дыша пылью вместо оплаченных неонов, усердно вскапывал, подрезал, косил,
боронил, Сабуров, случалось, тоже участвовал в этом, а иногда читал -
либо в раскаленной хибарке, тайно от сослуживцев, набрасывал черновики
будущих статей (ах, как неотвратимо проступала постылая, никому не нуж-
ная красота, сделавшая его человеконенавистником!).
Шуркин роман с хозяйкой начался с того, что она зашла сделать Сабуро-
ву строгий запрос: зачем у него допоздна горит лампочка. Сабуров, чтобы
только не препираться, протянул ей пятерку, и (о чудо - Сабурову впервые
за свои деньги удалось купить нечто вроде дружелюбия!) старуха пустилась
в откровенности. "До пенсии в магазине работала, - с брюзгливой настави-
тельностью вела она неспешное повествование. - До работы - в саду и пос-
ле работы в саду. Дочерей только магазином и садом подняла. Теперь одна
в Запорожье живет. Хорошая квартира. Другая в Херсоне живет. Тоже хоро-
шая квартира. Муж зарабатывает хорошо. Халат шелковый мне подарила, та-
почки домашние. Теперь, когда татар отсюда убрали, никто в саду работать
не хочет. Только отдыхающих пускают да пьют. Мужики уже ни на что не го-
дятся. Вот я, к примеру, старуха, - а у меня и черешня, и персик, и гру-
ша, и виноград - и все деньги: пот не будешь лить - и деньги не польют-
ся. А цветов у кого вы столько видали?"
Вероятно, цветы входили в ее представление о процветании. Шурка с
глуповато-растроганной улыбкой молодого папаши подолгу разглядывал, как
пчелы деловито облетают цветок за цветком, бесстрашно забираясь с голо-
вой в их жерла. Вон одна, деловито елозя всеми своими шестью локотками,
забралась в раструб цветка, а тот оторвался и полетел вниз. Однако пче-
ла, сохраняя полное самообладание, успела вынырнуть из-под него, как
из-под парашюта, и продолжала заниматься облетом так, словно ничего не
произошло. "Вот это нервы! - восторженно воскликнул Шурка. - Ведь это
все равно что для нас..." - и не смог придумать, засмотревшись на другую
пчелу, залетевшую в пустую стеклянную банку и принявшуюся с истошным за-
выванием носиться внутри, как мотогонщик по вертикальной стене. Сжалив-
шись, Шурка вытряхнул ее из банки, и она, пулей вырвавшись на свободу,
не сделав ни малейшего передыха, тоже преспокойно занялась прежним де-
лом. "Человек бы после такого страха еще полчаса отлеживался, за сердце
держался", - растроганно дивился Шурка.
Иной раз Шурка заряжал Сабурова умиротворением до вечера, и, лежа без
сна, он уже не бесился оттого, что и завтра будет чувствовать себя раз-
битым, а слушал, как журчит вода в ручье, ветерок пробегает по листьям,
шмякается оземь отделившийся от своего корневища, не успевши созреть,
плод... Когда он выходил во двор (а заодно на двор), рука задевала неви-
димые в темноте головки цветов, тяжеленькие и плотные, как капустные ко-
чанчики. На улице раскачивалась лампочка, и тени бешеными кошками кида-
лись под ноги, и посверкивающая струйка, как в детстве, представлялась
увлекательным зрелищем.
И жизнь казалась переносимой, а сад добрым - лишь хозяйка его злой.
- Тридцать лет без мужа справляюсь, - звучал ее мерный голос. - При-
хожу на работу, а мне моя продавщица говорит: "А ваш муж... ой, нет, бо-
юсь". Я говорю: "Не бойся!" - "Он с уборщицей таскается". Я говорю:
"Спасибо". Пришла домой, взяла его за это место, - показала на воротник,
- и говорю: иди. Раз ты с ней таскаешься, раз меня на нее променял... а
такая противная, ноги кривые... раз она, такая, лучше меня - иди к ней.
Он вот так уперся и не идет. Я позвала грузчика из магазина: выведи. Он
пошел и напился. Он до этого не пил, а тут пошел и напился. Мне соседи
говорят: он у ручья лежит. Мы хорошо жили, нам весь город завидовал. Он
лежит у ручья, а я говорю: лежи. Раз ты променял - ты мне такой не ну-
жен. Все карточки его порвала. Он наутро встал и опять напился. И пошел.
