под радио.
   Он чудом расслышал стариковский голос из-за гроба - и преступно поте-
рял его... Но ему ли взращивать чужие корешки, если он любимую идею про-
дал за возможность быть гордым, любимого сына подверг смертельному риску
за возможность побыть уверенным и беспечным?..

   Оттепель

   ...И лил дождь сто сорок дней и сто сорок ночей, пока не прослезились
и стены в квартире. Но наконец, собравшись с силами, небо  сумело  удер-
жать в себе все эти тысячи тонн кислотной и радиоактивной влаги, и Сабу-
ров брел на службу под набухшими осенними тучами по набухшей  почве  (на
асфальте машины мигом окатывали грязью с ног до головы), на каждом  шагу
выдавливая воду, как из губки. Однако верхняя часть резиновых  полусапо-
жек все-таки от лужи до лужи успевала подернуться тусклым налетом, утра-
тив черное глянцевое сияние. Сколько их ни полощи, все равно  через  три
минуты станут серыми. Так и новая баба: сначала сияние, потом серость.
   И тем не менее без Лиды - точнее, без мечты о ней -  мир  сделался  в
тысячу раз беспросветнее; разве может утешить мечта с  оговорками:  она,
мол, отрада моего сердца - если только это вранье, что она мною  пренеб-
регла. Чего ради идти на компромиссы в мечте!
   И однако же Лида попадалась ему на каждом шагу, раздерганная на  сос-
тавные элементы - ее туфелька, ее жест, прядь ее волос. Сабуров с тайной
надеждой всматривался в каждую женщину, почти в каждой  ухитряясь  отыс-
кать что-то Лидино. Но, приблизившись, ощущал брезгливость  и  негодова-
ние: какую дрянную подделку пытаются ему подсунуть!
   Речка Вонючка клубилась грязью (здесь каждый год тонет  один-два  ре-
бенка, и ее недели на полторы ограждают символическим забором).  К  воде
подобралась напиться кучка простодушных овечек. Сабуров чихнул, и  овцы,
сломя голову, кинулись прочь и, покуда он видеть их мог, так и  улепеты-
вали, тряся курдюками и стараясь каждая забиться в середину.
   Содрогнулась земля, мимо Сабурова неуклюже протопала лошадь,  страшно
ударяя передними ногами, закованными в наручники. Проектировщики, возна-
мерившиеся создать сибирский Гарвард или там Оксфорд, даже опередили За-
пад по части слияния с природой - Сабуров почувствовал, как  кто-то  ты-
чется в левую ногу. Это была собака, изготовленная под овчарку, с траур-
ными тенями вокруг глаз, но в целом  попроще,  повислоушистее.  Сабурова
поразило, с каким цинизмом она прилаживалась поудобнее,  натягивая  свою
пасть на его икру. Стиснутые зубы соскользнули - чересчур толсто, однако
псина отбежала к хозяину-цыганенку с удовлетворением - выслужилась.
   - Чего она у тебя без поводка бегает?..
   - Это ты без поводка бегаешь! - резонно возразил цыганенок.
   Сабуров задрал штанину, полюбовался двумя фиолетовыми бороздами. Хоть
единственные брюки остались целы, только в слюне.
   Наконец дочавкал до института - эталона элегантности начала  шестиде-
сятых, когда здание замышлялось: ленточные окна в рамах серебристого ме-
талла (рамы, разумеется, перекосило - в жару не открыть, зато зимой  си-
бирский ветер гуляет невозбранно), плиточная отделка (плитка  осыпается,
обнажая кирпичные болячки). Когда-то у фасада стояли лиственницы, пропе-
чатанные во всех газетах, но под отеческим попечением Колдунова листвен-
ницы высохли и стали символизировать не то что нужно - вот и  пошли  под
топор.
   На гранитных ступенях уборщица утирала ночные слезы бронзовому  бюсту
академика Лимонова. Над Лимоновым в  полгектара  размахнулось  мозаичное
панно: Исаак Ньютон в буклях разглядывал на свет ньютоново яблоко,  года
два назад осыпавшееся на лысину завлабу небесной механики, нисколько  не
помогши ему продвинуть закон всемирного тяготения. Сейчас на месте ябло-
ка зияла бетонная плешь, но мало ли у сэра Айзека тяжеловесных деталей -
одни башмаки с пряжками... Сабуров невольно втянул шею.
   Как всегда после ночного дождя, Сабуров обнаружил у своего стола  лу-
жицу, словно здесь ночевала невоспитанная  собачонка.  Из-за  проклятого
уважения ко всякому слову Сабуров невольно укорачивал шею и  за  рабочим
столом: апрельская оттепель коснулась многих застывших убеждений, и  те-
перь таким тяжелым духом от них шибает, словно начинает  оттаивать  выг-
ребная яма. Насколько милее были так раздражавшие его когда-то несконча-
емые беседы о всевозможных кишках...
   Напоминая механическую пилу, всех прорезал  голос  Адольфа  Павловича
Сидорова: он обладал еще и правом на визг, столько лет доставляя полити-
ческую информацию не только сверху вниз, но и снизу вверх. Прежде  Сабу-
ров был уверен, что Адольф, вечный троечник, готов примкнуть к любой си-
ле - уважать себя в отдельности ему решительно не за что. Но  оказалось,
что и у него есть принципы: он готов служить только силе жестокой и бес-
совестной: нынешней властью он крайне недоволен.
   - Землю в аренду раздать, промышленность в аренду - так они  о  своем
кармане начнут заботиться, а не о государстве!
   Поперек его пиле становится лишь молоденькая Люда - тоже Лида  с  не-
большими поправками: даже чуточку  кривой,  словно  намеревавшийся  сде-
латься пропеллером, зубик виднелся у нее на прежнем месте. Люда, как во-
дится, была уже почти влюблена в него, и Сабуров  тщательно  избегал  ее
взгляда - не хотел давать даже копеечных обещаний.
   - В стране должен быть один Хозяин! - на самых высоких оборотах  виз-
жала пила. - Писатели хотят писать что хотят - это  чья  тогда  культура
будет - государственная или?! Развелось - Платонов великий писатель, Ба-
бель великий писатель... Почему я их не слышал?!
   Все кругом выводит его из себя, и всюду он становится на сторону силы
и злобы - однако для хулиганов он требует смертной казни  ("Поднял  руку
на человека - к стенке!"): для жестокости без могущества у него нет  оп-
равданий, хотя он и презирает могущество без жестокости.
   Когда Люда упоминает о Катынском расстреле, он  одобрительно  кивает:
"Полякам давно пора отомстить за шестьсот двенадцатый год". Крымские та-
тары - те столько раз Москву жгли! Якуты до нас и письменности своей  не
имели!.. Адольф Павлович в лицах изображает поляков, татар, якутов, при-
балтов - они воют, лают, мяукают, визжат.
   А Люда все ловит его взгляд... Какие-то добродетельные папа  с  мамой
учили дочку поклоняться Духу - и тем самым готовили ее для его,  Сабуро-
ва, когтей - он ведь прямое воплощение Духа: сутулость, красные от  бес-
сонницы, словно заплаканные, глаза, жидкие пряди волос  небрежно  обсели
лысину, в груди при дыхании пищит словно выводок мышей,  выражение  лица
кислое от повышенной кислотности и отвращения к миру...
   - Сталин правильно учил: чужой земли не отдадим ни пяди...
   - Сталин ваш... Перед войной столько военных расстрелял...
   - Ну и что! Какой бы еще народ за  такой  исторически  короткий  срок
столько новых маршалов вырастил!
   Для Адольфа присвоенное звание исчерпывает всю суть.
   - А крестьян!.. это ведь тоже солдаты!..
   - Я не знаю, чего с этими крестьянами привязались - в любой  развитой
стране они составляют меньшинство. На днях зашел в музей посмотреть наг-
лядную агитацию - гляжу: что такое?!  Искусство  мюнхенских  пивных!!  -
Адольф, бедняжка, и не подозревает, что вкусы мюнхенских  пивных  являет
именно он: рреализьм, кровь с молоком. А лучше без молока.
   - Но в живописи надо еще и разбираться!
   - Народ сразу отличит антиискусство!
   От слова "народ" Сабуров, кажется, скоро будет блевать. Да ведь имен-
но успехи народовластия и сделали его человеконенавистником: он бы впол-
не снес равнодушие Сидоровых к тому, чем он дорожит больше всего на све-
те, если бы ему не вдолбили с младенчества, что именно они и есть высшие
судьи его дел и помыслов. Да, да, в них ненавидит он не просто профанов,
но победителей и судей!
   Гвоздь уже торчал как штык. У Сабурова окончательно  разладилась  ду-
шевная иммунная система - каждая словесная царапина нарывает  целый  ме-
сяц. И спать все время что-нибудь мешает, то комары,  навеки  вкисшие  в
подвальную слизь, то наволочка, то нос...
   Все же Сабуров не удержался  от  маленького  эксперимента:  словно  о
чем-то интимном, спросил, касаясь губами ее ушка: где бы можно разжиться
таблицами случайных чисел? Люда замерла, чувствуя не полную  приличность
происходящего, но сил отодвинуться не было. Наживка, стало быть, прогло-
чена, остается умеючи выводить. Пригласить, например, в музей,  куда  он
выводил Лиду... Но с него уже довольно.
   В соседней комнате Сабурова с порога встретило  веселое  имя  Пушкин.
Гвоздь мигом отправился обратно в калильную печь - национальная  святыня
светит и в колдуновском болоте. Но Пушкина здесь  обсуждали  точно  так,
как любого сослуживца с неуживчивым характером:  "Тебе  понравилось  бы,
если бы на тебя эпиграммы писали?" Это воспринималось как вполне  доста-
точная причина убить великого поэта. И они же ищут еще  какие-то  тайные
силы, истребляющие их гениев!
   Эрудированный Набыков сыпал именами подлинных и мнимых пушкинских лю-
бовниц, но тема не встретила поддержки: мужчины  завидовали,  а  женщины
опасались дурного примера для мужей (в племени Колдунова почти исключены
браки с иноверцами). Гордые внучки славян отчитывали Пушкина за то,  что
он не помогал жене - этак-то всякий бы писал стихи! Или статьи - это уже
камешек Сидоровой-Хруцкой в сабуровский огород. Сейчас Сабуров был ей не
нужен, но она еще в младенчестве ненавидела мать-кормилицу за то, что та
при желании могла бы лишить ее молока.
   Основное чувство, испытываемое ею в жизни, - это страх. Она не  может
чувствовать себя спокойной, пока хоть один человек на земле  не  посажен
на цепь: ведь каждый может плюнуть сзади на пальто или  не  заплатить  в
магазине, снизив покупательную способность ее рубля.
   Замелькавшие в печати слова о гуманизации вызывают  в  ней  надрывный
гнев: "До гуманизации надо дорасти!"  Душевнобольных  будут  забирать  в
психушки только по суду - "ну, теперь на улицах будут резать!";  адвока-
тов допустят к следствию - "преступников защищают от общества";  погово-
рят об ужасах в тюрьмах - "курорт хотят устроить для бандитов!"
   Впрочем, ее возмущают и курорты для простых трудящихся, которые и без
того всем миром сидят на ее с ее семейством шее. Если проникнуть в мечты
какой-нибудь скромной Сидоровой, увидишь антиутопию, какая и Оруэллу  не
приснится - прогульщиков бы там варили живьем, а шутникам вырезали язык.
   Хотя любовь к кому-то помимо Колдунова  здесь  почиталась  греховной,
все-таки почти у каждого находилась пара-тройка приятелей - лишь ее, на-
ивную простушку, недолюбливали все - уж очень кривым зеркалом она  отра-
жала окружающих, и без того не красавцев.
   Разговоры о "жертвах культа" она ненавидела как  попытку,  во-первых,
выманить у нее сочувствие к кому-то (словно ей живется не хуже всех!), а
во-вторых, ослабить власть начальства, которая только и  могла  защитить
от окружавших ее акул и шакалов, кем она считала всех  людей  на  земле.
Выдумали "кризис", когда благоденствие в стране достигло апогея, - Хруц-
кая наконец получила ставку сэнээса. У нее вздувались жилы в самых  нео-
жиданных местах: нет, она не спорит, и с продуктами становилось все  ху-
же, и с культтоварами, но ведь против этого  всегда  имелось  испытанное
средство - кнут. Для недобросовестных, конечно. А тут  она  столько  лет
честнейшим образом переписывала куски колдуновских монографий  -  зрения
лишилась, давление от страха начало скакать, - и после этого ей  заявля-
ют, что нужно платить не за ученую степень, а за работу!
   Терзаемая страхом, что ее понизят либо (о, кошмар!) сократят, она не-
делями осаждала Колдунова - и наконец вымаливала ответственную  тему,  с
той же минуты начиная терзаться от ужаса провалить ее. Вот тогда-то  она
и начинала лебезить перед Сабуровым. Тот, чтобы только прекратить  исте-
чение сиропа, соглашался - с нерастраченным азартом и тайной надеждой, -
и только его наброски всегда и вызывали интерес.
   - Как-то Андрюша умеет угодить, - корчась от  ненависти,  восхищалась
Хруцкая: его способность понимать других  представлялась  ей  изворотли-
востью.
   Преступность в высших сферах не вызывала у нее ни малейшего  интереса
- "Кто из нас без пятнышка?" - ласково вздыхала она. Но вот  для  порока
без могущества она не знала снисхождения. Скоро будут на улицах  насило-
вать, насиловать, насиловать, насиловать, твердила она с  подозрительным
упорством, хотя понадобился бы океанский  лот,  чтобы  измерить  глубину
этой сверхчеловеческой плоти, причудливостью форм напоминавшей нарост на
дереве. Как только управляется с этим делом Адольф Павлович?.. А  в  ос-
тальном они подходят друг другу, хотя Адольф вдохновляется, похоже, иде-
ей величия, а она любит государство лишь ради всеобщей запуганности.
   Пенсионеры, беженцы - паразиты и рвачи: "Опять с государства  требуют
- а если у него нет!" - нежность пробуждают в ней только сильные и опас-
ные. А Дон Кишот обречен разбирать и эти утробные извержения. "Но почему
от них прежде не было такой вони? Не ворошили их, не таяло... И я меньше
вслушивался - механизм все равно шествовал путем своим железным".
   По пути в библиотеку он заглянул в туалет по маленькой, но неотложной
нужде. Но после общения с коллегами все в нем было  до  того  напряжено,
что он лишь напрасно корчился перед писсуаром. Кто-то вошел, и  Сабуров,
не желая обрести свидетеля своих бесплодных родовых мук, в бешенстве ук-
рылся в кабине - но тщетно.
   По межбиблиотечному абонементу Сабурову приходили целые груды книг, в
названии которых ему чудился намек на разгадку человеческой  способности
заражаться чужими чувствами. Сначала он взялся за философические сочине-
ния, но прочитавши раз двести, что бытие  определяет  сознание,  а  иде-
альное есть материальное, пересаженное в человеческую голову, он это де-
ло бросил и налег на чистые факты. Но одни из них были как бы и не науч-
ными: они могли быть добыты одним и оспорены другим наблюдательным чело-
веком без всякого участия ученых приборов. Любопытно, конечно,  прочесть
о влиянии малых групп - главнейших,  как  утверждал  Сабуров-утопист,  -
прочесть, что введение хотя бы одного оппозиционного  члена  почти  пол-
ностью аннулирует групповое давление (но что  такое  давление?);  что  в
группе возрастает единообразие (худшие становятся лучше, а лучшие хуже);
что чем больше группа, тем меньше ее влияние (в огромной толпе ты  снова
почти один) , - все это было интересно, но уж очень  неколичественно.  А
главное - это была классификация следствий, а не уяснение причин.
   Наблюдения же более количественные  касались  настолько  элементарных
человеческих реакций - на вспышку, на звонок, на удар тока - и  были  уж
настолько подробны... "Для фиксации компонентов УВП  регистрируются  ЭЭГ
фронтальной коры, вертекс ЭМГ, КГР" - и таблицы,  таблицы...  Но  отчего
все-таки цыганенок, каждый день с ним сталкиваясь, ни в чем не подражает
старшему научному сотруднику, а читинский пэтэушник  старается  походить
на американца, которого никогда живьем не видел?
   И однако же от чистого дыхания знаний окаменелые мышцы наконец  расс-
лабились, и Сабуров едва успел добежать  до  уборной.  Это  походило  на
обильные, облегчающие слезы... И вновь  пробудилась  тревога  -  Сабуров
явственно ощущал, как она рыщет вокруг в поисках хотя бы самой  непритя-
зательной пищи. А кто ищет... Вот наконец-то он и превратился в дичающе-
го изобретателя-одиночку, без должного образования взявшегося за мировую
проблему, до решения которой оставалось еще два-три тысячелетия.
   Близ институтского крыльца ему попался дергающийся с костыля на  кос-
тыль полупарализованный мальчишка - и от внезапной боли за него  Сабуров
почувствовал секундное облегчение: сострадание  должно  быть  направлено
вовне - направленное на себя, оно отравляет насмерть.Но откуда  его  на-
пастись на других, если в глубине сабуровской  души  живет  уверенность,
что ему хуже всех. Несчастливый человек - очень  опасное  животное:  ему
кажется, что он на все имеет право.
   Всю дорогу он твердил себе: "Жить не так уж необходимо, но необходимо
плавать по морям". Но когда дочавкал до  дома,  снова  почувствовал  ка-
кую-то особенно беззащитную тревогу.
   Аркаша уже так давно влачит добродетельный образ жизни - тем страшнее
становится ждать, чем он оборвется. От Шурки хоть сегодня можно получить
записку: "Не волнуйтесь. Я уехал в Индию пахать на тиграх и сеять  рис",
- как уже было после удаления миндалин - источника сердечных его мук, от
которых удалось избавиться только чудом, ибо лоры в городе  окончательно
перевелись (народ злобствовал, что они все до единого перешли в коопера-
тивы драть по пятнадцать рэ за прием - а не за лечение).
   Но Натальин сановный заказчик Лобачев заметил  ее  неоычную  угнетен-
ность и лиловые полумесяцы под глазами (таблетки всегдашние тоже  перес-
тали помогать) - и позвонил в легендарное Четвертое управление. Не вери-
лось, что это больница: все сверкает, никакой вони,  а  главное,  вокруг
одинокого клиента от скуки собираются даже посторонние врачи: ей показа-
лось, что ее приняли за кого-то другого и сейчас вытолкают взашей.
   "Заутра казнь, но без боязни он мыслит об  ужасной  казни",  надменно
продекламировал Шурка, однако хирургами остался недоволен  -  все  время
что-то теряют и разыскивают: "Прямо как я..." Доктор Трупов, этот  дели-
катнейший человек, не вызвал милицию и не спустил  Наталью  с  лестницы,
когда она, обмирая, протянула ему четвертную, упрятанную в конверт, дабы
не оскорбить его зрение такой мерзостью, как деньги, -  он  сунул  их  в
карман, словно бы и не заметив: высшая воспитанность - не замечать чужой
невоспитанности.
   А назавтра от Шурки остался только клок бумаги: "Не волнуйтесь. Я уе-
хал на Верхнюю Маю с хорошими чуваками. Скоро вернусь".
   С неделю все ходили на цыпочках и переговаривались вполголоса, но од-
нажды мертвецки спящий Шурка обнаружился на тахте, наполнив весь дом за-
пахом настоянного пожарища. Колония добрых крыс обманула ожидания.
   Манящий огонек превратился в брошеное костровище.
   Проснувшись на вторые сутки, Шурка без предисловий объявил,  что  те-
перь  он  ненавидит  всех  хайрастых:  никакого  братства  у  них   нет,
большинство, как и везде, составляют лодыри и подлипалы. Шуркиным  спут-
никам, хорошим чувакам, бессонная полуголодная и  полухолодная  лагерная
жизнь быстро надоела, и однажды утром они исчезли, оставив его с десятью
копейками в кармане - остальные он честно сдал в общий котел. И он, семь
раз вымокнув и семь раз высохнув, несколько дней добирался  до  дома  на
попутках, кормясь христовым именем (это у  них  называется  "аскать")  и
надкусанными пирожками на автостанциях. Да еще  попутно  познакомился  с
одной герлой, у которой денег тоже не было, но было две банки болгарских
голубцов.
