ред любой отражающей поверхностью.
Путаясь в лабиринте доходных хибарок, Сабуров услышал дуэльное кла-
цанье звонких имен: "Толстой" - "Кортасар" - "Солженицын"...
Вот трепло-то... Хотя сейчас, наверное, ничего, можно.
Театральный свет из окошка держал на виду только Аду и Шурку - эст-
радную пару, а кто-то из массовки, оттесненной во тьму, затравленно вы-
давил имя Корягина - регионального Вальтер Скотта. Ада и Шурка деланно
рассмеялись: этого требовал хороший тон.
Среди очкастой прогрессивной интеллигенции Корягин слыл невеждой и
черносотенцем, хотя невежественен он был не больше других - у него лишь
хватало смелости это обнаруживать, а в черносотенцы, исповедующие культ
сильной личности и тоталитарной государственности, его загнали сами же
очкастые. Посудите: деревенский мальчишка завершил образование в ремес-
лухе и, располагая досугом дежурного электрика, в поисках Бессмертного
углубился в жанр исторического анекдота, доверяя ему как святому писа-
нию, впоследствии скрестивши его с жанром некоего "сибирского романа":
его канцлеры и фельдмаршалы беспрерывно харкали и хряскали, анжуйское
хлестали целыми бадьями, в гневе и в любви были одинаково ужасны.
Очкастые принялись уличать его в исторических ошибках - вынудив его
тем самым отстаивать право художника на свободное обращение с источника-
ми. Насмешливые упреки в отсутствии психологического анализа поставили
его перед необходимостью провозглашать, что главное - поступок, а не
чувствованьица. Ввиду успеха его творений среди малообразованной части
населения ему пришлось отождествить народность с необразованностью, и -
о чудо! - виднейший на территории, равной пяти Франциям (населенным,
правда, преимущественно рысями и бурундуками), эстетик Кузин провозгла-
сил, что критикам Корягина не по душе его патриотизм, народное происхож-
дение и любовь к русской истории. Кузин написал не одну книгу по эстети-
ке - по два Маркса и три Гегеля в каждом абзаце - и не прочитал ни одной
книги иного рода.
Очкастые, в добавление к миллионным тиражам и экранизациям, доставили
Корягину еще и ореол гонимого борца за правду, наконец-то открывшего на-
роду, в какие горшки исправлялись русские царицы и какие у них были шта-
ны на завязочках. ("Историю же замалчивают, - с искренней болью говорила
одна утомленная жизнью сотрудница Сабурова. - Спасибо, хоть такие, как
Корягин, что-то нам дают".)
Понемногу - из благодарности к своим защитникам и в пику очкастым и
носатым - Корягин начал теми же красками живописать крупных современных
руководителей: директора и секретари обкомов сплошь оказывались людьми
необузданных мрачных страстей - главного источника государственной энер-
гии, людьми, произросшими из какого-то исконного корня... Видимо, идея
бессмертного корневища в каком-то первобытном образе брезжила и в созна-
нии Корягина...
Через четверть часа Шурка плюхнулся в свое логово, уже заваленное га-
зетами, и впился в незавершенный кроссворд - одна из новейших маний. На
его выгоревшей рубашке темнел оторванный карман, на лбу сияла свежая
ссадина: в лабиринте его остановили местные и отняли прямо изо рта жову,
которую предводитель немедленно сунул себе в рот, но с деньгами
(шестьдесят копеек!). Шурка прорвался, хотя гопота грозилась завтра его
подкараулить.
Но ему хоть бы что. Толстовец...
- Папа, композитор из трех букв - это кто?
- Отвяжись. Бах.
- Подходит! Бах - рапира - циклон. А краткое музыкальное приветствие
из трех букв?
- Туш. Отвяжись, ради Христа! Видишь же, человек читает.
- Я заметил: всегда говорят "человек читает", а не "я читаю".
- Не без тонкости... Ссылаемся на общий закон.
- А медицинский инструмент из трех букв, предназначенный для введения
в трубчатые органы?
- Да будет ли этому конец?! Буж!
- Точно! Буж - курдюк - Дега. Знаешь, мы бы и в Европе были элитарные
люди. Почему ты все время смеешься?! Пятьдесят восемь процентов совре-
менных французов совсем не читает книг, тридцать два процента...