А через десять дней умер. На работе ему собрали пятьсот рублей старыми
на поминки, а я говорю: ей отдайте, я тут ни при чем. Все медали его ей
отнесла: бери, он твой - и медали твои. И две "Красные Звезды". Он тата-
рин, они привыкли по десять жен иметь, а мне такого не надо. У них такая
потребность: каждую ночь с тебя не слезает. (Шурка тревожно завращал
глазищами, не зная, куда их спрятать.) Я уже толкаю его в бок: хватит,
надоело. Только родишь, а он опять на тебя полез. А потом пошел еще тас-
каться - зачем мне это нужно? И не вспоминаю его!
Она вынимает вставные челюсти, продувает их, смотрит на свет, встав-
ляет обратно, причмокивает для верности.
- Свои у меня зубы, свои, - успокаивает Шурку. - За свои деньги куп-
лены. Да... Он до колхозов богатый был. Отец у него богатый. Амбар, кра-
сильня... Я бы за бедного не пошла - за татарина. Его отец на муллу
учил, а он из-за меня свое мулловство бросил. Отец грозился в дом не
пустить. А ничего, пустил. А потом тоже умер. Я говорю: татарский бог
наказал.
А дурень Шурка слушал потрясенно и жалостно.
- Какая тяжелая жизнь у вас была...
- Жалеть - все первые, - нисколько не смягчилась хозяйка, - а помо-
гать все последние.
- Я всегда отвечаю за базар! - подскочил Шурка. От соленой воды воло-
сы у него стояли дыбом, как у папуаса.
Однако этот папуас с поистине немецкой аккуратностью отправлялся в
хозяйкин Эдем добывать для нее хлеб в семи потах лица своего и приходил
исцарапанный, полосатый, как зебра, от потных ручьев в пылевой коре. А
Сабурову приходилось либо оставаться на съедение мизантропии, либо, свои
же деньги заплативши, прятаться с формулами в раскаленной конуре и зави-
довать сослуживцу, который посреди двора преспокойно расположился с бу-
магами на двух табуретах, оберегая главное орудие - голову - газетным
колпаком и подставив оплаченному солнцу согбенную жирную спину, - невоз-
можно поверить, что это тот самый Боб Агафонов, являвшийся в университет
в ослепительной рубашке навыпуск - пальмы, обезьяны, развязная ухмылоч-
ка, "заскочим в кинишко", "фраера", "чувачки". Однако со временем роди-
тельский - тоже полковничий - стереотип проступил в нем в полной сохран-
ности - он заботливый и требовательный папаша, верный и строгий супруг
("Что она там, как корова", - во всеуслышание ворчит он, если жена за-
мешкается, собираясь на пляж с вышколенными мальчишками - обструганными
чурбачками, на которые Сабуров все же не променял бы своих коряг).
Боб распрямил ошпаренную спину и по-хозяйски потянулся, а потом,
по-хозяйски стукнув в открытую дверь, вошел к Сабурову (Сабуров едва ус-
пел накрыть свои бумаги полотенцем).
- Ты почему не защищаешься? - с хозяйской почтительностью дрессиров-
щика, явившегося в клетку к своему льву, спросил Боб.
- От кого?
Выстроив неповторимости по армейскому ранжиру, люди сделались друг
для друга отвратительно прозрачными: каждый знает, что и другой желает
того же, что и он.
- Пошустрить надо - чего гордиться-то? Ты же был самый талантливый
ученик у Семенова.
Хм: гордиться должны только бездарности. Но приятно...
- Даже Сутулина пишет. Серьезно, не знал? Сейчас принесу.
Сердце заколотилось совсем по-мальчишески - только одышка была не
мальчишеская. Откуда Сутулина о нем знает? И что она может понять в его
точеных трудах, если ее собственные сочинения образуют в совокупности
нечто вроде репы размером в трехэтажный дом? Но все-таки академик...
Боб, вручивший ему потрепанную им же, Бобом, книжку, был немедленно
отозван супругой, чтобы не наговорил Сабурову лишних комплиментов: с ка-
кой стати, да еще и до Колдунова дойдет.
Сабуров принялся быстро-быстро перелистывать страницы, машинально вы-
дувая песок, словно не желая встретить свое имя среди такой неопрятнос-
ти. Наиболее сильным жизненным впечатлением Сутулиной было открытие, что
академики и членкоры тоже едят, пьют, одеваются и умываются.