   Зато, считай, что все герлы у хиппи  оказались  некрасивые,  линялые,
как моли, и вялые, как рыбы, - это тоже навело его на нелестные  догадки
об истоках левизны.
   Теперь ходит развинченно, молодецки потряхивая  кистями,  бесшабашным
цинизмом на роже набиваясь на вопрос, что за мудрость такая ему открыта.
Но слышишь от него одно: с братством у нас покончено, настоящие хипповс-
кие колонии остались только в Индии - туда-то он со временем и отправит-
ся: женится на еврейке, чтобы перебраться через родную  границу,  а  там
уже до Индии рукой подать. Взамен утраченного братства оголтело общается
- в том числе с личностями, похоже, не из светлых -  без  спроса  загнал
гитару, но интересоваться его делишками бесполезно: он пребывает в  сос-
тоянии той задиристой гордости, какая бывает у людей,  совершивших  либо
готовящихся совершить капитальную подлость. Правда, из школы жалоба пос-
тупила только одна - Шурка в какой-то анкете назвал своим любимым выска-
зыванием следующее: "Если не хочешь, чтобы тебе лгали, не задавай вопро-
сов", - и во всех остальных ответах сослался на этот пункт.
   Уже от двери что-то толкнуло Сабурова сделать шаг назад, посмотреть с
площадки вниз, словно пытаясь разглядеть там  ответ  на  что-то.  Черная
пластиковая лента, которой были  обтянуты  перила,  обводила  лестничную
клетку: черный траурный прямоугольник, в нем еще один, поменьше,  в  нем
еще, и еще, и еще - последний совсем узенький, в котором, однако,  умес-
тился на боку детский велосипедик. Сабуров поежился, словно руль велоси-
педика вдавливался ему в бок.
   Аркаша поднял от книги праведные глаза, в которых с каждым  днем  все
отчетливее проступает надлом. Однажды из пионерского  лагеря  он  привез
грамоту: их с Натальей благодарили за участие в воспитании "нового чело-
века"...
   Внезапно спрашивает:
   - Ты правда думаешь о самоубийстве?
   - Только тем и живу, я же сказал.
   Но увы - Сабуров солгал: в последнее время мысль о  самоубийстве  пе-
рестала приносить облегчение, - наоборот, хотелось спросить с недоверчи-
вой обидой: "Так это, получается, и все?.."
   Шурка с вызывающим видом слонялся по квартире и наконец добился - Ар-
каша спросил его с беспримесной ненавистью - праведность жестока:
   - Что ты целый день вошкаешься? Ты вообще как собираешься жить - при-
ятно или...
   - Все хотят жить приятно. Даже животные.
   - Не даже животные, а именно животные. А люди хотят жить правильно.
   - И я буду. Знаешь, в Индии какие есть гуру!
   - Идиот...
   - Да ты-то кто! "Научный подвижник"... Ты хочешь выделиться...
   - И раствориться тоже...
   - А я думаю: среди кого выделяться, среди буржуев?
   - А кто, по-твоему, не буржуи?
   - Не буржуи - кто за карьеру, за  здоровье  не  трясется:  не  боится
спиться, сторчаться. У вас - все трусы!
   - Так ты что - торчком собираешься стать?
   - Я про будущее вообще не хочу думать - связывать себя. Будешь думать
- совсем тусоваться не с кем будет.
   - А кто тогда у тебя буржуи? И что - заводчане лучше?
   - А заводчане - это и есть главные буржуи. Я сразу по  прихожей  могу
буржуйскую квартиру определить. У них всегда обои в теплых тонах, в кир-
пичик. В коридоре ковры и в комнате ковры. В теплых тонах. Абажур  часто
красный. Бывает желтый. Много сувениров. Чеканки. Они-то не сторчатся! И
Набыковы тоже.
   - А за какие заслуги ты себя выше буржуев ставишь?
   - Ну, нет, нет у меня никаких заслуг, подавись!!! Я  уже  не  считаю,
что я черт знает кто, успокойся! Дрянь я, дрянь!!! Зато теперь мне ниче-
го не стыдно - а что, думаю, значит, я такой и есть!
   Сабуров давно уже знал, что впереди полная безнадежность,  и  механи-
чески вздрагивал только от выкриков.
   - А раньше... - с бесконечной горечью задумался Шурка и покраснел:  -
Раньше мне даже было стыдно, что у меня есть подсознание - такие  иногда
мысли приходят...
   От неожиданного звонка Сабуров с Аркашей снова  вздрогнули  (заболела
кожа), а Шурка даже взлетел, и приземлился  уже  за  дверью.  "Это  Сур-
жик..." - Аркаша побледнел так, что засветились прежде малозаметные пры-
щи. Сабуров тоже побледнел и вышел на площадку.  Пролетом  ниже  молодой
человек с лицом и гривой павиана тащил Шурку вниз по лестнице, а тот,  с
перекошенной мордой, упирался изо всех сил. "Алло, товарищ!"  -  ошелом-
ленно окликнул Сабуров, и молодой павиан выпустил Шурку. От  внезапности
тот едва не грохнулся навзничь, но, извернувшись, упал на  руки,  санти-
метра не долетев головой до стены. Павиан насмешливо поклонился и, пока-
зав свой собачий профиль, "гуськом" стал спускаться по лестнице, а Шурка
вскочил и взбежал наверх, подпрыгивая без малейших усилий, словно мячик.
   Аркаша цепенел за дверью.
   - Ты что, это же Суржик!.. Он вообще порепать может...
   Шурка тоже был взволнован. Но не испуган.
   - Ничего, я знаю, кто ему заплатил!..
   - Взрослый парень - нашел ровню! - вырвалось у Сабурова.
   - Он же за деньги, - извиняюще разъяснил Шурка.
   - Ты завязывай с этими делами!.. - Аркашины прыщи по-прежнему светили
из белизны, а голос прерывался. - Допрыгаешься, что вообще замочат!
   Какие "эти дела" - спрашивать бесполезно.
   - Думаешь, я жизнью дорожу? - с трагическим презрением  скривил  губы
Шурка.
   - Почему его не винтят, Суржика?!
   - А говорят, Суржик сам мент. Козел, - козел прозвучало как  название
будничной профессии. - Правда, четыре дня назад сделали  обыск,  забрали
баян и крючки.
   - Шприц и иголки, - пояснил Аркаша для профанов.
   Шурка озабоченно посмотрел на ладони -  на  одной  сочилась  ссадина,
другая была просто грязная. Сабуров повел Шурку в ванную. Ободранную ла-
донь этот дикарь трогать не позволил ("И так заживет"), но просто  гряз-
ную Сабуров долго отмывал, чтобы надоело и  рассосалась  пронзившая  его
жалость.
   - Странно чужую руку мыть? - проницательно глянул на  него  Шурка.  -
Интересно, как трупы моют? Наверно, из шланга? Кто их только соглашается
мыть - все время же будешь помнить про смерть... Я бы и за  миллиард  не
стал... а ты бы стал?.. Кристмаса мамаша мясником устроила -  теперь  по
семьсот юксовых в месяц молотит. Но он все тратит на пласты и на кайф, -
поспешно оправдался перед Аркашей. - Теперь у  нас  всегда  будет  мясо!
Только ехать далеко - аж на Социалистическую.
   - Три часа на дорогу да ночь в канализационной трубе.
   - Зато филе, грудинка, лопатка, седло, оковалок, голяшка, рулька...
   - Зря стебетесь - у него очень ответственная работа!
   Шурка с увлечением, как обо всем, что связано с  риском  и  самостоя-
тельностью, начал рассказывать о многосложной деятельности Кристмаса: на
базе, только зазевайся, сразу втюхают гнили, костей, а то и  целую  тушу
закосят - придется бомбить покупателей в два раза больше, а обэхээс...
   Но, заметив на лицах слушателей одинаковое гадливое выражение,  Шурка
махнул рукой.
   - А, бесполезно вам рассказывать... Давайте чайку?
   В упоении сделал такой глоток, что едва не подавился, а потом икнул и
критически прислушался:
   - У нас в классе лучше всех рыгает Бобовский, особенно после школьных
котлет с пепси-колой.
   - Пощади, ради христа!
   - Да ну тебя, как баба!
   Телефонный звонок. Шурку. Как обычно, ни здравствуйте, ни  до  свида-
ния.
   - Угу. Угу. В кайф! Папа, я к Бобовскому!
   Еще звонок. Эра Николаевна интересовалась болезнью Саши, - ведь целый
месяц не был в школе бедняжка. Целый месяц, значит, врет...
   Явилась Наталья под грузом картошки и капусты. Сабуров решил до выяс-
нения ничего Наталье не говорить, но его разбирала злость, что она,  из-
бавленная от тревоги за Шурку, не испытывает к нему никакой благодарнос-
ти за это, а - бледная с желтым и синим, с припудренными пятнами  экземы
(судьба пометила ее уже семипалой когтистой  лапой),  -  лепечет  все  о
службе:
   - Меня Сережа провожал до троллейбуса - сумищи мои волок  -  и  вдруг
так серьезно-серьезно сказал: благодаря вам мы все эти годы прожили  как
будто в другом государстве.
   "А я вот - в этом". Вдруг Сабуров вспомнил павиана, и внутри  похоло-
дело: до того зловещим показалось  Шуркино  отсутствие.Он  едва  удержал
злой порыв рассказать обо всем раздражающе благодушной  Наталье.  А  она
проглотила свою таблетку - закинулась, как выражается Шурка -  и,  нежно
распрощавшись, защемилась в комнате, зажав дверью изученную (измученную)
газету.
   - Когда только этого Суржика посадят, -  безнадежно  покачал  головой
Аркаша, и сабуровская тревога превратилась в нешуточный страх. Он позво-
нил Бобовскому - поздновато, но сейчас не до приличий.  Бобовский  Шурку
сегодня не видел. Положив трубку (утратив последнего свидетеля), Сабуров
вздрогнул: перед ним стоял Аркаша, глядя на него, как обреченный на  об-
реченного. И немедленно откуда-то взялись силы натянуть  поспешно  маску
ровной угрюмости и даже не схватиться за телефон  как  ужаленный,  когда
тот взорвался звоном (только болью по всей  коже  отдалось).  Шурка  еле
слышно сообщил, что засиделся у товарища, а троллейбусы уже не ходят, но
с самым первым же он немедленно прибудет.
   Сабуров постарался перевести дух  незаметно.  Но  осунувшийся  Аркаша
смотрел без облегчения.
   Сабуров занимался тем, что разглядывал свои пальцы -  чужие  и  такие
маленькие, словно он смотрел на них с горы.
   В седьмом часу появилась Наталья - измученная, опухшая, как будто сон
был тягчайшей работой; идет, пошатываясь, в длинной рубахе - в самый раз
взойти на костер (и пятна экземы готовыми ожогами алеют на утренней  за-
ре). Сабурова кольнула монотонность, с которой она произнесла: "Ты так и
не ложился? Что же делать с твоим сном", - ставя на огонь  кастрюлю  для
каши и убегая в туалет. А потом принялась перебегать от ванной к плите и
обратно. Не польза, а стереотип: главная обязанность женщины  -  кормить
мужиков (у прежних-то мужиков и в самом деле не было почти ничего, кроме
желудка).
   Сабурова все сильнее раздражало, что она не спрашивает о Шурке, и он,
в последний миг подавив соблазн расцветить событие подраматичнее,  сооб-
щил ей:
   - Александр так и не приходил, - и, слегка  устыдившись,  добавил:  -
Звонил во втором часу. Остался у товарища ночевать.
   - Шалопай, - мимоходом негодует она. - Пора наконец за него  взяться,
дождя, кажется, не будет - до того надоел!
   Зато Аркаша, едва расклеив глаза, сразу же расширил их и спросил  ис-
пуганно: "Этот пришел?"
   Зато и Адольф Павлович тоже виделся будто с высокой горы. А если  еще
зажать уши, то голос его проступает сквозь ровный гул уютным визгом доб-
рой и человечной циркулярной пилы. Когда от гула в сдавленных  ушах  го-
ловная боль приобретала новый оттенок, Сабуров давал им роздых и получал
очередную порцию яда.
   - Даже Черчилль сказал: Хрущев добился чуда - он заставил Россию вво-
зить хлеб. При Сталине-то хлеб вывозили!
   - А сами с голоду подыхали, - это Люда.
   - Хрущев же сам из кулаков - он и поклялся отомстить за свой класс.
   - Мы пойдем другим путем, - как бы от имени Хрущева пробормотал Сабу-
ров и, ускользнув от Людиного взгляда, погрузился в сладостный гул, про-
резаемый милой честной циркуляркой.
   - У капиталистов все направлено на прибыль! У них все время министров
под суд отдают! А у нас никогда!
   - И плохо, что не...
   - А как они первый советский спутник грязью поливали!
   Вот кто был действительно бессмертен. Сабуров лишь из подлой трусости
цеплялся за этот мир, где хозяйничают Адольфы. Он не осмеливался даже на
резкое движение, от которого гвоздь, торчащий в  его  сердце,  наверняка
разодрал бы его пополам.
   Гвоздь отлично знал свое дело: он выскочил лишь тогда, когда  Сабуров
понял, что Шурка его обманул.
   Шурка притащился через сутки еле живой и попытался улечься спать оде-
тым. Аркаша бросился на него разъяренным зайцем:
   - А ну покажи трубы!
   Шурка попытался изобразить презрительный взгляд из-под  закрывающихся
век ("Под мента косишь?"), но с подчеркнутой медлительностью закатил ру-
кав, и Сабуров, чувствуя ирреальность происходящего, увидел на раздвоен-
ной вене у локтевого сгиба пять припухших воспаленных  укусов  какого-то
ядовитого насекомого, автоматически отметив, что  укусы  образуют  почти
правильный пятиугольник: в детстве он многие часы  провел  в  бесплодных
усилиях нарисовать идеальным образом эту прекраснейшую в мире  фигуру  -
красную звезду, призывно распахнувшую руки для всемирного объятия.
   Или распятия.
   В ожидании чего-то окончательно ужасного Сабуров не заметил ни жесто-
чайшей зимы, ни новой оттепели. Он перестал отчетливо  различать  сон  и
явь: увиденное во сне доставало тенью до следующей ночи. Тот  день  тоже
начался под гнетом нового видения: он пытался выкроить  лоскут  кожи  из
послушного человеческого лица, спокойно подставляющего то лоб, то свежую
щеку, то такой же свежий подбородок. Но кожа, чуть он протыкал ее ножни-
цами, расползалась, а плоть под  нею  растекалась  гноем.  Он  торопливо
кромсал, соглашаясь на все более и более узкий островок, но в конце кон-
цов не оставалось ничего - а обкорнанная голова, истекая  гноем,  ждала,
терпеливо моргая. Однако надо было что-то делать с  тортом,  который  он
испек - уже руки затекли держать его перед собой, шоколадный  готический
собор, - придется сдавать в пирожковую. Стол Колдунова, просторный,  как
стадион, был свободен, и Сабуров бережно опустил шоколадное чудо на  его
зеркальную поверхность. Рядом стоял колдуновский диван, тоже пугающе ог-
ромный (как всегда бывает во сне - все чувства, кроме удивления), а воз-
ле дивана - молодящаяся, буффонски вырядившаяся бабенка  в  ярко-зеленом
платье с буфами во всех мыслимых и немыслимых местах, и Сабуров с неудо-
вольствием вспомнил, что когда-то имел с нею интимные контакты  на  этом
самом диване, и сейчас снова придется отрабатывать выданные авансы. Нуж-
но хотя бы отвернуть лицо... И с такой не защищенной ни  самолюбием,  ни
расчетливостью тоской воззвала душа: если бы это была Лида  -  прижаться
бы и замереть... Но это и была Лида. Он недоверчиво посмотрел, на  месте
ли ее зуб, выказывавший легкое намерение сделаться пропеллером - зуб был
на месте, очень крупный, закрученный буквально винтом, и он  успокоился,
и старался все теснее прижаться щекой к  ее  неудобной  ключице,  а  она
упорно отстраняла его, повторяя: "Но я должна тебе рассказать, я  должна
рассказать, рассказать", - и он со страхом увидел, что у нее  искусанные
губы. "Тебя изнасиловали?.." - догадался он и по охватившему его  отчая-
нию понял, что это правда.
   Сидорова лишь на днях благополучно завершила  многомесячные  интриги,
чтобы получить медаль "Ветеран труда", и теперь разнюхивала, какие копе-
ечные льготы положены ветеранам. "Я ведь ничего не знаю,  другие  как-то
всегда все знают", - умиленно восклицала она. Ей ничего было не  стыдно,
поскольку все, что имели другие, было украдено у нее.
   Люда рассказывала про режиссера местного телевидения,  который  облил
себя бензином и поджег перед зданием телецентра (не такой паршивый трус,
как Сабуров). На физиономиях колдуновского  племени  обозначилось  недо-
вольство: теперь еще сжигаться вздумали!  Но  лишь  Адольф  самодовольно
прочел отходную: "Нервы слабые".
   "Жив-отное..." - чуть не простонал Сабуров и зажал уши изо всех  сла-
бых сил. Голова наполнилась  гулом,  как  пустой  ангар,  перед  глазами
предстали искусанные, вздувшиеся Лидины губы...
   Поспешно вынырнул на поверхность. Оба  исчадия  продолжали  извергать
нечистоты. Хруцкая была еще переносимее, оттого что ненавидела свободу и
доброту лишь из трогательного и такого человечного страха за собственные
кишки. Супругу же ее, в отличие от простодушной свиньи,  было  небезраз-
лично, где гадить - он любил именно в неохраняемом  (вернее,  охраняемом
государством) храме Духа в каждом уголке оставить свой уютно свернувший-
ся кал.
   - Каждый человек может написать картину или роман, и мы не  против  -
пожалуйста! Только ты должен помнить, какому классу это выгодно.
   - А лирическое стихотворение кому выгодно?
   Гул в ушах, искусанные Лидины губы. А на поверхности визг циркулярной
пилы:
   - Мне свобода, свобода нужна!
   Адольфу - свобода?.. Сабуров окончательно разучился расслабляться,  и
потому с ним едва не случился детский конфуз.
   - Чего прибалты сделали для социализма?! Я хочу свободно ходить и  по
Эстонии, и по Литве, и по Грузии!
   Сидоров-Тифлисский (Сидоров-Виленский, Сидоров-Ревельский)...
   - В Прибалтике русских не любят, - наябедничала  Хруцкая.  -  Увидят,
что русский, и два часа не обслуживают.
   А вот Сабурова и в России по два часа не обслуживают. В России не лю-
бят русских.
   - Теперь уже и русские заныли, - Адольф заскулил, как на  паперти:  -
Ах, наш регион столько всего производит, а мы ничего...  Запомни:  нигде
ничего твоего нет - есть государственное!
   В Сабурове снова все подобралось, и несколько жалких капель,  которые
ему удалось выдавить из себя, не принесли удовлетворения. И гвоздь мешал
корчиться с должным усердием.
   В библиотеке Сабуров  перелистал  пяток  последних  номеров  журнала,
возглавляемого Крайним. Статьи по теме, открытой Сабуровым, двинули  ко-
сяком. Но ссылались лишь на Крайнего.
   Люда ждала его у выхода под каблуком Ньютона. Из-за крайне неприятно-
го ощущения в мочевом пузыре любезность требовала от  Сабурова  огромных
усилий. Поэтому Люде пришлось принять оправдывающийся тон: "надо  что-то
менять", "по принципу личной преданности", "перевыборы", путалась она  в
типовой прогрессивной фразеологии.