Но тут его взгляд упал на черное зеркало окна, он поспешно ухватился
за расческу - и вдруг швырнул ее об стену:
- До чего поганая у меня рожа! Так и вмазал бы!
И вдруг с хряском съездил себе по скуле. Спятил!
- Хорошо бы уж быть уродом так уродом - как Лотрек!
- Урод тот, кто никому не нравится.
- А я нравлюсь женщинам! - Шурка, самодовольно откидывая голову, при-
нялся проверять, далеко ли еще его хаеру до лопаток - как на Верхней
Мае.
Окно осветилось отдаленной зарницей. Шурка встревожился:
- Папа, это не война? Уф, слава богу... Когда на троллейбусе искры
пыхнут, я всегда первым делом думаю: все, война... А ты бы мог пожертво-
вать жизнью, чтобы только никогда не было войны? А я не мог бы... Я мно-
го раз старался и чувствую: не могу. А что, может, ее и так не будет, а
я уже пожертвовал! Папа, а если неверующий будет молиться, его бог пос-
лушает? Если он, конечно, есть. Я маленький такой дурак был - подолгу
ночами молился. - Покраснел до ушей и признался: - Я иногда и сейчас мо-
люсь.
- О чем?
- Чтобы не кинуться. Не умереть. И чтобы вы с мамой не умерли. И Ар-
кашка. Когда вас долго нет, я всегда боюсь, что вы под машину попали.
Еще молюсь, чтоб войны не было. И начали делать товары высокого качест-
ва. Я согласился бы слепым быть - только бы не умереть. Или даже самова-
ром - без рук, без ног. Все равно, мозг может какие-то впечатления полу-
чать... Это мозг нам приказывает говорить, руками шевелить, да? При-
кольно: мы сейчас про него говорим, а это он нам и приказывает - про не-
го говорить. Интересно... Как на кладбище.
- Почему "как на кладбище"?
- Там тоже интересно. Вернее, странно: идешь, а в каждой могилке нас-
тоящий человек... Так неохота в могилку ложиться - лучше пускай сожгут.
Или мумию сделают. А Аркашке лучше в могилку - все-таки это будет он. А
ты о себе когда первый раз подумал: я живу? Я лет в пять. Я подумал, что
меня могло бы не быть, и понял: я живу. А животные не знают, что живут.
Тебе нравится слово: животное? - Он принял какой-то особенно довольный
вид и повторил со вкусом: - Животное.
Вдруг, снова заглядевшись на себя в окно, как-то очень ловко и про-
тивно задергался, изображая некую куклу на пружинах.
- Здоровски я брейк танцую? - и снова застыл, вперившись в темноту: -
Папа, а ты боишься бесконечности? Летишь, летишь, летишь тысячи, миллио-
ны световых лет - а конца все нет... Брр! - содрогнулся он. - Просто
крыша едет! А Ада совсем не боится бесконечности...
- Для Набыковых вселенной за пределами их семейства не существует.
- Папа, а... а... а как... нет, не мне, а как другим доказать, что
Толстой лучше Корягина?..
- Никак, - увы, Сабуров не мог хотя бы самую малость не рисоваться
своей мудростью. - Для тех, кто любит Толстого, лучше Толстой, для тех,
кто любит Корягина, лучше Корягин. Дискуссии "О культуре подлинной и
мнимой, или Чья мама лучше всех" оставь для "Литературной газеты".
- Тогда... - Шурка напряженно задумался. - Тогда про все можно ска-
зать: ему нравится это, а мне то - и хана. Это еще пострашней бесконеч-
ности - нет ничего настоящего...
- Нет несомненного для всех и навсегда.
- Просто застрелиться хочется! Обязательно расскажу Бобовскому! Полу-
чается, и элиты вообще нет?..
- Есть. Но только с tt же точки зрения.
- А я хочу, чтобы она была настоящая, окончательная!.. Ну зачем ты
мне это объяснил?! Как я теперь жить буду?!
- Скажи, я тебе кажусь уродом?
- Почему?.. Ты красивый.
- Но ведь где-нибудь в Китае или в Африке я бы считался безобразным?
Но тебе же это не мешает?
- Да... - Шурка чуточку повеселел, прислушиваясь к себе, стоит ли так
быстро утешаться, и вдруг положил руку на сердце: "Опять мотор барах-
лит".