"Мы собрались на даче у академика Иванова. Член-корреспондент Петров
сыграл на гитаре, а доктор химических наук Сидоров приготовил очень
вкусный шашлык", - подобные истории казались ей вполне достойными увеко-
вечения, а таким, как Сабуров, здесь и взяться было неоткуда. Ага: "Ака-
демик Семенов собственноручно заварил чай... Член-корреспондент В. М.
Крайний заявил, что никогда не пил более вкусного... Академик Семенов
проверил домашнее задание у своего внука и нашел ошибку в вычислени-
ях..." - нет, не то. Ага, вот оно: "Академик Семенов всегда заботился о
научной смене. В письме, написанном незадолго до его кончины, он писал:
"Из молодежи в последнее время очень радует один из талантливейших моих
учеников Андрей С-ров. Но вызывает тревогу то, что он слишком ценит
блеск, изящество и совсем не ценит основательности. Уж не явление ли это
некоего научного декаданса?" Академик из великодушия давал иногда и за-
вышенные оценки. Его последний ученик даже не защитил докторской диссер-
тации".
Ничего, ничего, спокойствие - нужно только, чтобы лицо перестало го-
реть, когда вернется Боб. Читай, читай про самое заветное: ее пригласил
академик Келдыш... Сибирский научный центр... в Академии открыты вакан-
сии... но ведь женщин-академиков так мало...
Снова ничего о творчестве - только о титуле.
"Он прав: я не способен, придумав телегу, возить на ней картошку. Но
ведь и гордыня моя не с неба на меня свалилась - она воспалялась и раз-
бухала в борьбе с табелью о рангах. Вижу ведь я, что она сделала из дру-
гих - воротил вроде Колдунова либо самоупоенных ослов, вроде Крайнего,
или специализированных недоумков типа Роговича..."
В дверь заглянула потная добродушная рожа:
- Кто футбол любит - давайте вечерком ко мне на телик. Капитальнейший
матч!
Но не успел Сабуров растрогаться (любовь к чему-то выше себя, даже к
идиотскому, делает человека лучше и т. п.), как рожа добавила с тем же
искательным дружелюбием:
- По полтиннику с носа - недорого ведь?
Сабуров едва не выматерился.
Из неосознанной потребности куда-нибудь скрыться он, изнемогая от не-
осознанной жары, побрел на пляж, - больше идти было некуда... "Лида, Ли-
да...", - сам того не замечая, шептал он одними губами, как потерявшийся
пятилетний ребенок поскуливает "мама, мама". Но, добравшись до перелива-
ющегося гомонящего лежбища, он обнаружил, что забыл плавки, потому что
шел не купаться, а "куда-нибудь". Тупо, опять-таки с шевелением губ, пе-
речитывая вывеску: "Продажный прейскурант. Гидропеды - 50 коп/ч", он
чувствовал, что больше не в силах выдерживать тяжесть иерархической пи-
рамиды, на ступенях которой уютно расположилось население целой страны:
лишь бюрократическому государству по силам довести до гранитного совер-
шенства извечный конфликт толпы и творца, приведя к единству хаотичные
вкусы болванов. "Да, именно на эту борьбу, а не на творчество ушла моя
жизнь..."
Тут до него наконец дошел смысл уже несколько минут раздражавших его
слух радиофицированных приглашений принять участие в морской прогулке, и
он спрыгнул с причала на палубу маленького теплоходика - единственное
место, куда его приглашали.
- ...К возводимому на вершине горы красавцу-горкому...
- ...Слева мы видим пансионат "Солнечный край". Это в доказательство
заботы нашего государства о трудящихся. В капиталистических странах
только очень состоятельные люди...
Трудящиеся обращали на эти ритуальные словеса не больше внимания, чем
на тарахтение движка - никому, кроме него, не было дела до этой лжи, над
которой сегодня глумятся во всех газетах. "Меня как будто приставили
оберегать истину... как евнуха при чужом гареме, покинутом и забытом его
настоящим хозяином".
Удалось все же дожить до той минуты, когда экскурсоводша умолкла, и
тарахтение двигателя после этого ощущалось таким чистым и поэтичным -
почти как шум ветра и говор волн. Стала видна ослепительная пена прибоя,