   - Они выберут Колдунова, - сказал Сабуров. - Они всегда  будут  выби-
рать ему подобных.
   - Так а зачем тогда демократия?..
   - Демократия не может превратить дурака в умного, а жулика в честного
- дай бог, чтоб можно было хотя бы жить, не спрашивая у них дозволения.
   Он едва скрывал досаду - мочевой пузырь не тетка.
   - Я ведь не о деньгах, не о ставках, - принялась оправдываться  Люда.
- Мне нравится работать с талантливыми людьми - вот с вами я готова  ра-
ботать хоть сутками.
   Сабурову хотелось одного: свернуться где-нибудь  в  укромном  уголке,
как издыхающий пес. Но почему она готова работать "с утками"? Он восста-
новил в памяти ее слова, и что-то расслабилось внутри: еще крупинка лас-
ки - и он сможет.
   Таяло небывалым для марта образом, но он не выбирал где  посуше.  Чем
хорошо отчаяние - не нужно заботиться о навязанном тебе теле: мокнет оно
или сохнет - тебе-то что за дело.
   Среди асфальтовой проплешины валялись клочья мокрой драной шубы:  два
года назад здесь задавили собаку. На черном от влаги нагом дереве, среди
по-свойски расположившихся гомонящих воробьев озадаченно восседал, слов-
но сам смущенный своей диковинностью, зеленый попугай, крючковатым носом
напоминающий товарища Сталина в исполнении артиста Закариадзе.
   - Он же погибнет! - жалобно охнула Люда и, подобрав сломанную  ветку,
потянулась с нею к нему: - Иди сюда, глупый, ты же замерзнешь, ты на них
не смотри, они местные, привыкли, цып, цып!
   Но попугай, если даже и умел говорить, то понимать отказывался - лишь
подозрительно косил, будто в Потсдаме или в Политбюро.
   Люда безнадежно опустила ветку и неожиданно призналась:
   - Мне кажется, и вы на него похожи.
   Сабуров хотел сострить, но вдруг, увидев себя  посторонними  глазами,
почувствовал острую до слез жалость к себе - диковинной заморской  птице
среди обвыкшихся жизнерадостных воробьев. Это конец, внутри тебя  должен
царить стальной закон правоверного сталинизма: не помнить  о  потерях  -
они слишком ужасны, только о достижениях - мужество рождается из  жесто-
кости.
   - Извините, мне нужно кое-куда зайти, - сдавленным голосом проговорил
Сабуров и поспешно, пока не пролилось через край, зашагал к нагим  ивам,
склонившимся над речкой Вонючкой. Проклятая жалость:  он  уже  испытывал
неудовольствие, набирая в ботинки раскисший снег.  Вместе  с  физическим
облегчением Сабуров почувствовал, что против Лиды у него уже не осталось
ни обиды, ни настороженности: прижаться бы - и больше  ничего-ничего-ни-
чего не надо.
   Хуже того: явилось чувство, что  в  его  жизни  еще  может  произойти
что-то хорошее, а боль ломающейся надежды  куда  мучительнее  монотонной
безнадежности, когда хочется одного: только бы поскорей. Рано или поздно
гибель ждет на всех путях, душевное здоровье в том и заключается,  чтобы
не видеть правды. Учись у них - у хряка, у коровы, -  глядишь,  и  пове-
ришь, что не все еще погибло, что еще блеснет любовь улыбкою прощальной,
и Аркаша из никчемного неврастеника сделается  энергичным  Сидоровым,  и
Шурка выкарабкается в Сидоровы - в сущности, он после того и срывался-то
всего один раз... (Сабуров теперь заходил за ним в школу, спасая  его  и
от его собственных страстей, и от недругов: ему было никак не выпутаться
из каких-то темных делишек. В тот раз Сабуров так и не дождался  его  на
остановке - кажется, была зима? Да, все время приходилось оттирать  щеки
- и ближе к полночи, забыв и гордость, и стыд, он отправился на розыски.
В мигании разноцветных огней дискотеки было еще больше новогоднего,  чем
на кладбище, но Сабуров из-за болезненно обострившейся  склонности  слы-
шать лишь слова запомнил только выкрик  распорядителя:  "Этот  танец  мы
посвящаем писателю Юрию Бондареву, уверяющему нас, что  советская  моло-
дежь вымрет от спида. Итак - спид во время чумы!"  В  прыгающем  скопище
Сабуров разобрал лишь одно: все они не Шурка.  Шурка  явился  под  утро,
несколько раз ужаленный возле подмышки, сидел полуголый на тахте, уронив
голову. Наталья цепенела за столом, время от времени  тихонько  постаны-
вая, будто во сне, а Аркаша, стремительно прошлепав  из  постели  босыми
ногами, вдруг принялся трясти Шурку за шею ввиду отсутствия  лацканов  -
жалко напряглись прыщавые мускулешки толщиной в  палец:  "Ты  понимаешь,
что ты сволочь?! Понимаешь или нет?!" - на что Шурка тяжело кивал мотаю-
щейся головой и соглашался, еле ворочая языком: "Понимаю. Сволочь.  Убей
меня - спасибо скажу", а потом побрел в ванную и затих.
   - Он что, трубы коцать вздумал?! - минуты через две возопил напряжен-
но прислушивающийся Аркаша (тоже где-то набрался этих гнусных словечек),
и Наталья, сорвавшись с места, затарабанила в дверь:  "Саша,  немедленно
открой! Ты слышишь? Шурик, ради бога, умоляю!.." Шурка перед мольбами не
устоял. В раковине валялась окровавленная бритва, действительно опасная,
приберегаемая Сабуровым на черный день, а с Шуркиного запястья, распоро-
того вдоль и трижды поперек - шнуровка на мяче, - лилась жирная  струйка
крови).
   Однако сейчас Сабурову верилось, будто, встречая Шурку на час раньше,
можно предотвратить беду. Хотя беда, разумеется, в Шуркиных желаниях,  а
они не переменятся, если его даже в сортир сопровождать с револьвером, и
однажды к нему снова подойдет какой-то ублюдок, которому он "до фига хо-
рошего делал", и великодушно предложит вмазаться джефом, и у  него  "все
кишки перевернутся" (они у него переворачиваются уже и от запаха  лыжной
мази), и он в отчаянии пойдет за ублюдком, чувствуя себя последней  сво-
лочью и погибшим человеком...
   Но в данный момент даже новая сабуровская  теория  не  представлялась
такой примитивной, как в минуты (месяцы) упадка. Сабуров с большим опоз-
данием залюбовался, как результаты, полученные разными путями, вкладыва-
ются друг в друга, будто ключ и замок, изготовленные в разных странах  -
так и чуешь, что тебе удалось дотронуться до каких-то божественных тайн.
Но увы: теория только привела к прозрачной схеме то, что  ему  и  раньше
было известно. Он излишне, может быть, четко разделил смертное (шкуру  и
кишки) и бессмертное (наследуемое), и тем самым разделил  принудительное
(механическое) управление поступками и органическое управление  желания-
ми. Внешние запреты, показал он, не уничтожают желаний, а  лишь  придают
им извращенную форму. Чувствами же можно было управлять при помощи авто-
матических ритуалов и при помощи отзывчивости на чужие чувства. Остроум-
но было только доказательство, что система, управляемая при помощи риту-
алов и табу ("принципов" и "святынь"), оказывается неустойчивой,  распа-
дающейся при деформациях и обновлениях, а система, скрепленная  взаимной
отзывчивостью, способна бесконечно расширяться и обновляться.
   Самосовершенствование невозможно, ибо добро  люди  взращивают  только
друг в друге, свободно отзываясь на чувства друг друга. Уничтожая свобо-
ду хотя бы и  с  целью  воспрепятствовать  злу,  тем  самым  уничтожаешь
единственный источник добра.
   "Зло заключается не в наших поступках, а в наших желаниях,  и  оттого
не может быть уничтожено насилием, а только добровольным откликом на чу-
жую боль. Теперь я еще более одинок среди людей, поголовно верящих,  что
если отрубить человеку руки, он утратит и любовь к воровству".
   Но увы - пора вдохновенья, которое не продается, миновала  -  настала
пора угождать клеркам, разбивать статую на части и сбывать руки в  один,
ноги в другой, глаза в третий журнал, да еще и сами  эти  обломки  нужно
загримировать под конвейерные изделия тамошних вождей. А издать книжкой,
как только и следовало бы - так без одобрения Колдунова  в  издательство
нечего и соваться. Его статью не станут и рассматривать без рекомендации
какой-то казенной конторы: без этого даже записку в бутылку не сунешь,
   А тем временем у Сабурова начинало брезжить подозрение, что в челове-
ческих отношениях наука исчезает  тогда,  когда  появляется  возможность
считать. Его духовная утроба сама собой вынашивала планы какой-то  неви-
данной книги, синтезирующей науку и искусство, формулы и метафоры,  при-
чем место числа должно было занять впечатление, которое невозможно резю-
мировать числом либо аристотелевским "истинно - ложно". В новой, прокле-
вывающейся алгебре место примитивной Истины, кажется, должна была занять
Красота, и тогда сразу же удается совместить детерминизм и свободу воли:
человеческие желания, конечно, определяются материальной средой, но  они
непредсказуемы, ибо любой непредсказуемый пустяк - капля под носом  кра-
савицы, неправильный выговор политического  лидера  -  может  превратить
прекрасное или величественное в жалкое или комическое.
   Но такого никто не опубликует: это уже как бы и не математика, а  фи-
лософия, а там и своим тесно.
   Все, кроме Сабурова, жили выборами. Фанерная призма на  троллейбусной
остановке была со всех трех сторон обклеена  фотографиями  кандидатов  с
призывами: Сидоров - это демократизация, Сидоров - это борьба с бюрокра-
тией, Сидоров - это увеличение пенсий и пособий, Сидоров - это  снижение
цен, Сидоров - это свежий воздух и чистая вода.  Рядом  источала  досто-
инство фотография божества, рассеченная через глаз отодранной лентой бу-
маги, словно пиратской повязкой. Физиономии этого  руководящего  типа  -
рожи эти боярские, как выражалась Наталья, - Сабуров много лет видел  на
демонстрациях колеблющимися над толпой всяк на своем шестке, но так и не
научился разбирать, кто есть кто, - диву только давался,  что  в  народе
кто-то из них непременно слыл мудрецом.
   Однако на сей раз, привлеченный громким напористым голосом, он  узнал
на возвышении, окруженном жидкой толпой, только что увиденного на плака-
те Сидорова, правда, без пиратской повязки, зато с  барственным  золотым
зубом во рту и в местной номенклатурной униформе - дубленка с  пыжиковой
шапкой, - даже не догадывается, до чего простой люд раздражает его  аму-
ниция. "Верность перестройке нужно крепить не  безответственной  болтов-
ней, а делом, только делом!" - донесся  до  Сабурова  алчный  задушенный
бас. Они правы - свободная речь несет им гибель. Но и  нам  тоже.  "Член
партии, крещеный", - перечислял кандидат свои доблести. Его путь  наверх
состоял из цепи выговоров и понижений.
   В лица других кандидатов Сабуров не сумел вглядеться, заметил только,
что один из них военный, в погонах  подполковника.  Все  программы  были
составлены из газетных передовиц - выбирать приходилось между  какими-то
стилистическими оттенками. Да и  любая  "программа"  -  как  будто  хоть
что-то поддается предсказанию и управлению в  этом  хаотическом  мире!..
Все самое неодолимое вырастает само собой.
   Только одна программа привлекла внимание Сабурова необычным обращени-
ем: "Соотечественники!" Сабуров вгляделся в дрянное газетное фото и  уз-
нал крупнейшего в здешней тайге специалиста по марксистско-ленинской эс-
тетике Кузина, из преданности ей презиравшего искусства. Выглядел  эсте-
тик респектабельно, как благовоспитанная жабочка. Он призывал к  подъему
национального самосознания (видно, забыл уже, что  если  само  собой  не
поднимется...).
   - Вот, вот, за этого голосуйте, - наконец расслышал Сабуров уже давно
пробивавшуюся к нему тетку, тычущую пальцем в подполковника. - Он у  нас
в жэке выступал - все сразу так четко изложил: не в том, говорит,  дело,
сколько партий. Сразу видно, академия за плечами! А  то  сейчас  молодых
поналезло, про Сталина болтают чего и не было...
   Новая сказка о Спящей царевне: юная  девушка,  уколовшись  веретеном,
просыпается через семьдесят лет злобной старухой и  немедленно  начинает
брюзжать: у молодежи нашего опыта нет, а они рассуждают, раньше все  бы-
ло, особенно вера...
   - ...Никого не спрашиваясь,  агитируют  за  большие  деньги!  То  там
вспыхнет, то там - думаете, случайно?
   Но то, что люди делают не сговариваясь, действительно почти  неодоли-
мо.
   Сабуровский гвоздь начал оживать. Стараясь больше ничего  не  слышать
(как бы зажав нос), Сабуров выяснил у возникшего Бобовского, что  Шурка,
в порядке профориентации, уехал с классом осматривать химкомбинат.
   - А вы за Лобачева не голосуйте, - напутствовал Сабурова Бобовский. -
Мы ничего против него не имеем, но раз он единственный кандидат  -  надо
его катануть!
   Ого, какие закулисные силы агитируют против Натальиного  воспитанника
("Он хороший мужик, только верит, что людьми можно управлять".)
   - А военный коммунист? И этот... с зубом?
   - Вы не путайте территориальный округ и национально-территориальный.
   Он и не путал, ибо не подозревал об этих разновидностях.
   Он брел куда глаза глядят. Надежда, что ему  отправляться  на  эшафот
еще не сегодня, пробудила в нем слишком  человеческое,  бренное  начало:
ему было неприятно, что в ботинках мокро, и приятно, что не  нужно  спе-
шить домой стеречь Шурку - жизнь тюремного надзирателя не так уж  сильно
отличается от жизни  заключенного.  Ноги  принесли  его  в  исторический
центр, куда он захаживал, чтобы убедить себя, что живет не  в  такой  уж
дыре (дыра возникла вчера, по типовому проекту, а завтра без  следа  ис-
чезнет).
   Белоснежная церковь старой сибирской архитектуры - некий таежный пер-
вопроходец сложил на пробу огромную кадушку с колокольней,  разукрашивая
бока чем вздумается. От многочисленных побелок фантастические  орнаменты
сгладились, и кажется, что церковь обложена белыми сосисками.  Под  ста-
ринными (значит, не дыра) сводами Гостиного Двора Сабуров  вздрогнул  от
истерического женского вопля: "Не подходите!!! Милиционер, куда вы смот-
рите?!" С трудом удержавшись, чтобы не шарахнуться, Сабуров уже довольно
стойко  выдержал  радиофицированный  громовый  глас  из  "матюгальника":
"Гражданин! Прошу отойти в сторону!"
   Милиционер стерег очередь, в которой волки по-овечьи жались к стене -
хоть с одного боку заслониться от чужаков.  Головка  этой  полуверстовой
глисты одного за другим извергала удачников, ронявших тугие прыгучие ру-
лончики туалетной бумаги. После грызни за то, чем набить  рот,  начинают
грызться из-за, можно сказать, противоположного, хотя не то  оскверняет,
что исходит из задних уст, а то, что из передних, и газета для глаз  бы-
вает оскорбительнее, чем для задницы.
   Но эта давка, эта злоба свидетельствует не о распаде, а о сплоченнос-
ти: пока все единодушно считают делом чести повесить у  себя  в  сортире
бублик промокашки - еще не  все  потеряно.  Вот  когда  каждый  возлюбит
что-то свое, не интересуясь вкусом соседа...
   Сегодня можно было не опасаться ни  павианов,  ни  бабуинов  (Сабуров
унижения боялся больше, чем красивой смерти).
   - А ты держи в кармане опаску, - посоветовал Шурка. - Он от  тебя  не
ждет, а ты как писанешь его по роже!
   Вырастил сыночка...
   Но вчера после некоего телефонного звонка Шурка воспрял:
   - Суржика посадили! - завопил он, и Аркаша, сбросив  десяток  годков,
пустился в пляс - неумело, будто на раскаленной сковороде.
   - Статья двести двадцать четвертая - хранение,  изготовление  и  сбыт
наркотиков, - захлебывался Шурка, - двести двадцать шестая -  предостав-
ление жилья в качестве притона и до кучи сто сорок  шестая  -  разбойное
нападение: дал кому-то по репе и часы снял. Я давно заметил, у него дома
часы везде валяются! Всех заложил - свидетелей было как в Палермо!
   - А тебя? - у Сабурова екнуло сердце.
   - Он бы еще одну статью схлопотал за вовлечение малолеток.
   И Сабуров впервые за много лет с  теплым  чувством  подумал  о  госу-
дарстве и его тюремно-милицейских службах.
   - Все так друг друга закладывают!.. Я думал,  у  наркоманов  братские
отношения: сначала все тебе откраивают, зато когда подсядешь - еще и  за
старое бабки начнут требовать. Такое  крысятничество!  Все  кидают  друг
друга: деньги возьмут, а не принесут, пообещают -  не  сделают...  Никто
даже не обижается, все такие!
   Такая говорливость - видно, что-то страшное миновало.
   - Приходишь в аптеку с поддельным рецептом, а она спрашивает: это кто
выписал, Петренко? А вот мы сейчас позвоним ему и спросим. Или безо вся-
ких: Танечка, позвони, пожалуйста, в милицию. И ты - бу-бу-бух! - с гро-
хотом несешься!
   Сабуров вновь почувствовал раздражение против Натальи, избавленной от
этих откровений. Притащится с сумой на плечах, включит радио,  обольется
слезами над какой-нибудь идиотской песней - и давай наполнять кухню  ча-
дом, бульканьем, скворчаньем и урывками охать над газетой. А потом  отп-
равится пудрить воспалившуюся от сладкого горя и жары  экзему.  А  потом
закинется и... Чего ей!..
   - Там вообще жизнь - как на фронте! - восторженно ужасался  Шурка.  -
Все время кто-нибудь кидается. Или передозняк, или сварят неправильно...
На новой марганцовке сколько народу кинулось! Выпустили новую марганцов-
ку и хоть бы предупредили...
   - Надо было написать: Минздрав предупреждает?..
   - Но джеферисты все равно долго не живут, - с горьким самодовольством
провозгласил Шурка. - У Кристмаса весь организм разрушен, - с  уважением
припомнил он. - Он весь прыщами покрылся, как  звездная  туманность.  На
три ступеньки поднимется - и уже надо отдыхать. Он бы теперь  все  равно
не смог мясником работать.
   - Его выгнали уже?
   - Ну. Обэхээсники потребовали вырезку, а он сказал: идите  станьте  в
очередь.  Они  говорят:  ладно.  Директор  по-хорошему   сказал:   лучше
увольняйся, в любом случае тебе придется вешать до грамма, а какой тогда
смысл? Кристмас знаешь какой хороший - всегда откроит. А когда  вмажется
- сразу хватает ручку и начинает стихи писать. Когда в Армении было зем-
летрясение, он сразу сто рублей отправил. Он сейчас  пошел  сдаваться  в
психушку, но там еще хуже, чем на воле: и двигаются, и торгуют  -  через
медсестер, через передачи... Бесполезняк.
   - Больница... - с ненавистью фыркнул Аркаша. - Наркоманам желания на-
до лечить... - Усвоил.
   - Джеф именно желания уничтожает. Я когда  начал  джеферить  -  такой
подъем духа испытал, сразу брался читать, мечтать про  что-то...  Думал,
захочу - брошу. А через две недели уже не могу захотеть. Уже  и  подъема
никакого нет - просто становишься такой, как всегда - но  и  бросать  не
для чего.
   - Захотеть вообще не в нашей власти, - пожал плечиками Аркаша. -  Это
другие нас заводят, как будильник. - И закончил, будто себе на ухо: -  У
меня очень короткий завод. Я не могу стараться, когда это никому не нуж-
но...