Это было настолько ни с того ни с сего, что Сабуров почувствовал ско-
рее недоумение, чем тревогу: "Почему опять?"
- Вчера в саду тоже чуть мотор не вылетел, - он уже задыхался. - В
ушах отдается, - с неудовольствием сообщил он Сабурову.
Сабуров, словно бы желая своим непризнанием сделать событие несущест-
вующим, отправился искать какого-нибудь снадобья у женщин, стараясь ис-
пытывать не тревогу, а досаду.
Сослуживцы и особенно их жены бросились помогать ему наперебой. "Воз-
растное", "перерастет", - с упоением утешали они Сабурова, наконец-то
обратившегося к ним за помощью (Шурка проявлял гораздо больше любо-
пытства, чем страха). Минут через двадцать сердцебиение унялось, и Шурка
немедленно принялся уговаривать Сабурова завтра же пойти на Утюг - так
они прозвали нагой скальный выступ, глядевший им в окно.
- Ты всегда просишь в самое неподходящее время.
- Значит, я бесхитростный человек. Прямой.
Обыденность перебранки только помогла Сабурову внутренне остаться как
бы уверенным, что случившееся было чистым недоразумением. Он, пожалуй,
еще и задремал бы под монотонный шум дождя, но дождь обрушился с такой
ненашенской силой, что возбуждал прямо-таки настороженность. Когда Сабу-
ров, по нужде, только еще высунул голову, с десяток капель разом хватили
его по голове, будто кулаком, и ему пришлось, воровато оглянувшись, вос-
пользоваться открытой дверью, чтобы слить свое жалкое "я" с величествен-
ным "Мы" субтропического ливня. Тут и мухи были нечеловеческого размера
- от их ударов дребезжали стекла.
Проснувшись, Шурка первым делом с восторженным содроганием прихлопнул
выбравшегося сдуру на середину комнатенки гигантского паука, а потом
поспешил доглядеть за садом: он уже говорил "у нас в саду" и утоми-
тельно, по-хозяйски разглагольствовал о видах на урожай и борьбе с вре-
дителями. Но тут разразился скандал. Шурка, воодушевленный чувством хо-
зяина, вынес Аде две пригоршни черешни, уверенный, что уж столько-то он
заработал. Однако владелица сада со скрипучим торжеством отчитала Шурку
при заинтересованном внимании всего двора, - он, вопреки обыкновению,
даже не таращил глаз и не дерзил - из-за загара не бледный, а какой-то
пергаментный.
Когда они шли завтракать (отстаивать академический час), Сабуров пе-
дагогически одобрил: молодец, мол, не унизился до гавканья. Шурка со
сдержанным достоинством возразил, что базарят только понтари да малолет-
ки, а он поступит как серьезный человек: сегодня же раздобудет пилу и
ночью спилит всю черешню. Бабка это вполне заслужила, но Сабуров завел
ханжескую тягомотину: пожилой, мол, человек, привыкла вечно опасаться за
завтрашний день - ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду...
Однако Шурка вслушивался в эти мертворожденные пошлости все с большей
и большей серьезностью, и когда они наконец получили свою пригорелую ка-
шу на свернувшемся молоке, нафаршированную зародышами творога, на его
физиономии выразилось самое настоящее сочувствие:
- Да-а... их же приучили везде видеть врагов... Может, мне перед ней
извиниться?
"Ну и болван же ты, братец! - едва не крякнул Сабуров. - Всегда их
кто-то подучивает - как будто не они же и выращивают все ученья, абсолю-
тизирующие вражду..."
- Это уже лишнее. Она может неправильно понять. ("Еще начнет его от-
читывать...")
- Ну ладно.
"Как они готовы верить каждому нашему лицемерному слову, и как мы по-
том негодуем: какие они циничные!"
Шурка, размягченный духотой и великодушием, утер пот со лба и понюхал
ладонь.
- Элитарная личность... Впрочем, ведь настоящей элитарности не быва-
ет, "все позволено".
- Ну зачем ты мне напомнил! Я уже начал забывать, а теперь...
- Знаешь что? Давай пойдем на Утюг.
- О, в кайф!
На улице им попалась навстречу рыжая опасная личность - в бледных ли-
шаях на неопрятном загаре, рожей и статью типичный приблатненный подрос-
ток сабуровского детства, недокормленный витаминами и любовью, в ре-