   - А я за это время так к химии прикололся, - вдруг  застенчиво  приз-
нался Шурка. - То был солутан - а то стал джеф. Самые видные нобелевские
лауреаты последнего времени - химики и биологи. Я решил - только  наука!
И спорт. А то начнешь искусство всерьез воспринимать...  Вон  Аркашка  -
одни депрессняки.
   - Искусство помогает любить то, что никому не нужно.
   - Ученые, я проверял, дольше всех живут.
   - Сейчас и в политике стало меньше лжи, - с сомнением произнес  Сабу-
ров. - Вот твой Бобовский...
   - Сейчас стало в десять раз больше лжи, - торопливо перебил Аркаша  и
побледнел - только прыщи засветились. - Вернее, раньше, если угодно, ни-
чего, кроме лжи, и не было, но мне и в голову не приходило  воспринимать
ее всерьез. А сейчас начинаешь уже прислушиваться - и тут тебе ляп!  "Не
нужно все очернять", "нужно мыслить на пользу социализму..." Истина нас-
только никого не интересует - из-за копейки  готовы  врать!  Перестройка
эта нам еще отрыгнется: стереотип по всем швам ползет, а никакой совести
взамен не видать. Я слово "национальное" уже слышать не  могу  -  только
этой приставки к социализму нам и не хватало.
   - Оттепель, - уныло развел руками Сабуров. - Все помойки оттаивают...
Плюрализм - это все запахи сразу: и роза, и...
   - Значит, запах розы мы скоро вообще позабудем.
   - Вот они, искусства, - Шурка указал на Аркашу жестом лектора в  ана-
томическом театре и засел составлять  список  книг  по  химии  -  двести
семьдесят три наименования на четырех языках.
   У гостиницы "Советская" холеная девка в дубленке  и  пыжиковой  шапке
(униформа-то у них общая...) продавала с лотка польскую  пудру,  куплен-
ную, разумеется, в магазине и перепродаваемую с тройной  наценкой.  Если
уж ему, которому на все это начхать, оскорбительно, что  его  держат  за
дурака... Впрочем, современный кодекс прогрессиста чувство справедливос-
ти и брезгливость непреклонно именует завистью.
   Пляжные кабинки свободы, в которых всю зиму гадят...
   Ультрасовременное здание гостиницы, нагло улегшееся рядом с  прелест-
ной - индивидуальной - узорчатой кадушкой, своей типичностью  неопровер-
жимо свидетельствовало, что он проживает все-таки в дыре. Зато  на  рос-
кошной помойке кипела жизнь: мальчишки карабкались на  могучие  мусорные
цистерны, складывали баррикады из пустых ящиков, по очереди  прыгали  на
мокром пружинном матраце...
   - Папа, чего он меня трогает! -  притворно-жалобно  крикнул  Сабурову
пацан, которого за ногу тащили с цистерны.
   - Это не твой папа, - полувопросительно возразил тащивший, однако но-
гу выпустил.
   - Мой, - ну и хитрющие, смеющиеся глаза.
   Нет ничего радостней любви к людям... Если бы не проклятый  талант...
Мальчишки обжили, очеловечили помойку и счастливы на ней не хуже, чем на
каком-нибудь Лазурном берегу, потому что именно люди - главная наша  ок-
ружающая среда, а не так называемая природа. Но он не настолько безумен,
чтобы проповедовать это вслух.
   Оттепель достигла несусветных размеров: пруд в парке был покрыт льди-
нами, истончившимися до прозрачности растекающегося по воде плевка. Лишь
несколько угрюмых реликтов сибирского мороза, угрюмо сбившихся  в  углу,
были спасены от солнца наросшими на них стихийными помойными кучами,  на
которых восседали вороны. А среди тающих  льдинок  плавала  трогательная
уточка.
   Мороженые нечистоты - лучшая защита от апрельских веяний.
   Микрофон в ротонде теперь торчал на никелированной журавлиной ноге, и
динамики уже не превращали ораторов в сифилитиков. Руководил  дискуссией
стройный молодой человек, девически миловидный, как Ален Делон, но глав-
ной компонентой его обаяния была очевидная  расположенность  к  публике.
Дискуссия была все та же: из чего растут добродетель и справедливость  -
из богатства или из бедности, из казенного порядка или из рыночной  сво-
боды, - неуловимую Психею по-прежнему пытались взнуздать какими-то меха-
низмами, лежащими вне человеческой души.
   Здесь было много болельщиков, готовых аплодировать каждому, кто  лов-
чей подденет противника. Были энтузиасты, упоение своим энтузиазмом при-
нимавшие за упоение делом. Люди спорили, чтобы  чего-нибудь  не  узнать,
перебивали, чтобы даже не услышать, - кто-нибудь стал бы перебивать вра-
ча, ожидая услышать свой приговор? Но  сюда  приходили  не  узнавать,  а
объединяться вокруг чего-то бесспорного - бесспорными же  бывают  только
эмблемы: Рынок, Россия, Социализм, Права Человека, Демократия,  Привати-
зация...
   Недалеко от Сабурова несколько энтузиастов горячились, чтобы случайно
не услышать возражений. Интерес к Истине непрестанно рождает новые  воп-
росы, а лидер должен нести в массы несомненность. Ученый -  сомнения,  а
лидер - уверенность.
   - Не надо разрушать у людей веру!.. - спасала последнее свое имущест-
во бедная женщина с адресованной стоящим сзади волосяной фигой на затыл-
ке. - ...евания социализма...ренность в завт...сплатной медицин...сплат-
ном жилье...
   Благодарить за бесплатное жилье Сабурова обучили еще в первом классе,
когда он жил в землянке, вырытой его родителями, - какой-нибудь барсук с
тем же основанием мог бы благодарить за свою бесплатную  нору.  Как  это
мудро - наделять людей исключительно уверенностью: ничто  не  стоит  так
дешево и не ценится так дорого. За сохранность автоматизма  люди  готовы
платить жизнью - чаще чужой, но иногда и своей. Но какую бы дурь они  ни
придумали - ему, Сабурову, все равно придется расплачиваться с  ними  на
равных. Чем глупее было выступление, тем  большую  терпимость  выказывал
председательствующий, - прямо дом терпимости какой-то. Кристальным идио-
там он оказывал поистине королевские почести. Это и есть  демократия?  И
ждать теперь уже нечего?..
   - Я приношу пожелание: зачем спорить? - недоумевала круглая тетушка с
круглым лицом, круглым ртом и круглыми глазами. - Просто надо,  чтобы  в
магазинах были продукты!
   Аплодисменты.
   В толпе было много бдительных блюстителей  простоты:  если  только  в
ораторе им мерещилась некая глубина,  они  немедленно  кричали:  "Хватит
болтать! Демагогия!" Им тоже аплодировали. Аплодировали и призывам к де-
мократии, и призывам покончить со всяческой демократией,  это,  -  стало
быть, и есть плюрализм.
   На ступеньках ротонды, открыв багровую грудь, в легкой рубашке грозно
прохаживался Морж, учивший сабуровских сослуживцев  кормиться  биополем.
Слов "энергия" и "поле" Сабуров слышать уже не мог - на свое  несчастье,
знал, что они означают.
   Единомышленники, теснившиеся в ротонде слева от председателя, выказы-
вали друг другу особое уважение людей, занятых достойным делом, на кото-
рое решаются немногие. Хорошие интеллигентные лица... Но  Сабуров  умеет
служить только собственному делу - Красоте - и любить только тех, кто ее
ценит. Тоска одиночества удесятерялась завистью  к  чужой  сплоченности,
тревога скепсиса - чужой уверенностью.
   К микрофону выбежала простая советская женщина, указательным  пальцем
двинула вверх сползавшие очки (в дальнейшем  беспрерывно  повторяя  этот
жест, ибо была лишена переносицы) и, залившись пурпуром, выкрикнула:
   - Хотелось бы знать, как товарищ Михальский  относится  к  тому,  что
из-за его красивых глаз люди голодают?!
   Ого, да Делон политик сталинского масштаба!
   - Мы...ликлиники номер...свое  негативное...к  акту  голодовки  из-за
якобы допущенных .окружной избирательной...тов.Сидорченко Тэ Бэ...предп-
ринятой в период заболевания острой  респираторной...грубо  нарушая  ре-
жим... Считаем, что товарищи...заняться восстановлением здоровья...всего
двенадцать подписей.
   - Первая ласточка, - с обаятельной иронией  разъяснил  Михальский.  -
Народный фронт...самых ярых наших...А что  касается...то  я  неоднократ-
но... Не лично во мне, а в нарушении демократических...
   Аплодисменты.
   Вглядевшись в толпу, председатель, пробормотал:
   - А вот и сыны отечества.
   Группа слева недобро заулыбалась. Толпа качнулась,  выпустив  дружину
витязей - героев передачи "Ими гордится наш город" (Сабуров надолго  за-
поминал телепередачи, потому что никогда их не смотрел).
   В ротонде, вельможно распахнув медвежью  шубу,  в  какой-то  боярской
шапке стаял распаренный Корягин,  вращая  на  пальце  крупный  перстень.
Одесную его сверлил публику взглядом из-под прилипшей ко лбу косой челки
его литературный ученик, самородок, не окончивший не то семи, не то  че-
тырех классов, но зато освоивший едва ли не  тридцать  профессий  (кроме
одной - писательской). Черная поддевка  распахнута,  черная  косоворотка
расстегнута, медный крест поблескивает в лучах заходящего  солнца.  Нес-
мотря на этот христианский символ, он напоминал сельского хулигана,  вы-
валившегося из клуба в поисках, кому бы заехать по уху.  Ошую  поправлял
корректный галстук Кузин - сибирский  Гегель,  из  преданности  эстетике
презиравший искусство. Аккуратно сложив губы, как  благовоспитанная  жа-
бочка, он внимательно слушал клокочущую  речь  сабуровского  однокашника
Володи Молоткова.
   Володя в свое время был секретарем комсомольского бюро  и  посмешищем
всего факультета: по стенам, смеха ради, развешивались Володины  изрече-
ния ("Мы должны подготовиться к зимней сессии наилучшим образом. В.  Мо-
лотков"). Все пороки, свойственные людям от начала  времен  -  жадность,
трусость, сластолюбие, - Володя отдавал в исключительное владение мелкой
буржуазии, то есть всем, кто не занимался трудом низшей квалификации,  и
притом в крупном промышленном производстве.
   Бескрайние Володины речи состояли из очередей страстных бульканий - и
все по писанию, все по писанию. Говорили, что  он  окружил  себя  сектой
единоверцев и разучивал с  ними  Ленина  на  манер  того  популярного  в
школьной худсамодеятельности номера, который зовется  монтаж:  "Ленин  о
государстве. Коля." - "Государство возникает там, тогда и  постольку..."
- "Стоп. Люся." - "Где, когда и поскольку..." - "Стоп. Антон." -  "Клас-
совые противоречия не могут быть примирены..."
   - И наоборот, - Володя вдохновенно взмахивает рукой. Хор: - Существо-
вание государства доказывает, что классовые противоречия непримиримы.
   Володя был увлечен в новый научный центр тою же волной, что  и  Сабу-
ров. В институте экономических проблем, забросив все лженауки,  одну  за
другой выпустил две книжки о перерастании всего  на  свете  в  общегосу-
дарственное, был избран в партком, и Сабуров все тверже  убеждался,  что
Володя не такой уж болван там, тогда и постольку, где, когда и поскольку
выступает карьеристом и прохиндеем. Но вдруг пошли слухи, что Володя за-
делался ересиархом нетоварности: деньги должны быть  полностью  заменены
талонами на потребление, распределяемыми Госпланом. Володе дважды прова-
лили докторскую защиту: как ни странно, его идейность (автоматизм)  ока-
залась непритворной. Правда, он все же защитил докторскую в Москве, шаг-
нув из экономики социализма прямо в научный коммунизм.
   Володя был по-ленински прост и логичен. Даже кепка его была  сдвинута
с неким ленинским подтекстом, а в очках без оправы ясно  ощущался  намек
на какое-то большевистское пенсне. Позади его  стояли  два  пролетарских
апостола, подобранные в изумительном соответствии с канонами: руки рабо-
чих, вы даете движенье планете, подступала к горлу песня.  Один  был  из
кино - с мудрыми седеющими усами, другой с плаката - лишенный  усложняю-
щих подробностей.
   Поблескивая большевистским  пенсне,  Молотков  уставил  в  слушателей
вздернутые ноздри, чернеющие, как два револьверных  дула,  и  выдал  две
очереди слитного бульканья:
   - Наша беда в забвении истин марксизма!
   Это точно: Сабуров, пожалуй, просто-таки боялся точно  знать  что-то.
Вместо бесконечного разнообразия - пара-тройка "классов", вместо  незри-
мых, как деятельность бактерий, межчеловеческих взаимодействий -  чугун-
ные рычаги производственных связей, - гениально, если добиваться просто-
ты, а не истины. Что у них  там  еще?  История  человечества  -  история
борьбы, - хотя она ничуть не меньше истории взаимопомощи. Нам вдалблива-
ли, что прежде чем заняться "духом", человек должен  сначала  напроизво-
дить бог знает чего. Но ведь прежде чем производить,  надо  придумать  и
захотеть. Основной ихний вопрос, кто возник "сначала" - курица или яйцо,
бытие или сознание, - да начала не было, человечество  ни  мгновения  не
существовало без обмена чувствами и знаниями. Но в конце концов все  ре-
шается мнением, да, мнением народным, и если народ верит, что справедли-
вость может быть установлена по какому-то внешнему плану, если он не по-
нимает, что и наимудрейшее планирование отнимает у людей свободу...
   Только мнение ли это - совместное поклонение эмблемам и символам?  Не
мысль, а безмыслие - основа общественного порядка, а когда оно  развеет-
ся, - тогда границу разнуздавшимся желаниям может положить лишь Ужас та-
кой силы, которая вместо протеста вызывала бы обожествление. Вот  стаби-
лизирующие исторические силы - сила Безмыслия и сила Ужаса.  А  движущая
сила - это сила Безумия, она же овладевшая массами идея: единство  может
быть достигнуто только во лжи, ибо истина всегда вызывает множество мне-
ний и сомнений. Но история человечества есть история бегства  от  сомне-
ний. А значит, и от истины.
   А Володя очередями пробулькивал заветное:
   - ...Всестороннее планирование...По принципу единой  фабрики...Масси-
рованное мелкобуржуазное... Контрреволюционные нации...
   Михальский пробовал возражать, но его долбали святынями - человек  из
фильма - кисло, как сквозь изжогу ("Я,  как  говорится,  человек  труда,
единодушно одобряю"), а человек с плаката - свирепо, он и Володю оттирал
широким рабочим плечом: "Вы думаете, кто переболтает, тот и прав?! А мы,
рабочие, еще подумаем, разрешить вам болтать или не разрешить!!!" И  еще
при нужде каждый раз из-под земли, словно зубы дракона, выскакивали нуж-
ные простые люди, своим чином освобожденные от обязанности не лгать и не
кривляться - все больше бабы, у них жальче получается. Да еще инвалиды и
старики. Раньше Сабурову  казалось  простой  бессовестностью,  когда  от
конкретных доводов защищаются чистым негодованием:  оскорбляете  Россию,
армию, матерей, память павших... Но теперь он понимал, что для того свя-
тыни и придуманы, чтобы даже спрашивать, даже думать было нельзя: софиз-
мами защищают лишь правдоподобную ложь,  а  совсем  уж  неправдоподобную
обожествляют.
   Сабуров почувствовал, что уже  ненавидит  простоту  и  чистосердечие,
спокойно или взволнованно рассевшиеся тысячетонным задом на всем тонком,
ищущем, небанальном... смертельно опасном.
   - Рабочий класс, - завладел микрофоном Морж, - наиболее эксплуатируе-
мая часть нашего общества. У рабочих нарушен  температурно-белковый  об-
мен, нарушена структура биополя. Из них отсасывается больше всего  энер-
гии.
   Аплодисменты.
   "Энергия", мать вашу... Развитие науки только увеличивает  количество
слов, которые люди употребляют без понимания. Чтобы поднять  чемодан  на
десятый этаж, нужно больше энергии, чем потребовалось Сабурову для пост-
роения его последней теории. Но Сидоровы-Молотковы чтут только первобыт-
ные формы труда и не видят, что хуже всего приходится тем, кого никто не
эксплуатирует и в ком, следовательно, никто не нуждается. "Да,  да,  это
мне хуже всех, а не вам, товарищи рабочие и крестьяне!"
   Отвлекшись, Сабуров не заметил перемены декораций. На заднем плане  в
ротонде развернулся плакат: "Через борьбу с  сионизмом  к  национальному
возрождению!" "Сионизм" был  из  тех  же  прозрачных  псевдонимов  вроде
"очернительства" и "шельмования кадров". На ступеньках, твердо расставив
ноги в сапогах бутылками, возник молодой мужчина с остро остриженной ру-
сой бородой и тонкими злыми губами, наряженный в черную косоворотку  под
черной жилеткой. Он держал на отлете черно-желто-белый флаг,  безжалост-
но, словно пику, вонзив древко в  мокрый  снег  и  пронзительно-скучающе
глядя поверх голов. Перед группой Корягина обнаружился стройный  паренек
восточного вида в казачьей форме (Дикая дивизия?),  крашенной  в  черный
цвет, но верх у папахи был празднично-алый. Черный казачок держал желтую
хоругвь с силуэтом Георгия-победоносца, поражающего сионистскую гидру. В
сторонке скромно держался офицер в полевой форме времен Первой  германс-
кой - с гитарой через плечо, словно в каком-нибудь  парижском  ресторане
"Распутин". Вся толпа оказалась густо нашпигованной людьми  с  нечистыми
черно-желто-белыми повязками на рукавах и паукообразными двуглавыми  ор-
лами из черной штампованной пластмассы на груди. Кое-кто из них  непово-
ротливо, как в гипсовый корсет, был увязан в картонные плакаты:  "Подпи-
сывайтесь на патриотический журнал "Наш современник", в котором  сотруд-
ничают русские писатели-патриоты  В.Распутин,  Ю.Бондарев,  В.Белов".  У
мужчин с повязками была написана на лицах суровая значительность, у жен-
щин - возбуждение, граничащее с истерикой. Среди них было много  бедных,
потертых бабушек, но хватало и нестарых еще, с виду не то счетоводов, не
то вечных старших инженеров, живущих на честную зарплату (как они  назы-
вают государственную). Кое-кто из женщин истерически-оживленно  торговал
ксерокопированными листовками с размазанным двуглавым орлом, похожим уже
на кляксу, и пристегнутым к бумаге эмалевым значком в  черно-желто-белую
полоску.
   Еще одна тетка предложила Сабурову  поставить  подпись  под  призывом
вернуть православные храмы верующим. Эпиграф из Лермонтова "Так храм ос-
тавленный есть храм" был перевран, но, взглянув на разводы лихорадочного
румянца сборщицы подписей, Сабуров почел за лучшее промолчать. Она  пос-
пешила заверить: "Христианство - это не предрассудок. Посты помогают ор-
ганизму очищаться от шлаков, поклоны способствуют усилению перистальтики
кишечника". И тут апеллируют к высшей святыне - к кишкам!
   - Вроде не еврей, - сборщица указала на Михальского, - а хочет  улицы
переименовывать.
   Жиды да полячишки - оне завсегда... Исконно русскую улицу Карла Марк-
са переделать в Архиерейскую - архиеврейскую!.. Конечно, евреи -  враги:
они источник сомнений. Но они же, в качестве общего врага, источник  ва-
шего единства. Берегите евреев!
   - Нужно писать не "есть храм", а "все храм", - не удержался Сабуров.
   Сборщица подозрительно глянула на него и сделала движение убрать под-
писной лист: простой русский человек не  должен  такого  знать.  Сабуров
достал ручку и со вкусом подписался: Рабинович. Сборщица читала и одева-
лась в пурпур так долго, что он успел пожалеть о своей выходке. Но,  ве-
роятно, и Рабинович был вправе просить о возрождении православных храмов
- всякое дыхание...
   А в ротонде уже работали люди понимающие, действующие по правилу "ни-
чего для мысли - все для глаз и ушей".
   Молодой человек в похоронной черной паре на складном закусочном  сто-
лике выкатил магнитофон и пригнул к нему микрофонную головку.
   - Сейчас вы услышите песни на слова великого русского  поэта  Николая
Рубцова, - скорбно возгласил молодой человек. - Поэта-мученика, -  после
многозначительной паузы прибавил  он,  и  призыв  бороться  с  сионизмом
скорбно затрепетал на ветру.
   Слов было не разобрать. Офицер из ресторана "Распутин" задумчиво  пе-
ребирал струны. На деке его гитары был тоже оттиснут  черным  страшенный
двуглавый орел.
   - Вон, выставились, - со сдержанной гадливостью произнес  непреклонно
добродетельный мужчина, - ни стыда, ни сорома.
   Трое молодых людей кучерявыми бородами и дерзким прищуром  глаз  явно
подчеркивали свою внешность семитских  красавцев.  На  их  куртках  были
пришпилены круглые пластмассовые значки с пламенными завитками еврейско-
го алфавита. ("Да у нас совсем даже не дыра...") Женщина с  геральдичес-
кими листовками не находила слов от негодования, но, так и не найдя, на-
кинулась на своего же, русского парня (снова жиды натравили русских друг
на друга!):
   - Сейчас же бросьте сигарету! А я вам говорю - бросьте!
   Парень медлил, но, сообразив, что гнев на него направлен не какой-ни-
будь, а священный, с напряженной улыбкой разжал пальцы.
   - Раздавите! Я вам говорю - раздавите!
   И парень с еще более напряженной улыбкой вдавил сигарету в  раскисший
снег.
   - Куришь, пьешь вино и пиво - ты пособник Тель-Авива, - наставительно
сказал непреклонно трезвый мужчина с повязкой.
   Из динамиков звучал церковный хор - разобрать можно было лишь "госпо-
ди, помилуй". На лицах людей с повязками проступило  агрессивное  благо-
честие, на прочих лицах - почтение и, пожалуй, зависть к чужому  автома-
тизму.
   - Сейчас перед вами... диакон русской православной церкви.
   Рядом  со  служащим  похоронного  бюро  диакон  выглядел   безутешным
родственником - борода свисала плоско, будто намокшая от рыданий. Черный
берет алхимика лежал на голове горизонтально.
   - ...Новые супостаты... В ночь перед Куликовской... к святому русско-
му праведнику... - и вдруг пламенно возвысил голос: - Покуда Русь  стоит
на православной церкви, не страшны ей!..
   Взрыв аплодисментов - даже Сабуров почувствовал  что-то  подмывающее.
Страсть, страсть, а не ее жалкая служанка логика!
   Породистый и хайрастый директор филармонии, он же  композитор  с  ка-
кой-то двойной и почти знаменитой фамилией -  что-то  вроде  Гулаг-Арте-
мовский - зарокотал с клокочущей ненавистью, тоже  апеллируя  к  высшему
суду: медициной доказано, что рок-музыка вредна для здоровья.
   - ...Ударить кулаком по американской агрессии в искусстве!
   Аплодисменты. Да ведь ударами любовь не выстучишь.
   Туго надутая женщина - "драматург и режиссер", -  состоящая  из  мно-
жества шаров, обтянутых стеганым  горнолыжным  нейлоном  (чувствовалось,
что она даже до половины не погрузится в воду, если ее  туда  опустить),
впилась в шею микрофона, словно это была гидра сионизма, и завопила  та-
ким голосом, после которого оставалось только забиться в конвульсиях:
   - Рруссский народ... над пропастью!.. русофобии.. последним куском...
Союз неблагодарных республик... диверсии... взрывы атомных  электростан-
ций... истребление царского семейства... -  дальше  посыпались  Меерови-
чи-Хаимовичи.
   - Смерть жидам! - придушенно раздалось в толпе.
   - А вот имена руководителей НКВД и ГУЛАГа!  -  новый  поток  Меерови-
чей-Хаимовичей.
   - И нас же они призывают покаяться!..
   Сабуров не считал себя глупее ни эллина, ни иудея, и оттого ему  было
плевать и на тех, и на других - его можно было одолеть только  организо-
ванным строем, а потому он любил не нации, а организации. И  организато-
ров. Но ему никак не удавалось привыкнуть к поруганию истины: живя среди
тысяч доносчиков и палачей, не выказывающих и тени раскаяния, среди мил-
лионов холуев и государственников, находящих им оправдания, эти патриоты
рассчитывают отмыться пригоршней Мееровичей-Хаимовичей. Да и от чего от-
мываться, если лично ты никого не убил?
   Раскаленный гвоздь окончательно окреп в его груди.
   Люди с повязками, не по-хорошему праздничные, сновали  взад-вперед  с
листовками и без. На двуглавых орлах возникли круги из ватмана со следа-
ми ножниц. В верхней части было написано красным карандашом: "Память"  и
черным по окружности - "Союз русского народа". Чубатый парень - веселый,
как перед дракой - лихо торговал еще какими-то листовками. Его  окружали
подростки в черных косоворотках с какими-то упрощенными лицами -  словно
у магазинных манекенов. Сабуров заглянул через плечо к  соседке,  отхва-
тившей ксерокопированный дефицит: "Евреи в течение многих лет и особенно
в последние два года вполне выказали непримиримую ненависть к  России  и
ко всему..."
   - Вы попросите из-под низу, - посоветовала соседка. - Сверху  он  для
блезиру дает - про культуру, про храмы...
   Однако торговец мгновенно раскусил в нем чужака:  "Снизу  только  для
своих". - "Но свои и так все знают". - "Вы правы", - усмехнулся  парень,
но эзотерической листовки так и не дал.
   - Но что мне делать, если я люблю эту страну,  я  за  нее  воевал?  -
словно у Верховного Судии, допытывался у него пожилой расстроенный еврей
- хоть сейчас в антисионистский комитет: простое лицо, трудовые  седины,
орденские планки.
   - Что поделаешь - такова се ля ви! - посмеивался парень. Приятный или
неприятный - это был определенно человек. Но окружавшие  его  черноруба-
шечники были как будто уже существами иной породы: они были лишены мими-
ки.
   - Катись побыстрее в ОВИР, пока черепушку не проломили.
   Голос манекена был настолько лишен всякого выражения,  что  сделалось
жутко: тут не убедить и не разжалобить. "Постройте свою улицу и называй-
те по-своему! - хрипел набрякший водярой страховидный парняга. - А наши,
русссские не лапай!" Какая это шелуха - идея - в сравнении с  личностью;
такой жлоб с любой идеей будет мерзок и ужасен: я-тте, падла,  за  права
человека пасть порву! Вот что вырастает само собой...
   Соседка, увидев Сабурова с пустыми руками, пожалела  его  и  уступила
свою листовку. Он принялся одним глазом пробегать слеповатый ксеротекст,
другим кося на эстраду, куда Корягин - истый купчина, из  одного  аршина
делающий двадцать, - из своей небольшой кучки выделял все новых и  новых
посланцев.
   "...Чтобы евреи не могли быть допускаемы ни в армию, ни во  флот",  -
читал Сабуров. (Вот напугали-то...)
   - Евреи точат государство, как трухлявую колоду!  -  подергивался  от
ненависти изможденный мужчина.
   - Почему же они Америку не источили? - выкрикнул слева задорный женс-
кий голос, похожий на Натальин.
   "...Немедленное восстановление строгой черты оседлости..."
   - Потому что мы, русские, чересчур добрые!!!
   - А убийств больше, чем во всей Европе!
   - Вот она, русофобия в наглядности! - зашелся изможденный.
   "...Воспрещение евреям быть судовладельцами..." - владельцами катеров
и лодок, что ли? Что-то толкнуло Сабурова  взглянуть  на  верхнюю  часть
листа: "...1905... СОЮЗ РУССКОГО НАРОДА". Во  мудрость  -  и  через  во-
семьдесят лет расхватывают!
   А Володя Молотков держится в сторонке, но заодно... Что свело  вместе
наследников Ленина и Пуришкевича? (Не говоря уже о заплутавшихся в  двух
этих дубах наследниках Глеба Успенского.) Общая ненависть тупиц к  смыш-
леным и красноречивым? Ненависть вождей к непослушным? Ненависть автома-
тов к сеятелям сомнений? Или общая ненависть к  свободе,  препятствующей
величию Государства?
   Микрофоном овладел похоронный конферансье. Он вскинул  голову,  прос-
ветлел ликом и - поплыло над толпой: беззащитная Русь,  распродажа,  во-
ронье, "Запад не пожалеет никаких долларов и марок, чтобы чистая, гордая
Русь пошла к нему в наложницы".
   ("Они и вправду верят, что кто-то кому-то  нарочно  вредит?  Люди  во
всем мире такие же, как вы: испражняются где попало не кому-то назло, но
лишь для собственного удобства, а эпидемии уже вспыхивают сами собой".)
   Несмотря на чудовищную безвкусицу былинного речитатива, звук его  го-
лоса казался непритворным, а это единственное, что способно волновать.
   - ...навидят Армию... нительницу дисципли...
   - Она своей дисциплиной вас накормит? - ну, вылитая Наталья.
   - ...родают стратегирье...
   - Самое стратегическое сырье для нас говядина! - но ведь  Наталья  не
может покинуть свой трудовой пост.
   - ...Видят одно темное царство, тюрьму народов... щик жил в  единении
с крестья... покуда инородец-управитель - немец, еврей или поляк...
   Мужчина с повязкой, чье лицо выражало непреклонную трезвость, вероят-
но, заметил страдание на лице Сабурова и, кажется, принял его за новооб-
ращенного.
   - Что, голова? - заранее торжествуя, указал он на проповедника. - Тут
у каждого второго гениальные мозги -  а  все  места  кем  засядены?  Или
"ман", или "сон". Вас и самого наверняка же жиды затирают? -  критически
оглядел он, действительно, довольно потертого Сабурова. ("Так Колдунов с
Крайним, оказывается, евреи!" - осенило Сабурова).
   - ...чное обновле... не дает  утвердиться  прочным  нравст...  раются
превратить в лишних дей!..
   "Стараются"... Зачем же ты, учуяв  двух  главных  китов  прочности  и
счастья - Неизменность и Изоляцию, не брезгуешь стянуть гривенник - сва-
лить мировой прогресс на частную злую волю?" Сабуров никак  не  мог  ре-
шить, что ему приятнее: задыхаться  или  дыханием  шевелить  раскаленный
гвоздь.
   - ...Все куда-то  вперед...  Троцкий-Бронштейн...  Яковлев-Эпштейн...
Самуил Маршак... Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру... Поворачи-
вают реки... сители прогресса!..
   Если не обращать внимания на беспрестанные  мошенничества,  он  снова
прав: поклонение Прогрессу - после поклонения Государству - едва  ли  не
самая бесчеловечная религия, она заставляет оправдывать самую чудовищную
жестокость и ложь, если только усмотришь в них путь на следующую ступень
Прогресса. "Но зачем, к делам такого масштаба, этот хранитель-хоронитель
приплетает мелкие разборки с Хаимовичами?.. Единство вместо истины..."
   Частицы нечистот, растворенных в искреннем голосе, ударяли по  шляпке
раскаленного гвоздя больнее, чем кувалды Сидоровых-Хруцких. А пророк уже
начинал подергиваться и выкликать.
   - Не Мандельштам, не Шнитке!.. Лад народной жизни!.. Что ни день - то
обычай... На Еремея-Запрягальника...  Ряжения...  Колядки...  Не  дадите
пышки, мы свинью за сиськи...
   - Объявляется конкурс! - выкрикнула Псевдонаталья.  -  Кто  знает  до
конца три народных песни? Премия сто рублей!
   Премия осталась невостребованной.
   Корягинцы чуть ли не обмахивали пророка полотенцами, как  боксера-по-
бедителя. Но он только устало отмахивался (Сабурову представился мучени-
ческий лик Достоевского со сталинскими усами, гитлеровской челкой и  бе-
гающими глазками старой сплетницы и заполошной дуруши).
   История человечества есть история бегства от сомнений. А значит, и от
совести. И в результате он, Сабуров, растленный  индивидуалист,  слушает
ее голос честнее вулканических правдолюбцев, ищущих там, где ясно.
   - А все валят на ошибки! - потряс кулаком самородок. - Спаивать народ
- ошибка?! Реки поворачивать - ошибка?! Выселять села, азиатами заселять
сердце русских земель - тоже ошибка?!  Нет  таких  дураков  -  так  оши-
баться!!!
   Механизмы своим идиотизмом изумляют даже идиотов.
   Сменивший самородка русский Гегель - доктор философских наук и канди-
дат в народные депутаты - на его фоне выглядел уже беспристрастным  воп-
лощением Науки. Люди с повязками и белыми кругами  с  надписью  "Память"
аплодировали ему с особым почтением. Он пережидал овацию,  бережно  поп-
равляя то шляпу, то галстук, с достоинством сложив губы вышколенной  жа-
бочки.
   - Доктор наук, - снова толкнул Сабурова сосед: при всей  ненависти  к
жидовствующей интеллигенции они все же нуждались, чтобы их брехню  окро-
пил святой водой Ученый, а вернее, Доктор Наук -  звание  вместо  знания
(они продолжают почитать звания, раздаваемые презренным басурманским го-
сударством).
   В чопорной академической манере, особенно убедительной после предыду-
щих выкликаний, Гегель говорил о  том,  что  нужно  вернуть  угнетенному
русскому народу достойное его место, восстановив пропорциональное предс-
тавительство среди поэтов, математиков и скрипачей.  Он  не  сомневался,
что их можно изготавливать принудительным путем. Его  единомышленники  с
красной "Памятью" среди белой пустоты завлекательно-восторженно  аплоди-
ровали, простирая аплодирующие руки к вождю. Но он  их  не  замечал.  Во
всех своих интервью он неизменно подчеркивал, что об  обществе  "Память"
ему ничего не известно.
   Поскольку само же еврейство любит раздувать свои проблемы, он  вынуж-
ден подвергнуть анализу его цели. Его не смущало, что цели эти исключали
друг друга: 1) евреи хотят закрепиться в России у власти; 2) евреи хотят
бросить Россию на произвол судьбы; 3) евреи устраиваются получше; 4) ев-
реи устраиваются похуже, чтобы получить  повод  для  отъезда;  5)  своим
отъездом они хотят укрепить Израиль; 6) они провоцируют  погромы,  чтобы
вместо Израиля попасть в США в качестве беженцев...
   И это глумление над логикой никого не приводило в отчаяние -  кое-кто
оскорблялся лишь за бренные принципы интернационализма. А сибирский  Ге-
гель, потрафляя сразу и Молоткову, и Корягину (что за гибрид - социалис-
тический роялизм! - или каждый хочет использовать другого в качестве ду-
бины?), спокойно излагал программу, сшитую из отрицающих друг друга  Ле-
нина, Пуришкевича и Глеба Успенского, и снова один  лишь  Сабуров  готов
был биться головой о подтаявший лед от  издевательства  -  нет,  не  над
справедливостью, это мелочи, но - над Истиной!
   Михальский принялся сыпать цифрами, сколько евреев пострадало от  ре-
волюции и репрессий, сколько их было в буржуазно-демократических партиях
- получалось вполне неприлично: евреев-шинкарей в  таких-то  и  сяких-то
губерниях почти не было, а пили столько-то и столько-то, во времена  Ра-
зинщины и Пугачевщины о евреях-управляющих и слыхом не слыхивали, - сло-
вом, говорил он доказательно, а значит - скучно. Разнообразили его  речь
только выкрики и свистки людей с белоснежной памятью на месте сердца.
   И снова раздался квазинатальин голос.
   - Костя, зачем ты рассказываешь, где полтора еврея, а где  семнадцать
и две десятых?!
   Квазинаталья подбежала к микрофону. Это была Наталья.
   - Товарищи дорогие! - отчаянно воззвала  она,  поправляя  тесемку  от
шапки, врезавшуюся между шеей и подбородком. - Да опомнитесь же! Каждому
человеку нужно давать столько, сколько он, лично он заслужил! А уж  если
хотите подсчитывать, так давайте подсчитаем, сколько евреев  каждый  год
попадает в вытрезвитель, сколько еврейских детей стоит на учете в  мили-
ции, сколько их брошено матерями в детских домах... Давайте сначала отс-
танем от них в этих цифрах - может быть, тогда само собой все выровняет-
ся!
   Пауза. И - аплодисменты. И пара неумелых свистков.
   - Она что, жидовка? - настороженно спросил сосед-трезвенник, всматри-
ваясь в сугубо славянскую Натальину физиономию.
   - По мужу, - другим причинам они не поверят.
   - А-а... - успокоился сосед. -  Привыкли  толитаризмом  заниматься  с
семнадцатого года... Бухарин, Рыков - это же все  были  жиды.  Четыреста
жидов в одном только Совнаркоме!
   "И Бухарина с Рыковым в евреи разжаловали...  В  Совнаркоме  всего-то
было ли хоть двадцать человек?.. Брехня брехней, но они верят  искренне,
что убить одного еврея... или поляка... за дела  другого,  трехсотлетней
давности... Принцип кровной мести, за одного отвечает весь род..."
   - Человек еще с обезьяньих времен устроен так, - умоляла  Наталья,  -
что реагировать он умеет не на класс, не на нацию, а на  выражение  лица
другого человека. Кому не жалко чужих - не будет жалеть и своих!
   Наталья чесала прямо по Сабурову, и он съежился, видя не только  свою
жену, но и полусвои-полустариковские полумечты-полудогадки выставленными
на посмеяние. Однако - о чудо! - ее слушали. Страсть, Любовь,  а  не  их
хроменькая служанка Логика, готовая угождать любому хозяину!
   Наталья с невыразимой нежностью уверяла, что ругательствами любовь  к
народной культуре создать невозможно, что она жива лишь до тех пор, пока
ее любят, а посему следует делиться любовью, а не злобой. Как  будто  им
нужны были кокошники и заплачки, а не священный -  неотразимый  -  повод
для вражды - надежнейшего средства сделаться автоматом, ибо Дон  Кихотам
борьбы живется несравненно легче, чем Дон Кихотам мысли.
   - Она же поддерживает Лобачева, одномандатного партократа!..
   - А надо снова ставить матроса на место буржуйского инженера?!
   Внезапно Наталья встретилась с ним взглядом и сбежала с эстрады.  Пе-
ред ней расступались. "Все слышали? - обличил ее в спину  сибирский  Ге-
гель. - Они называют нацистами народ, спасший мир от  фашизма!"  Но  На-
талья не слышала.
   - Что с тобой, ты бледный как смерть?.. - она  была  так  перепугана,
что он почувствовал некоторое удовлетворение.
   - Скучна мне оттепель - вонь, грязь... В политических  битвах  вместо
пуль швыряются нечистотами.
   Суровый сосед пытался понять, какие узы их связывают.
   - Я обрезанный, - с трудом заверил Сабуров. - Могу показать.
   Сосед оскорбленно отвернулся и  потрясающе  национально,  как  бывает
только в операх, сплюнул. Сабурову почему-то вспомнилось не  вполне  по-
нятно что означающее слово "прасол".
   - Ты заметил, какие у них у всех рожи противные? - вполголоса спроси-
ла Наталья, приблизив к нему свои отметины.
   - Нет, - во имя истины делая над собой усилие, выговорил Сабуров. - К
сожалению, я не выделил бы их из толпы. Вот только совсем  нет  интелли-
гентных лиц - прямо наш Ученый совет.
   Наталья ласково-тревожно поманила Сабурова в свою компанию. Ах, какие
дивные люди здесь собрались! Один находился под следствием, другой, нао-
борот, отказался вести следствие, третий с кандидатским дипломом работал
токарем, но кое-какие городские новости в его изложении попали  в  "Мос-
ковские", - словом, подвигам их не было числа. И вот такие-то титаны  не
брезговали черновой работой по устройству - о счастье! - первых  свобод-
ных выборов. Было слегка завидно, так что он понимал  чувства  Набыкова,
который прямо-таки спал с лица, прослышав, что в городе водятся какие-то
честные и не трусливые люди: "Все дерьмо наверх всплывает",  -  дрожащим
голосом повторял он. То-то уютно жилось внизу, когда наверху плавало не-
изменное дерьмо!
   Но если отбросить зависть, Сабурову не  понравилась  только  одна  их
черта: уж очень они были неуязвимы для тех экскрементов, которыми  здесь
начинялись патроны. Впрочем, бойцы и не должны быть очень  уж  ранимыми.
Потому-то ему и не найдется места среди них.
   Они не в состоянии были даже пересказать речи своих оппонентов -  еще
вслушиваться во всякие бредовые мерзости! В отличие от их противников, у
них не было необходимости лгать, поскольку их эмблемы представлялись  им
и в самом деле реальными и единственно полезными предметами. Они  верили
в Приватизацию - общегосударственного бронтозавра можно нарезать на мил-
лион частных коров, они верили в Рынок - миллион болванов  с  кошельками
назначат правильную цену Ван Гогу и Сабурову, они верили в Демократию  -
миллион болванов с избирательными бюллетенями решат то, в чем еще ни ра-
зу не сошлись мудрецы, они верили в Гласность, в целебность Правды - хо-
тя человек ничуть не меньше нуждается и в льстящем зеркале... Левые  гу-
манисты были уверены, что все должно служить человеку,  не  догадываясь,
что человек сам нуждается в служении чему-то бесспорному.  Зато  они  не
сомневались, что человеку необходима свобода, хотя ему желанна лишь сво-
бода поступков, а свобода желаний для него гибельна. Не  потому  ли  они
более снисходительны, чем их противники, что они уже сделались автомата-
ми, а те еще только борются за это? Ведь  именно  левые  чувствуют  себя
правыми, все им ясно: духовное из материального, доброта из выгоды, щед-
рость из богатства, храбрость из защищенности...  И  еще  они  презирали
предрассудки - единственный фундамент, на котором можно  строить  что-то
прочное. Твердость духа и сохранить-то нелегко среди разноголосицы  сво-
бодомыслия, а передать по наследству так и вовсе невозможно...
   В Михальском было столько расположения к публике, что Сабурову  каза-
лось: супруга своей соратницы он заласкает до  полусмерти.  Но,  видимо,
отдельные лица его не возбуждали - только масса заряжала его энергией  и
дружелюбием. (Каковы сегодня друг с другом вы, такими завтра станут все,
предупреждал революционеров Сабуров-утопист.)
   И вдруг первым порывом надвигающейся бури  по  толпе  прошелестело  и
отозвалось в ротонде: "Седых, Седых..." Головой выше всех, рассекал тол-
пу мужчина в расстегнутом полушубке с грубовато-красивым лицом  гидрост-
роителя или геолога, привыкшего иметь под своим началом иной раз и  уго-
ловников.
   Раскатом грома прокатился неумолимый баритон:
   - ...Снова потерпеть!.. Привилегии!.. Пусть побудут в нашей  шкуре!..
Постоят в очередях!..
   Слова "в едином порыве", оказывается, могут что-то и означать. И  оз-
начали они, что Седых не человек, а эмблема.  Значит,  завтра  он  будет
объявлен предателем, когда обнаружится, что он  человек,  а  не  символ.
Мыслитель, сунувшийся из ясности универсальности в неразбериху  неповто-
римостей, тоже обречен обманываться и  обманывать,  губить  и  погибать.
"Как я".
   - Ну что же это!.. - расстроенно вскрикивала Наталья.  -  Снова  "от-
нять" вместо "сделать"!.. Костя, ты  обязательно  должен...  -  ее,  как
Франческу да Римини, уже уносила необорная служебная вьюга.
   Им пришлось спуститься с задних ступенек.
   - Коррупция!.. - накатывалось следом. - Мафия!..
   - Ты за кого будешь голосовать? - ждет гласа Истины.
   - За военного коммуниста - у него же академия за плечами.
   - Я тоже. Я как узнала, что он сирота, воспитывался  в  детдоме...  А
кому из сегодняшних лидеров ты по-настоящему веришь?
   - Тебе. И папе с мамой. Когда у входа в магазин сразу десять  личнос-
тей, одна другой благородней, запляшут перед тобой: мне, нет, мне  отдай
свои деньги, для твоего же блага - ты по диплому или по сиротству будешь
определять, кому поверить?
   - Ага. Ага. Поняла. Надо верить не в личности, а в...
   - В демократию, в Россию? Ты замечаешь, что чем вещь ближе нас  каса-
ется, тем больше мы сомневаемся, дрожим. А чем дальше,  туманней  -  тем
тверже в нее верим. Что Шурка завтра выкинет, мы не знаем, а что  демок-
ратия ведет в рай...
   - Ой, Серая Шейка! - Наталья увидела уточку в пруду.
   - А почему курица стоит рубль семьдесят пять килограмм,  а  утка  два
двадцать? - гвоздь начал укорачиваться.
   - Это импортная. А советская - рубль девяносто, - доверчивость надеж-
но охраняет от насмешек.
   Сабуров попробовал, не осталось ли от гвоздя отверстия.
   - Болит? - встревожилась Наталья. - Лучше бы у меня болело!
   - Конечно, лучше, - сердито пожал плечами Сабуров.
   - Ничего, мне обещали гомеопатические таблетки.
   - И что - от этого исчезнут ложь, тупость?
   У выхода из парка два пацана толкали по рублю маленькую газетенку,  -
про Хаимовичей, по инерции подумал Сабуров, но разглядел на дрянной  бу-
маге жирно обведенный силуэт голой женщины, упрощенный, будто в сортире,
и густо утыканный кружочками, как пропагандистская  карта  американскими
военными базами. "640 эрогенных зон!" -  призывал  заголовок.  Глубокие,
пленительные тайны освобождала оттепель  из-подо  льда.  "А  хотите  про
Ельцина и Раису Горбачеву?" - сутенерски склонился к ним пацан помладше.
Тоже растет само собой.
   - Сколько теперь для них соблазнов... - с тревогой и горечью  пробор-
мотала Наталья. - У обоих ноги мокрые... А у тебя?
   И Сабуров почувствовал, что они не просто мокрые, но  прямо  ледяные.
Вот что нас расслабляет - жалость. А сталинизм рождает бессердечие и му-
жество.
   - Тоже мокрые, - признался Сабуров и прибавил капризно: - Лучше бы  у
тебя были мокрые. - Вспомнился попугай на ветке:  тоже  замерзает  среди
оттепели. Среди масс и всегда-то одиноко, но когда они  еще  и  охвачены
единым порывом автоматизма, ненавистного Сабурову,  как  виноград  лиси-
це...
   Возле дома навстречу Сабурову - намеком или укором судьбы - в послед-
нее время начал попадаться замызганный старикан,  -  неизменно  веселый,
даже дураковатый и, в отличие от сгоревшего пророка, всегда чисто выбри-
тый. Однажды Сабуров подглядел, как старик прямо на улице, юмористически
морщась, брился всухую, глядясь в магазинную витрину. А вдруг  и  у  не-
го... Старикан проделал обычную  свою  штуку  -  прицелился  в  Сабурова
тростью и крикнул игриво: "Если есть лишние деньги - кладите сюда!" -  и
призывно приподнял свой потрепанный полиэтиленовый мешок с  залихватской
надписью: "Здравствуй, школа!"
   У подъезда стояла "Скорая помощь" - еще чья-то очередь на дыбу подош-
ла. Он ожесточенно шевелил заледеневшими пальцами ног, но - без расслаб-
ляющего сочувствующего зеркала - его души это не затрагивало. Предвыбор-
ное собрание состоится в ЦОК ЖОРД, прочел он на дверях. Неужели снова он
один не знает, что это такое?
   Укрепившаяся мания поиска толкнула его к груде  книг,  сваленных  под
лестницей. Брезгуя дотронуться, ногой поворошил залежи человеческого ду-
ха. Все книги назывались одинаково: "Курс лекций по истории  Коммунисти-
ческой партии Советского Союза", - только одна для разнообразия именова-
лась "Теорией научного коммунизма". Потягивало мочой. Сик транзит?.. На-
долго ли?.. Ох, как будет неохота погружаться обратно в дерьмо... Но ес-
ли завтра Седых или Корягин прикажут своим витязям перейти к делу -  нет
уж, лучше жить на коленях.
   Дверь в квартиру была  почему-то  распахнута.  Юродивый  опаршивевший
Кристмас поздоровался и ринулся прочь с дороги с пугающей любезностью  -
прямо-таки распластался по стене, как пожарный на  карнизе.  Напрягшись,
Сабуров шагнул в комнату. Первым знаком беды бросился в глаза белый  ха-
лат. Потом шприц, всаженный в вену Аркашиной руки. И только потом запро-
кинутое Аркашино лицо, на котором казались живыми только прыщи. На  полу
аккуратным кружком - будто в столовой, под коричневым  соусом  -  лежала
выблеванная вермишель. Обрюзглый мужчина в белом халате вынул шприц, ос-
тавив торчать иглу: из ее круглого ротика выкатилась черная капля - буд-
то раздавленная черничка.
   Самым прочным, то есть тем,  что  делалось  автоматически,  оказалась
корректность - отчасти, впрочем, страусиная:  корректным  тоном  Сабуров
пытался убедить Верховного Судию, что ничего особенного не произошло.
   - Что с ним такое?! Алкогольная интоксикация! - с бешеным  презрением
выкрикнул мужчина.
   - Как же?.. Откуда?.. Не может быть... - залепетал Сабуров, словно  у
него не было цели важнее, чем показать белым халатам, что вообще-то  они
попали во вполне приличный дом и  случившееся  недоразумение  сейчас  же
разъяснится (а вдруг и судьба этому поверит и поведет  дело  по  другому
сценарию - ведь еще ничего, собственно, не объявлено). Сабуров даже  ки-
нулся менять декорации - убирать порцию вермишели.
   - Его надо везти в стационар, - с ненавистью оборвал эти ужимки  муж-
чина.
   - Я уберу, уберу, - поспешно заверил его жалобно-испуганный Кристмас,
и у Сабурова мелькнула мысль, что своим  хипповским  видом,  распущенным
серпантином волос Кристмас его компрометирует - и Сабуров  рассыпался  в
преувеличенных благодарностях, стараясь показать, что благодарит  малоз-
накомого человека.
   Появились носилки. Сабуров пробирался впереди, из  последних  сил  то
приподнимая готовые выскользнуть рукоятки, то опуская, то  наклоняя  ту-
да-сюда, более всего опасаясь своей бестолковостью  рассердить  посланца
небес в белом халате.
   В "Скорой помощи" было слишком тесно и низко для чего-нибудь большого
и высокого - поэтому не было никаких гвоздей.
   - Аркаша, Аркаша, - то ласково, то строго, но с неизменным  приличием
благородного нищего в губернаторской передней взывало скорчившееся у но-
силок существо, но Верховный Режиссер не поддавался: Аркашины глаза  ос-
тавались закрытыми. По нечисто-белому, подернутому  серым  пушком  лицу,
где жили только прыщи, пробегали судороги - где, казалось,  и  дергаться
было нечему: так у собаки, одолеваемой мухами, в самых неожиданных  мес-
тах дергается шкура, словно кто-то изнутри хватает ее в кулак.
   Родные места: коридор, с прошлого года заляпанный известкой,  "желту-
ха", "краснуха", "прозекторская". Тетрадный листок: "В случае укуса кле-
щом..." - им сюда. Сабуров страшился взглянуть в подернутое рябью  Арка-
шино лицо и не отводил глаз от его испачканных рвотой  школьных  брюк  и
носков, выглаженных и заштопанных Натальей, и не укладывалось  в  голове
ни то, что Наталья продолжает где-то существовать, ни то, что носки, как
ни в чем не бывало, сохраняют свой домашний, уютный вид.
   Провисающий, выскальзывающий из рук Аркаша был уложен на тускло-оран-
жевую клеенку - такую они с Натальей когда-то подкладывали ему в  коляс-
ку, где он и спал - кроватку было некуда поставить. Каждому, кто  сейчас
взглянул бы на Сабурова, сразу же стало бы ясно, что все происходящее  -
чистая случайность.
   Чувство вины за то, что он не переоделся, придя из школы, и не  вымыл
за собой посуду, росло с каждой минутой, но Аркаша знал, что вымыть ее и
переодеться так и останется свыше его сил, а избавиться от виновности он
сможет единственным способом - бунтом: надо притвориться, что из принци-
па не делаешь то, чего не делал по безволию. У меня короткий завод,  ко-
роткий завод, короткий завод, повторял он, пока слова сначала не изменя-
ли смысл ("завод" превратился в промышленное  предприятие),  а  потом  и
вовсе его утрачивали. За-вод, зав-од, заведующий одиночеством... Он при-
нялся твердить на все лады то одно, то другое слово  и  с  каждым  разом
одуревал все быстрее. Безволие, лиебезво, вобезлие...
   "Волю может заменить автоматизм - автоматам воля не  нужна:  они  все
делают так же незаметно, как я дышу, хожу, почесываюсь..."
   Долго слушал стенные часы: хм-так, хм-так, хм-так...
   Нащупал языком зуб с острым краешком - все,  теперь  будет  не  отвя-
заться, пока не раздерешь язык до болячки. Медленно вытащил из-за  пояса
воображаемый пистолет, театрально поднес к виску и спустил курок. Голова
дернулась и упала на грудь. Потом вставил пистолет в рот.  Вспомнил  фо-
тографию самоубийцы в учебнике криминалистики - выстрелил себе в рот  из
ружья: зубы были вывернуты наружу двумя белыми подковками, как бабушкины
вставные челюсти. Содрогнулся. Отправился душить  себя  перед  зеркалом:
смотрел, как набрякают жилы, пучатся глаза...
   Вот оно: к зеркалу он поднялся безо всякого усилия, потому что  маши-
нально. Есть же счастливцы, которые всю жизнь так живут  -  не  чувствуя
себя.
   Слева нос у него довольно прямой, зато справа есть такая  деревенская
курносинка... Но если прижать пальцем... Приклеить бы чем-нибудь... Дол-
го ухмылялся сатанинской кривой ухмылкой: так курносинка  исчезала.  Вот
так бы и ходить.
   Он чувствовал, что еще немного - и он, как на  привязи,  потащится  к
кому-нибудь в гости, только бы избавиться от бремени себя самого.
   У Игоря Святославовича истерически залилась собака - он вздрогнул  до
боли. "К но-ге!" - гаркнул идиот-хозяин, и он снова содрогнулся - уже от
омерзения. Собрав волю в кулак, сел за стол. Написал x+z и изнемог. Плюс
напоминал могильный крестик. Он начал придумывать, как бы разместить  на
перекладинке год своего рождения, хотя это было явно невозможно.  Поднял
повыше свободно свисающую шариковую ручку и отпустил, целясь в перекрес-
тие. Не попал, но от стука дернулся всем телом и еле  перевел  дух.  Еще
раз не попал, но дернулся уже не с такой болью. А потом  вообще  уже  не
вздрагивал, как обстрелянный солдат, пока до него наконец не дошло,  что
он изгадил казенную страницу - формула была как будто обсижена мухами.
   Долго и мучительно решал, оставить так или выдрать страницу.  Выдрал.
И долго комкал ее, пока не заныли пальцы. Но сил выбросить комок уже  не
было - так теперь и будет лежать на столе и нарывать, вместе с посудой и
школьной формой.
   Он взглянул на часы и пришел в отчаяние - еще двух часов как не быва-
ло. Хм-так, хм-так, хм-так...
   Хватило сил на последнее средство: вообразить, что он - это не он,  а
крупный ученый и более того - иностранец. Главное,  чтобы  не  уроки,  а
что-то серьезное. Высокое?.. В десять минут он расщелкал домашнее  зада-
ние и взялся за задачник повышенной трудности. Талант тоже делает  чело-
века автоматом. Хотя папа не похож на счастливого... И хочу быть автома-
том, и презираю...
   Могучий, как слон, он ворочал глыбы научных проблем, подхлестывая се-
бя виски. Он принес из холодильника оставшуюся с Нового года едва  нача-
тую бутылку и, ожесточенно скребя в густой бороде, сделал  смачный  гло-
ток. Передернулся, испортил всю сцену. Рассердившись, долго булькал, так
что израненный язык едва не всосался в горлышко. Сморщился уже приемлемо
- как опытный пьяница. Работа пошла еще интереснее. Буквы начинали  пла-
вать, но он держал их под контролем. Выражение гадливости, невольно  ов-
ладевшее его лицом, лишь помогало вживаться в образ:  гениальный  ученый
был порядочным брюзгой. Рассердившись на ошибку, он с досады  делал  еще
пару добрых глотков.
   Обнаружив, что бутылка уже пуста, гений -  человек  дурного  нрава  -
швырнул ее через плечо, стараясь все же попасть на диван, чтобы не  раз-
билась - служанка приберет.
   Стул плавал кругами, формулы копошились, как мураши, но работа шла на
лад. Голова его начала раздуваться, как воздушный шар, а  прежняя,  кро-
шечная головка бессильно болталась внутри, в тугом звоне. Уже ничего  не
было, и его не было - только какие-то отдельные части себя он еще ощущал
в разных местах далеко друг от друга...
   Внезапно он понял, что сейчас умрет. Его  почти  не  осталось,  чтобы
по-настоящему понять это, но он каким-то - автоматическим - образом пос-
тиг, что нужно позвать Кристмаса - раз тот собрался спасать  наркоманов.
Ног у него не было, но он все же начал изредка ударяться наружной  голо-
вой (внутри стук был едва слышен) и несколько раз узнал обои в коридоре,
хотя так близко никогда их не разглядывал. Телефон каким-то образом ока-
зался в его руках, и даже номер был набран автоматически.  "Дверь  будет
открыта", - заверял он Кристмаса, не понимая, что тот говорит ему. Долго
ползла перед глазами белая пустыня, а потом заслонила горизонт  какая-то
очень индустриальная башня. Ножка холодильника, с трудом опознал он  ее.
Но дверь должна быть открыта, напомнил он себе, раз пообещал, надо  сде-
лать. Не такой уж он безответственный, сказал он маме.
   приличия и кое-что понимать. Страшившая его бледная  рябь  Аркашиного
лица прекратилась, ему показалось, что прыщи тоже начали угасать.  Оран-
жевая клеенка вдруг сделалась зловещей: ружье в первом акте, из которого
совершается смертельный выстрел в последнем. А медицинский персонал сги-
нул безвозвратно.
   Тут уже было не до приличий. Сабуров поспешно вышел в коридор, но там
и духу больничного не было - он был изгнан без остатка  духом  краски  и
побелки, хотя ничего не было ни выкрашено, ни побелено, а только заляпа-
но. Кое-где виднелись болотные огоньки. Сабуров поспешил к раз за  разом
обманывающему свету, спотыкаясь о какие-то трубы  и  заглядывая  во  все
двери, но ничего не находил, кроме разбитых  унитазов  и  раковин.  Было
полное впечатление, что он остался один в брошеном здании.
   Преодолевая с каждой секундой нараставшее стремление кинуться обратно
и посмотреть, что с Аркашей (но чем помочь?), он уже  почти  бежал,  ка-
ким-то автоматическим чудом удерживаясь на ногах среди обломков,  -  все
сделалось неизмеримо страшнее, когда стало некого задабривать.  Если  бы
не спасительная автоматика, он бы только бросался об стены,  как  кошка,
которую смеха ради облили бензином и подожгли.  Боже,  какое  счастье  -
прозекторская!
   Свет и чистота - ну, конечно, только таким  и  должен  быть  реальный
мир, а заляпанные коридоры, в которых он только что метался, разумеется,
ему привиделись. Главное, не поднимать панику, разумеется, доктор сейчас
придет. Корректным шагом - достойный член достойного мира - Сабуров  по-
кинул этот мир и снова оказался в строительном аду: он  понял,  что  ему
будет не отыскать Аркашу среди неотличимых друг от друга заляпанных две-
рей.
   И снова он, обезумевшее животное, держался только на автоматике.  Ко-
нечная цель уже заменилась промежуточной: только бы найти... О  счастье:
"В случае укуса клещом..." Но, увидев Аркашу, не подающего  ни  малейших
признаков жизни, он сразу понял, что ничегошеньки не добился, -  остава-
лось только выбегать в коридор - не идет ли врач -  и  стремительно  ки-
даться обратно - может быть, как раз в эту минуту Аркаша...
   И гора свалилась с плеч, когда нашлось кому искательно заглядывать  в
глаза, стараться не мешать, втискиваться в  стенку.  Машинально  смахнув
муху - до мух среди снега довела оттепель! - он испуганно застыл, словно
в гостях сбросил с колен любимую хозяйскую болонку. Воровато  поглядывая
на известковые отпечатки своих ног, улучил минутку,  когда  врач  что-то
вкалывал, и поспешно стер следы валявшейся у порога тряпкой.
   Врач, не по-нынешнему хайрастый - с виду разночинец-сицилист -  изме-
рил давление у Аркашиного безжизненного тела и приподнял  бровь,  словно
услышал не совсем то, что ожидал. Установив капельницу, приветливо обра-
тился к Сабурову: "Последите, как он будет реагировать", - и исчез.  Са-
буров на предложение врача услужливо - автоматически - кивнул  несколько
раз подряд и лишь потом сообразил, что совершенно не  представляет,  как
ему реагировать на Аркашины реакции. Оставалось только ежеминутно  выбе-
гать в коридор и стремглав кидаться обратно. Когда тревога вырастала  до
невыносимой степени, он бежал разыскивать приемный покой и каким-то  чу-
дом - благодетельная автоматика! - находил и, что еще более удивительно,
находил дорогу обратно. Так и мелькало: желтуха, краснуха, прозекторская
- прозекторская, краснуха, желтуха, "В случае укуса клещом..."
   Наконец Аркаша открыл глаза, приподнял голову, и  его  начало  рвать.
Судороги пытались вывернуть его наизнанку, но с губ только тянулись  ян-
тарные сосульки - оттепель. Сабуров с радостной  надеждой  смотрел,  как
набухают жилы, как надувается лицо в багровый цвет - цвет жизни...
   В эти судьбоносные дни...
   - Вы не слушаете зарубежные голоса? - спросил сицилист. - Зря. Сопос-
тавишь с нашими данными... Но обо всех таких случаях мы должны  сообщать
в комиссию по делам несовершеннолетних, - и Сабуров  остро  почувствовал
вульгарнейший запах перегара: Аркаша из благородного  тяжелого  пациента
превратился в пьяного нечистого подростка. Пришлось  лепетать,  что  все
происшедшее - чистая случайность, что Аркаша даже висит на Доске  почета
(Аркаша пытался поддержать его пьяным мыком, лишь подчеркивающим  безоб-
разие картины).
   Тем не менее сицилиста - славного малого - удалось склонить к  измене
служебному долгу, - он даже вызвал машину.
   - Ну что, будешь еще употреблять? - добродушно  спросил  сицилист.  -
Давленьишко-то у тебя было уже того... пятьдесят на тридцать. Уже  почки
не работали.
   На улице было черным-черно - дело шло к утру, но, к удивлению Сабуро-
ва, на улице попадались прохожие, и, с трудом вспомнив, как пользоваться
часами, он разобрал в отблесках циферблата, что еще нет одиннадцати. Ма-
шину то и дело заносило - оттепель. Но - никаких гвоздей.
   Кристмас не соврал - дома был полный порядок, Наталья с Шуркой  мирно
сидели на кухне. Сабуров уложил вырубающегося Аркашу на постель и явился
к очагу. Обстановка оказалась не такой уж мирной: Шурка читал  вузовский
курс химии с выражением закоренелости на огненной физиономии, а  Наталья
под кооперативным портретом Высоцкого (укол ревности) безнадежно смотре-
ла на пасьянс из продовольственных талонов, разложенных на статье  "Изу-
чайте свою фигуру" из какого-то женского журнала. Схематичные  разновид-
ности женских фигурок бугрились от высохших слез, словно журнал  побывал
под дождем. Стигматы на ее лице сверкали, как рубиновые звезды. На подо-
коннике, в большой миске кисла освежеванная морковка - отмокала от  нит-
ратов. Морковки были гигантские, как огнетушители.
   - Он пришел пьяный...
   - Пьяный сразу!.. Сколько я там выпил!.. На тебя бы так наезжали!.. У
Антона, - Шурка обратился к Сабурову как мужчина к мужчине, - баба попа-
ла в роддом (он произнес так, будто она попала под машину), он наквасил-
ся, слезы размазывает: ладно, говорит, не пей. Но я тебе парилку  устрою
- все его знакомые, где меня встретят, должны давать мне по морде.
   - Андрюша, - Наталья в порыве бескрайней искренности прижала  руки  к
груди, - я согласна была бы платить в... три раза дороже, только бы жить
отдельно от этих...
   - От народа?
   - Я для народа готова день и ночь работать!!!  Но  чтобы  моего  сына
спаивали или избивали... или похабщину в лифте читать - какая народу  от
этого польза! Ну скажи, ну какое правительство в этом виновато?! И крем,
главное, дефицитный...
   Сабуров тоже видел эту фигуристую, как на торте, надпись в лифте, вы-
давленную из тюбика. Узорочье письма особенно подчеркивало  незамыслова-
тость содержания.
   Взрыв Наталью, как обычно, успокоил, она снова погрузилась в талонный
пасьянс:
   - Сколько их развелось... Уже не помню, какие отоварили, а какие  по-
теряли. Надо базу данных строить.
   Талоны ей, казалось, только прибавили уюта. Сабуров  подавил  соблазн
рассказом про Аркашу прервать ее благодушные философствования: "Что нер-
вирует - выбор. А нет ничего - и идешь спокойно.  Повезло  сегодня:  чай
попался не по сто граммов в пачке, а по сто двадцать  пять.  И  еще  бог
послал кусочек сыру. Не пойму: это сыр сделался такой противный  или  мы
от него отвыкли? Все проедаем, - с гордостью заключила она. - Я на  твое
пальто уже смотреть не могу. Но, - строго остановила она себя, - свобода
дороже! Я в очередях себе все время говорю: а я выдержу, не пожелаю  об-
ратно в стойло. Да и не очереди страшны, а жулики, склочники - и там  на
копейку стараются выгадать. А в хорошей очереди... Шурик, ты слышишь?"
   - А? - Шурка ошалело оторвался от учебника Глинки и,  вспомнив  услы-
шанное, приосанился: - Мне на это теперь начхать - меня только наука ин-
тересует!
   - Нет, надо создавать благотворительный фонд для бедных. Мы бы каждый
месяц сдавали рублей по пятьдесят. Да, еще какая везуха: ветчину в "Рус-
лане" выбросили. Я сначала обалдела, а сейчас поняла, почему ее выброси-
ли - приванивает немножко. Но если запечь с  сыром  -  будет  незаметно.
Пальчики оближете.
   Натальино приятие жизни раздражало Сабурова. Но только  так  и  можно
быть добрым: делиться без надрыва можно только удачей...
   Телефон. Тебя, раздраженно кивнул Сабуров - он-то никому не нужен.
   - Здравствуйте, Николай Сергеевич, - обрадовалась Наталья. - Да,  да,
я слушаю, - вскоре была вынуждена признать она. - Конечно,  лучше  между
нами. Спасибо большое, Николай Сергеевич, - от  всего  разбитого  сердца
поблагодарила она.
   Пришлось запереться с нею в комнате,  чтобы  узнать,  что  случилось.
Бедная Лиза вышла за Бугрова... Все-таки умеет сопеть,  причесываться...
Все у него как у всех... Помешался... Только про половую жизнь и  проти-
возачаточные средства... Какая-то идиотская программа... Вычислял, како-
го пола будет младенец... В распечатке слово "менструация"!..
   - Ведь мы не должны давать ни малейшего  повода!  -  вскрикивала  На-
талья. - Помешался на менструациях! - она едва успела понизить голос  на
этом слове, которого вообще-то терпеть не могла. - А может, не утрясать?
Пусть партийцы посмотрят на своего серьезного, партийного...
   Из Аркашиной комнаты раздался замирающий стон. Наталья побелела -  не
все ей отсиживаться за своей работой...
   Судорогам удалось выкрутить из Аркаши еще одну ложку жидкого  янтаря.
Потом еще одну. Шурка, испуганно сверкая глазищами, гремел тазами. Пере-
гаром разило, как в вокзальном шалмане.
   О ночь мучений... Но - никаких гвоздей: он действовал, как автомат, а
потому, забежав в туалет, испытал только облегчение  -  как  сладко  вы-
литься горю ливнем проливным.
   И вдруг с неземной ясностью понял: самое лучшее, на что он был спосо-
бен, он похоронил в себе - даже от себя самого. Когда до него дошло, что
все задушевнейшие свои создания ему все равно придется  представлять  по
начальству, - что-то в нем зажалось навеки - так, самого факта существо-
вания Адольфа Сидорова оказывалось достаточным, чтобы повергнуть  его  в
бесплодные корчи перед услужливо разинутой пастью писсуара.
   "Меня принесли в жертву совершенно зря: Одинаковость, Изоляция и  Не-
изменность все равно уже издохли и смердят (еще посмотрим,  как  вы  без
них проживете), объявляется ставка на разнообразие,  на  открытость,  на
талант. Хотя бы на словах. Но мою-то жизнь все равно не вернешь..."
   Наталья, бессильно присевшая у стола, оторвалась от машинального  (то
есть счастливого) почесывания своих стигматов,  испытующе  вгляделась  в
него и что-то вспомнила: принялась, будто в цирке, одну за другой извле-
кать совершенно одинаковые картонные коробочки с оттиснутыми чернильными
цифрами, приговаривая: гомеопатия... очень древняя...  только  надо  ве-
рить, а то так никогда не выздоровеешь... первую и третью  под  язык  до
еды, вторую и пятую на язык через два часа, первую и четвертую...
   Сабуров был воспитанным человеком, поэтому он не швырнул коробочки ей
в лицо, а аккуратно сложил в мусорное ведро. Наталья, не обижаясь,  изв-
лекла их обратно:
   - Ничего, я тебя еще приучу.
   Они с Лидой шли от университета к Среднему проспекту по улице  неопи-
суемой красоты, а когда его что-нибудь вдруг не  вполне  устраивало,  он
вносил поправки с божественной простотой и божественным  размахом.  Если
классицизм Кваренги вдруг казался ему тяжеловатым, он  лишь  вглядывался
построже, и являлось что-то вроде Камероновой галереи - только еще изящ-
нее, выше, воздушнее. А когда он обращал внимание, что не  видит  ничего
барочного, являлось уж такое пышнейшее барокко, рядом с которым Растрел-
ли выглядел бы аскетом. Любвеобильными жестами он показывал свои  владе-
ния Лиде, и на душе было до того легко, что он  даже  удивлялся,  почему
так не бывает всегда, если это так просто. Семенов только что рекомендо-
вал его статью в ДАН (Доклады Академии Наук), но это  была  студенческая
поделка в сравнении с тем, что клубилось в его душе,  и  Лида  прекрасно
это знала. Он осторожно взял ее за хрупкий  локоть  (сердце  замерло  от
нежности) и почувствовал неловкость, что пускается на столь  школьничес-
кие ласки при эдакой лысине. Впрочем, он же еще студент. А увидят дети -
ничего такого, брать под руку он имеет полное право. Наталья  же  вообще
должна быть довольна, что он так счастлив, агрессивно подумал он, и ког-
да проснулся, почему-то обиднее всего показалось то, что  даже  и  улицы
подобной нет на свете. Неужели это был занюханный Биржевой переулок, где
грузовики, рыча, непрестанно тычутся в разинутые ворота, из которых  вы-
текает какая-то жижа и которым вечно требуются загадочные  галтовщицы  и
каландровщицы?
   Похороненные дарования разлагались где-то в  глубине,  отравляя  его,
как труп отравляет воду. Невеста в первую же брачную  ночь  от  ревности
или обиды бросилась в колодец, и никто не  знает,  куда  она  исчезла  -
только лошади стали отказываться от воды, пятиться, фыркать... Еще вчера
воплощение счастья и надежды, сегодня - склизкая отрава.
   Наталья осторожно встала - жить не так уж необходимо,  но  необходимо
плавать по морям - и Сабуров забыл о ней. Но когда она тяжело плюхнулась
обратно, снова вспомнил. "Почему не на работе?" - он еще не пришел в се-
бя, но яд для ее служения Васям-Марусям оказался наготове.  Голова  кру-
жится? Так полежи - на что и служебное положение, если им не злоупотреб-
лять. Но когда она действительно легла, от удивления с него и одурь  от-
части слетела. Он перебрался через нее и схватился за голову,  чтобы  не
успела расколоться. Утром всегда ужасаешься, что предстоит  прожить  еще
целый день, но потом, к сожалению, расхаживаешься,  и  место  физической
боли и разбитости заступает тоска. Но  сейчас  голова  раскалывалась  на
пять с плюсом и не позволяла сознавать, что произошло с его судьбой.
   Не выпуская головы из рук, заглянул к Аркаше  -  тот  спал,  наполняя
комнату смрадом старого пьяницы, - затем добрался до кухни,  где  встре-
панный Шурка гордо поднял от обширной тетради (почти  как  стариковская,
кольнуло Сабурова) ошалелые глаза с розовыми белками.
   - Всю ночь просидел - три раза ходил обливался.
   Если есть высокое оправдание, бессонница не страшна.
   - Еще две минуты могу поработать, - Шурка метнул  оценивающий  взгляд
на будильник и гордо уткнулся в тетрадь, где  среди  густо  разбросанных
химических формул много раз повторялась надпись: "I want the beer".
   Из-за разбитости и головной боли Сабуров не мог видеть себя со сторо-
ны и, следовательно, чувствовать себя несчастным - он брился, как  авто-
мат. Но от холодной воды содрогнулся и немного пришел в себя. С  тем  же
успехом можно было бы вытянуть себя кнутом. Шурка хлопнул дверью -  пос-
ледний источник жизни. Есть не мог, но чай глотал как можно более  горя-
чий - ожоги тоже прибавляют бодрости.
   И взбодрился-таки: навалилась такая тоска, что он часа полтора проси-
дел за столом, не чувствуя ни малейшей скуки, как в зубоврачебном  крес-
ле. К несчастью, был библиотечный день, и душою его никто  не  управлял.
Страшным усилием заставил себя одеться и выйти на улицу, чтобы голова не
разболелась окончательно, хотя только боль и спасала его от понимания.
   Оттепель продолжалась - на улице все плыло и текло. Он обошел  унылый
квартал, словно принимая лекарство. Идти было все равно куда,  все  дома
были одинаковы - он лишь старался, чтобы ему не попалось на глаза  клад-
бище-комбинат и дом сгоревшего пророка. И до того не захотелось  возвра-
щаться в свой больничный барак... хоть бы лучик радости, хоть бы  лучик!
Лида, Лида, Лида, Лида, Лида, Лида, Ли...
   Бледно-желтое лицо Натальи неподвижно лежало на подушке. Будто в гро-
бу, только нечесаная. Рубиновые звезды померкли и  походили  на  родимые
пятна. Но он испытывал только тоску и злость: еще и этим он должен любо-
ваться... Лида, Ли...
   Но и о Лиде было неловко думать в присутствии Натальи - и это  она  у
него отняла.
   Наталья восстала из гроба и, как привидение, придерживаясь за  стену,
побрела в туалет, откуда послышались звуки рвоты, которыми он не  перес-
тавая наслаждался со вчерашнего вечера. За какие прегрешения  он  обязан
это слушать?! Наталья вышла из туалета - желтая косматая  старуха;  при-
держиваясь за стену, прошла в ванную полоскать рот.
   - Может, вызвать "скорую"? - сдерживая  ненависть,  спросил  Сабуров,
когда она показалась снова.
   - Не надо, - полумертвым голосом. - Я, может быть, засну, и  пройдет.
В затылке что-то лопнуло, - пожаловалась она с такой доверчивостью,  что
у него от стыда втянулся живот.
   На постель она опустилась осторожно, чтобы не качнуть головой, посте-
пенно приседая и словно бы испытывая рукой прочность супружеского  ложа,
и все же в последний момент ее качнуло, и она повалилась набок, стукнув-
шись виском о деревянную спинку. От стука живой кости и растерянного ви-
да, с которым Наталья потирала висок, Сабурова пронзила жалость - к ней,
но через мгновение - к себе: у него и для своих мучений уже не  осталось
никаких сил (забыл, что именно жалость к другим наполняет нас  силой,  а
жалость к себе окончательно ломает хребет).
   Вестник скорби - телефон - внезапно разразился звоном. "С  работы  ее
треклятой", - поспешил успокоить себя Сабуров, чтобы переключить страх в
злость.
   - Слушаю вас, - вложил в галантность все свое бешенство.
   Это была Лида. С того света. Нет, это он был на том свете, а она зво-
нила из этого, из мира живых. Алло, ты меня слышишь, недоумевала  она  и
(после Москвы, что ли?) никак не могла поверить, что телефон может  быть
неисправен. Еще двушка последняя как назло, пожаловалась она  уже  самой
себе и воззвала в последний раз: "Алло, вы меня слышите?"
   - Слышу, - как Тарас Бульба, ответил Сабуров.
   Что, переспросил он, и Наталья, каким-то чудом  ухитрившаяся  померт-
веть еще больше, снова прошелестела: "Из милиции?.." Что,  еще  раз  пе-
респросил он и засуетился: нет... с работы... надо срочно... эти  там...
сразу обратно...
   А голос юлил, глаза бегали, и под захватывающей  радостью  собиралось
раздражение: и такую минуту ему отравляют ложью.
   - А... а вдруг Аркаше что-нибудь понадобится?..  Я,  может  быть,  не
смогу... - стонет, как умирающая лебедь!
   - Я постараюсь побыстрее, - еле выговорил от ненависти.
   И по дороге он ненавидел их все сильнее: навязались на его шею - ведь
если бы не они, не пришлось бы совершать подлость, можно было  бы,  нас-
лаждаясь ударами сердца в висках,  свободно  лететь  навстречу  счастью,
промокших ног под собой не чуя. "Я враг небес, я зло природы, и видишь -
я у ног твоих..." Позвала именно в музей - значит, и она запомнила,  как
он захаживал с ней туда отдыхать душой среди бессмертных копий и попутно
пленять ее эрудицией и красноречием.
   Она сияла. Он стиснул ее страстно до безвкусицы, не помня, что  здесь
всюду знакомые. Она лепетала что-то радостное, но  слова  были  излишни.
Только одна фразочка ее почему-то засела в  памяти:  "А  это  Вася,  мой
муж".
   - Я ему столько о тебе рассказывала! - и по тому,  как  мрачный  Вася
играл желваками, было видно, что порассказала-таки, какой у нее  в  про-
винциальной дыре остался умный дедушка-Сабуров, она и сейчас им  хваста-
лась: "Он нас по музею поводит - ты не представляешь, до  чего  интерес-
но!" - и обращала сияющее, самое родное в мире лицо к своему милому  де-
дуле: "Правда, Вася похож на барсука?" -  женщины  обожают  всякую  жив-
ность. "Ну конечно, вылитый барсук".  Молодость  без  таланта  оказалась
сильнее, чем женатый талант без должности.
   Нет ничего вернее и спасительнее автоматики: он был  давно  мертв,  а
щетина росла, а язык болтал. Перенести можно все, если остаться  автома-
том - сознавать лишь то, что видишь глазами, и ни в коем разе не  видеть
себя со стороны - для этого лучше всего молоть без умолку.
   ...Областной музей дорогие товарищи туристы возведен на средства  не-
коего купца платонически влюбившегося в культуру благодаря общению с од-
ним моим гениальным однофамильцем и предтечей оный  меценат  не  пощадил
капиталу дабы российское Захолустье могло вкушать от плодов  Цивилизации
а посему и насовмещал целую кучу разных плодов и стилей да вы у  себя  в
столицах конешно и пошибче видали но для нашей дыры хе-хе вы уж простите
старика коли лишнего наболтаю не мне вам объяснять что вон те  кариатиды
стянуты с Акрополя а вон энти колонны из Персеполиса  обратите  внимание
на сочные капители из разъяренных бычьих голов даже ноздри  имеют  форму
разъяренных запятых а от этих росписей по фризу ниточка явно  тянется  к
египетским Фивам такой и должна быть культура братских народов  а  стек-
лянные двери ведущие словно бы в присутственное место уже достижение на-
шей великой эпохи как видите у выходящих видна только  верхняя  часть  в
виде бюстов так сказать мне здесь однажды попались навстречу сразу  трое
два ханурика в кепочках суетились вокруг третьего а  он  двигался  между
ними скрестив руки на груди я такого достоинства сроду не видал а  когда
вся троица появилась из-за двери оказалось что ханурики несут бюст Петра
Ильича Чайковского повалили его в пикап рожей вниз а он так и не удосто-
ил их взглядом и я понял что чувство собственного достоинства иногда мо-
жет стоить жизни но я опять заболтался известно старость не радость итак
музей как и театр начинается с вешалки ага не раздевают  потому  что  не
топят оно и без того оттепель видите что значит дыра вы наверно заметили
что некоторые обитатели провинциальных дыр любят изображать из себя  ту-
ристов на денек заехавших в свою дыру из Парижа  делают  вид  будто  все
здесь их ужасно забавляет но меня ничто здесь не  забавляет  потому  что
мне в Париж не возвращаться из дыры извините я вышел в дыре и  отойду  и
похоронят меня не на кладбище а на комбинате эдак-то ну да господь с ним
опять дедуля заболтался вы на энтот бок не глядите опосля Лувра вам ни к
лешему "Портрет неизвестного" работы неизвестного художника "Автопортрет
неизвестного с палитрой" хотя ему больше подошел бы "Автопортрет с  пол-
литрой" а этой милой девушке понравился Бурлюк написан как будто пласти-
лином но вот она заметила что мы на нее смотрим и  уже  кокетничает  уже
смотрится в стекло на картине поправляет прическу  так  и  нужно  в  ис-
кусстве нужно видеть себя а молодой человек навалился локтями на витрину
готовьтесь сейчас служительница сделает  ему  выговор  и  поделом  нужно
уметь наслаждаться стоя заметьте какую глупую рожу скорчил  он  в  ответ
своим нелепым видом желает показать нелепость ее претензий мы  находимся
на пороге зала слепков то есть отражений с отражений жертвователь  желал
чтобы обитатели Захолустья могли собственноглазно узреть гипсовые  копии
необрезанных микеланджеловских Давидов Афин из Афин колонну с  Парфенону
в масштабе один к трем ага статуи заменены выставкой достижений агропро-
ма наши кишки желают пожрать и кесарево и богово ну да я старый музейный
пациент и по памяти все помню по молодому делу важивал сюда девушек доз-
воленная нагота сближает хотя при совсем уж простом отношении  к  наготе
исчезает возвышенная любовь она возможна только как преодоленное  отвра-
щение к телу да-да небесной любви не может быть если ты совсем не  отли-
чаешь чистых помыслов от нечистых если очень уж любишь человеческое тело
Бенвенуто Челлини писал что у его статуи были прекрасные детородные час-
ти а я вот в детстве думал что стыдно и дурно это одно и  то  же  красть
стыдно и иметь какой-нибудь ненужный орган так же стыдно хотя моя бабуш-
ка называла его очень ласково крантик ох старый хрен опять болтаю незна-
мо что только девочку смущаю ишь закраснелась чисто  маков  бутончик  на
произведение искусства следует смотреть чистым бескорыстным взором  хотя
если искусство должно активно вмешиваться в жизнь если положено  ненави-
деть литературного бюрократа и проливать слезы  над  литературным  стра-
дальцем то следует и вожделеть к статуям ох опять  язык  без  костей  на
печку старинушке пора а то всюю поясницу разломило не иначе  к  оттепели
пойти пареных отрубей приложить а вы деточки любите друг  друга  ты  Ва-
сенька ее жалей она мне (всхлип) заместо внученьки была...
   И все. И снова он остался один среди оттепели.
   ...Кто устоит против разлуки, соблазна новых барсуков...
   Ему пока что удавалось не понимать, что происходит.
   По противоположной стороне улицы ехала "Волга", на крыше которой тор-
чала беспокойно озиравшаяся человеческая голова, и его это нисколько  не
удивляло, но автоматика разглядела сквозь стекла хозяина головы,  шагаю-
щего позади машины примерно с той же скоростью. За ним  виднелся  плакат
общества "Знание": состоится лекция "Питайтесь иррационально". Ему  было
все равно, однако дотошная автоматика и это распутала: следовало  читать
"Питайтесь рационально".  Еще  афиша:  "Экстрасенсы,  колдуны,  ворожеи.
Принципы их работы", - это Дворец культуры пищевиков, цитадель всего са-
мого передового. Выросло само собой: повышение биополя, включение косми-
ческого разума, супраментальная медитация с  нарушением  пространства  и
причинности, в мир привидений, барабашек, ведьм, дьяволов, леших,  приз-
раков приглашал крупнейший исследователь полтергейста.  В  женской  кон-
сультации принимал астролог, в театре Ленинского  комсомола  встречались
со снежным человеком, - освобожденный кретинизм наконец-то  вырвался  из
растаявшей ледяной клетки.
   Навстречу вышагивали люди-автоматы, внушавшие ему ужас тем, что им до
него нет никакого дела, но в присутствии свидетелей автоматика  по-преж-
нему управляла его лицом, и не  было  никакой  возможности  узнать,  что
внутри него в бетонном склепе мечется мокрый взъерошенный зверек,  кото-
рый и есть он. А мысль лихорадочно шарила по вселенной в поисках уголка,
где можно было бы затаиться... нет - где до него кому-то  было  дело,  и
родной дом - больничный барак - почему-то вспомнился  в  последнюю  оче-
редь, и его охватил новый ужас, что все там умерли.
   ...Наталья в гробу... Она и в постели была готовый мертвец...  Может,
и Аркаша... Ведь и открыть будет некому...
   Лишь автоматика не позволяла ему броситься бегом, и она же  подсказа-
ла, для чего нужен телефон-автомат. Из его  стеклянной  кабины  пыталась
выбраться старушка - шарила руками по стеклам, то по одной стенке, то по
другой, приседала, отыскивая выход внизу, - и сообразительная автоматика
догадалась, что она моет стекла. Господи, сделай так, чтобы у меня  была
двушка, только не сердись, мне нужно еще, чтобы телефон был исправен,  и
больше я тебя ни о чем не попрошу, только пусть она ответит...
   Сомневаться в их смерти было уже невозможно, и он прижимал  трубку  к
уху просто для того, чтобы делать какое-то усилие.  Но  когда  в  трубке
вдруг раздался Натальин голос, его снова поразила немота - только в пос-
ледний миг его прорвало:
   - Алло, алло, это Андрей!..
   - Что с ним?!
   - Ничего, это же я, Андрей...
   - Это не его голос!
   - Ну что ты выдумываешь!
   - Ф-фух... Теперь узнала. У тебя такой голос был - ужас!
   - Как ты там?..
   - Ничего, лучше. Уже хожу понемножку.
   - А Аркаша?
   - Тоже ничего. Уже поел немножко.
   - Прости меня, пожалуйста, ты можешь меня простить?..
   С тем он и на кухне примостился перед нею на  коленях  и  целовал  ее
мертвенно холодные руки, которыми она только что с безошибочностью авто-
мата крошила морковные огнетушители, и твердил как одержимый: прости ме-
ня, я знаю, мне нет прощения, но ты все равно прости, а  она  конфузливо
прятала руки: для морковки я всегда надеваю резиновые перчатки, а то ру-
ки потом не отмоешь, придется лимонной кислотой, что ты такое  говоришь,
ты с ума сошел, без тебя я себе была бы в тягость, и ее  слезы  щекотали
ему шею, и ему тоже хотелось заплакать, но что-то в нем стиснулось,  как
после беседы с Сидоровым, и он продолжал твердить всухую: нет, ты  прос-
ти, ну простишь, ну простишь?..
   И вдруг с отчаянием вскинул голову:
   - Зачем ты мне внушила, что мне все позволено?
   Он старался не видеть ее родимых пятен, подмешивающих житейский мусор
в его чистое отчаяние.
   - Я тебя любила. Я не умею воспитывать тех, кого люблю.
   - Да, с моей бесхозной душой никому не управиться...
   И воцарились в доме совет да любовь. И Наталья легла в постель, снова
сделавшись похожей на покойницу, и бледный Аркаша взялся за  книгу  -  и
Сабуров понял, что здесь ему ничего не угрожает... И когда он  успокоил-
ся, ему с запредельной ясностью открылось, что есть такое его жизнь.
   Он заметался по кухне, выдвигая ящики, разыскивая неведомо  что.  Ду-
шевная боль достигла такой силы, что он тихонько поскуливал и  торопливо
клацал зубами, словно от нестерпимого холода. Что ты  ищешь,  из  другой
комнаты интересовалась Наталья, и даже столь косвенное присутствие  сви-
детеля на мгновение включало автоматику, и он отвечал как ни  в  чем  не
бывало, даже с ленцой: да тут... Когда ему попался великолепно заострен-
ный кухонный нож, показалось, что именно это ему и нужно, и он, воровато
оглянувшись, приставил острие к тому месту, где обычно ощущал  раскален-
ный гвоздь, и надавил. Но мерзкий хруст и боль каждый раз на миг возвра-
щали его к обыденности, и он начинал понимать, что вот это стол, это ку-
хонный нож, и он, Сабуров, проделывает с ним какие-то дикие штуки...  Но
стоило отнять острие, и душевная боль возвращалась с прежней непереноси-
мой силой, и взгляд снова затравленно метался в поисках спасения.
   За гомеопатическими коробочками попались на глаза Натальины  снотвор-
ные таблетки - ряд прозрачных юрточек на блестящей фольге.  Пригнувшись,
он принялся выдавливать их себе на ладонь, словно заряжая наган под  пу-
лями противника. Таблетки сразу же присосались к языку, щекам,  и  приш-
лось, приплясывая от нетерпения, выпить вторую чашку, чтобы они  отклеи-
лись.
   И такое успокоение снизошло на него... Он  понимал  лишь  одно:  боль
прошла, и страшился лишь одного: она может вернуться.
   Умиротворенный, словно купец после бани,  он  побродил  по  квартире,
присаживался, что-то перелистывал, прислушиваясь лишь к одному: не возв-
ращается ли боль. Наталья наблюдала за ним с любовной успокоенностью.
   Влетел Шурка, напевая гнусаво: "Яри кришна, яри кришна, кришна, криш-
на, яри, яри", - он целых полчаса наблюдал за компанией кришнаитов, оде-
тых в полуштаны-полуюбки: клево, все пялятся, а они  прямо  среди  улицы
поют, приплясывают, медными тарелочками дребезжат - плюют на все  прави-
ла!
   - Дурак ты, - вздохнул бледный Аркаша. - Да они за правилами в  криш-
наиты и пошли.
   Стариковским теориям пришел окончательный конец. Но Сабуров был  дос-
тупен только одному чувству - страху, что боль вернется.
   Наконец он почувствовал, что, пожалуй, сможет уснуть.
   - Поспи, поспи, - обрадовалась Наталья. - Всю же ночь промучились. Мы
тебя защемим.
   - Я сам защемлюсь.
   Однако с газетой в руке он остановился на пороге, вспомнив,  что  на-
последок положено взглянуть на все, что ему дорого.
   - Столько уриков развелось, - негодовал Шурка, -  прямо  возле  школы
уже шмотки отбирают! Модно теперь - рэкетиры и всякое такое.  Газет  де-
билье начитается, видиков насмотрится...
   - Тебя хоть в идеологический отдел, - диву давался Аркаша.  -  Газеты
виноваты... Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
   - А уродам и не надо зеркало показывать!  Я  когда  долго  в  зеркало
смотрюсь - так моя рожа опротивеет, что к герлам боюсь...
   Сабуров защемил газету дверью (хотя теперь-то дверное бренчание  вряд
ли его разбудит), приглушив Шуркину тираду:
   - На беседке вчера... В евангелическую церковь... Узнали много темно-
го... Не сделало вас богаче... Только бог... Индийская философия...
   Бог - самый проверенный источник автоматизма,  всем  начальникам  на-
чальник.
   Сабуров забрался под одеяло, с тревогой прислушиваясь, не возвращает-
ся ли боль. Взглянув на стеллаж с книгами, хотел было подумать: "Прощай-
те, друзья!" - но не стал, потому что ему был безразличен тот воображае-
мый свидетель, которому он обычно адресовал свои сарказмы. Услышал,  как
Игорь Святославович с собакой марширует по потолку.  Проводы  покойника.
Сожрала-таки матушка-Россия, как чушка своего поросенка...
   - Путь дал[cedilla]-ок у нас с тобою, - завел сосед,  настойчиво  на-
путствуя его: - Солдаты, в путь, в путь, в путь!
   Вот и дождался его наконец серебристый комбинат. Сабуров  и  об  этом
подумал с полным безразличием, словно машинально глянул на часы и  конс-
татировал: половина шестого.
   Было солнечное утро, но в освещении чудилось что-то диковинное (через
несколько дней припомнил: тени ложились не в ту сторону, потому  что  на
самом деле был вечер, и свет проникал через кухню). Из  Натальиных  глаз
текли слезы, и он знал, что это такое, и слова ее ему были понятны - что
же ты сделал и все остальное - но вызывали они в нем  такой  же  отклик,
как если бы она читала ему прошлогоднее  расписание  поездов.  Он  сумел
спустить ноги (к каждой был словно привязан мешочек с песком) и попытал-
ся встать. Но сзади к нему тоже был привязан мешок  пудов  на  пять.  Он
сделал еще одно усилие - нет, мешок не мог бы так злобно рвануть его  за
плечи и опрокинуть навзничь. Он перекатился на живот и встал сначала  на
колени, а потом, упираясь руками, начал  подниматься.  Наталья  кинулась
помочь ему, и он оглянулся, пытаясь понять, чего она от него хочет.
   Она мешала ему, и он высвободил руку. Ударился об одну сторону косяка
и тут же, откачнувшись, о другую. Наталья снова ухватилась за него, и он
больше не препятствовал - пусть держится. В уборной  никаких  трудностей
не возникло, только точность попадания требовала  величайшей  сосредото-
ченности. Добрался до кухни, свыкнувшись с тем, что Наталья так теперь и
будет за него держаться, но, увидев, что делать ему там совершенно нече-
го (да еще кто-то незримый сидел на нем верхом), повез незримого обратно
и в буквальном смысле слова завалился в постель.
   Когда он снова проснулся, кажется, было настоящее утро, но такие тон-
кости его не интересовали. Тот невидимый орган, который вечно клокотал и
терзал его (душа?), был удален, и даже пустоты в том месте он не  ощущал
- она была залита ровным серым цементом.  Передвигался  он  уже  гораздо
лучше, и невидимый сильно съежился, и Наталья теперь ему почти не  меша-
ла. Руки слушались плоховато, но если не  спешить,  вполне  можно  спра-
виться и с бритьем, и с чисткой зубов. А куда ему спешить?  Есть  совер-
шенно не хотелось, но он не видел в этом причины отказываться от завтра-
ка. Подожди, вдруг засуетилась Наталья (она уже не казалась ему ни  ста-
рой, ни пятнистой - Наталья как Наталья) и начала распечатывать гомеопа-
тические коробочки, в которых оказались белые  дробинки  -  вроде  саго.
Первую и третью под язык до еды, приговаривала Наталья, вторую  и  пятую
на язык через два часа, четвертую - и т. д. На крышке  первой  коробочки
было оттиснуто "утреннее" - очень любезно с их стороны, - однако на вто-
рой синело уже "нутреннее", и, поразмыслив, он прочел еще и на  третьей:
"внутреннее". Значит, наклейки просто сдвинуты, понял он довольно скоро.
   Он послушно открывал рот, загибал кверху наконец-то унявшийся язык, и
у Натальи вдруг снова потекли слезы (он знал, что это такое),  и  теперь
уже она примащивалась перед ним на коленях и целовала ему  руки:  только
живи, все что угодно, только живи, и он понимал,  что  она  говорит.  Он
смотрел в окно - туман, оттепель, Лида... Он знал, как  это  называется,
но не более того.
   - Что ты сказала детям? - равнодушно поинтересовался он.
   - Сказала, что ты нечаянно выпил лишнюю таблетку. А Шурка сказал, что
у них один пацан выпил целую упаковку, и ничего.  Притом,  ты  до  этого
просыпался, разговаривал - и я немного успокоилась,  только  прислушива-
лась, как ты дышишь. Ведь вызвать "скорую" - это психушка... и  разгово-
ров не оберешься.
   - Правильно, - равнодушно одобрил он.  Попытался  вспомнить,  как  он
разговаривал с Натальей, но позади была непроглядная тьма.
   Зазвонил телефон. Сабуров тоже знал, что это такое. Но вы можете  по-
нять, что и у меня бывают безвыходные ситуации, почти со слезами кричала
Наталья, Я НЕ МОГУ ПРИЕХАТЬ! Господи, что за каторга, повернулась она  к
Сабурову, не подписан квартальный финансовый акт по теме одиннадцать со-
рок девять. Сабуров кивнул в знак того, что понимает, но у него было де-
ло поинтереснее: он учился ходить. Ноги выбрасывались в самых  неожидан-
ных направлениях, и нужно было приглядывать за ними глазами.
   - Люди без аванса останутся... - расстроенно пробормотала Наталья.
   - Так ты съезди, - равнодушно посоветовал он.
   - А... а ты больше не?.. Да что я, ни за что  не  поеду,  пусть  хоть
стреляют!
   - Поезжай-поезжай, все будет в порядке, - равнодушно  заверил  он,  и
она поняла, что это правда. А ему было и подумать странно, чтобы он  мог
натворить каких-нибудь глупостей, когда у него есть такое интересное за-
нятие: пересечь комнату, сесть на диван, передохнуть, не без любопытства
ощупывая нечуткими, словно в перчатках, пальцами припухшие ранки на мес-
те отсутствующего гвоздя, потом, собравшись с силами,  подняться,  прой-
тись, с трудом остановиться, тщательно повернуть обратно - здесь  предс-
тояло сделать множество открытий и усовершенствований, и он забыл о  На-
талье, как только смолкли совершенно ненужные ему ее заверения, что  она
максимум на полчасика и тут же обратно.
   На груде Шуркиных учебников веером развернулась сколотая скрепкой па-
чечка листов - восьмая копия из-под  машинки.  "Откровение  божественной
истины", - не без интереса прочел он. "Может ли птица летать, если у нее
нет крыльев? Может ли плотник строить дом, если у него нет дерева? Может
ли кузнец ковать клинок, если у него нет железа?" - можно было читать  и
дальше не хуже, чем что-либо другое, но буквы заплетались одна  за  дру-
гую, его начало мутить от их ряби, и он вернулся к прежнему занятию.
   Единственное, что его беспокоило - как бы не пропустить время  прини-
мать зернышки номер два и номер четыре, и он почаще поглядывал на  часы.
Теперь и он наконец сделался обладателем ритуала. Теперь и у  него  было
чего ждать.

   1989 г.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: