скалы из выкрученного окаменевшего теста, и чайка повисла над палубой,
как лампочка, хоть возьми рукой - и тут же, во исправление чьего-то слу-
жебного упущения, врезался в уши визг и лязг дрянной эстрады, чтобы
кто-нибудь не успел что-нибудь увидеть, услышать, восхититься, заду-
маться, понять.
Откуда-то с мостика, как ангел в нимбе-канотье набекрень, олицетво-
рявшем сразу и земное, легкомысленное, и неземное, спустилась юная экс-
курсоводша (облегающая кофточка с желто-коричневыми горизонтальными по-
лосками делала ее похожей на осу, но от этого еще меньше верилось, что
это ее механический голос только что осквернял морской простор механи-
ческими речами).
В надежде услышать что-нибудь живое, а не механическое, подошли еще
несколько человек и узнали с точностью до сантиметра, какова высота го-
ры, на которой растет красавец-горком.
- Кормят у вас погано, - по какой-то боковой ассоциации вдруг выска-
залась толстая тетка.
- Для нас, русских, сытость - не идеал, нам нужно что-то более высо-
кое, - легкомысленно-неземным тоном произнес не свои, механические слова
ангел в канотье.
- Ага, без порток, а в шляпе, - рассердилась тетка.
Ангел в шляпе остановился взглядом на интеллигентной физиономии Сабу-
рова.
- Но ведь все это временно - еда, очереди?..
- Конечно, - подтвердил Сабуров. - Каких-нибудь семьдесят лет... ("Не
голодные и холодные - униженные и оскорбленные!")
Униженные и оскорбленные нерешительно засмеялись.
Сабуров с экскурсоводшей продолжили беседу у борта.
- Красавец-горком... - фыркнула она. - У людей квартир нет, а они...
Я хотела его сфотографировать и в "Литературную газету" послать. А по
фотографии можно узнать, кто ее сделал?
Сабуров слушал почти с нежностью: тоска по Лиде достигла такой степе-
ни, что его неудержимо влекло хоть к какому-нибудь ее суррогату, муля-
жу...
- Хамство такое кругом, семечки. Иногда думаешь: надо и самой такой
же сделаться, а то обхамят тебя - и полдня трясешься.
- Если мы ненавидим хамство, то и должны не пополнять его ряды, а на-
оборот... - Сабуров принялся внимательно разглядывать горизонт, чтобы не
покраснеть.
Она искоса вгляделась в его изможденный профиль и, словно что-то по-
няв, согласилась.
- Да, многие мои знакомые крестились. Вы правильно говорите: если бы
на месте горкома церковь построили, больше бы толку было.
- У церкви было полторы тысячи лет, чтобы превратить человечество в
братскую общину, - пробормотал Сабуров.
Лида-прим совсем запуталась
- А когда Рейган к Горбачеву приезжал, татары выставили плакаты: "Ок-
купанты, вон из Крыма!"
- Рейгану - индейцы, Горбачеву - татары...
- Они, я считаю, с жиру бесятся. Что - из-за них людей выселять?
- Да... Счастье еще, что дядя Джо не дошел до Геркулесовых столпов -
а то бы переселил провансальцев на Чукотку, рязанцев в Кастилию... Сей-
час бы обсуждали баскско-эвенкский конфликт, искали компенсацию...
- Опять татарам дань платить? Да они почти все немцам служили, в пу-
теводители проценты есть!
- Тогда надо было и Германию расселить...
- Вы зря их защищаете - татары с древности привыкли убивать!
- Уж сколько мы, русские, друг друга поубивали...
- Руководители были главным образом инородцами, - вызубрила, от зубов
отскакивает.
- Ага, ага, а нас подучили, как малолетних детишек, - гвоздь выскочил
как штык, успевший раскалиться в поджидающем Сабурова аду. Он едва удер-
жался от театрального жеста. Ему, конечно, плевать и на русских, и на
татар - пожалуй, будь себе татарин, будь жид, и это не беда, - но ложь,
подтасовки!..
Стоит размякнуть, довериться - и сразу превратишься из жалкого Дон
Кихота мысли в смешного Дон Кихота проповеди.
Но как он мог принять за Лиду эту подделку из папье-маше - наверняка
ничего не стоит поднять ее над головой за осиную талию. И за борт ее
бросает в надлежащую волну... Только канотье, качаясь, плывет по морям,
по волнам, переосмысливаясь, как мученический нимб...
С борта Сабуров сошел, глядя поверх голов, чтобы невзначай не встре-
титься взглядом с кем-нибудь из тех, кто был свидетелем его постыдной
искренности. И все же ему невыносимо хотелось человеческого участия.
Ощутив справа от себя некое зияние, он понял, что тротуару недостает
очереди в винную лавку. В окне ее роскошно светился только двадцатипяти-
рублевый коньяк. И пронзенное сердце радостно стукнуло: с бутылкой будет
уже не так неловко явиться к сослуживцам, а с двумя - так в самый раз.
- Полста за две бутылки?! - мимоходом возмутился (голодранцем Сабуро-
вым, а не ценой) какой-то мужик. - Пять бутылок водки можно было взять!
И вдруг при мысли о сослуживцах теплом омыло душу: он подумал о них
как о людях, которых намеревался немножко облагодетельствовать, - и не-
видимая рука извлекла из сердца гвоздь, уложив его калиться дальше в
поджидавшую Сабурова в преисподней печь. Для теории душевного тепла:
греть выгоднее, чем греться.
Обрадованные его даром, а главное - событием, все оживились, потащили
какие у кого были припасы и благодарно простили Сабурову, что он столько
лет зачем-то притворялся не таким, как все. Быт и сплетни - что может
быть общечеловечней - там нет ни эллина, ни иудея, ни Сабурова, ни Сидо-
рова. И животные милы и трогательны - только не нужно пускать их в храм,
который, к счастью, нужен был здесь лишь одному радетелю и страдальцу за
народушко, носившему окладистую русую бороду и тугую думу на челе. "Что
будет с Россией?" или "Что же с нами происходит?" - время от времени с
величественной скорбью задавал он глубочайшие вопросы без всякой связи с
происходящим, но ответы его не интересовали: ему нравилось именно вопро-
шать и погружаться в думу. Однако донкихотствующий Сабуров не мог не
слышать буквального смысла в чьих угодно словах и, - верх идиотизма, -
впадая в донкихотство слова, попытался сказать о распаде стереотипа, о
разбитом клише, с которого печатались однотипные, лишенные сомнений по-
коления. Но окладистый бородач отмел его жалкие измышления одной проро-
ческой истиной:
- Нравственность есть правда, сказал Шукшин!
И Сабуров поспешил перевести разговор на что-нибудь пониже, погряз-
ней, почеловечней, почестнее.
- Вам, наверное, смешон мой энтузиазм? - с гордостью спросил Сабурова
раделец, принимавший за энтузиазм свое самоупоение.
Дар имитации куда важнее интеллекта. Валечка, лаборантка из института
энергетики, изображала утонченность с поразительным искусством, тоже по-
нятия не имея, что изображает. Сабуров принялся отпускать ей комплименты
помясистее, и она тоже оттаяла от своей утонченности, начала с руса-
лочьим смехом прижиматься к его плечу и доверительно делиться, сколько
конфликтов между мужчинами произвела ее красота (количеством этих конф-
ликтов измерялась ее ценность).
Ее жизненный путь пролегал по склоненным спинам мужчин: Иосиф Кобзон
посвятил ей песню, заведующий лабораторией дал ей взаймы триста рублей и
умолял не возвращать (ему от нее ничего не нужно, с него довольно знать,
что она счастлива), законный супруг избил ее так, что она на два месяца
отправилась в больницу, а он на два года в тюрьму, но через пять лет
признался: "Физически у меня было много женщин...". Какие все же успехи
сделало просвещение, если даже Валечка подозревает о различии между фи-
зическим и психическим.
Одна половина сабуровской души все-таки получала от общения с новым
суррогатом Лиды известное поэтическое удовлетворение, хотя другая не те-
ряла насмешливой зоркости, и, самое странное, обе половины нисколько не
портили друг другу аппетита.
К Валечке подкатывался и брадатый раделец и страдатель, но вместо то-
го чтобы выказывать восхищение даме, сдуру предлагал ей восхищаться его
великим страдающим сердцем.
Наступившую темноту прочертил светлячок, чуть ли не рассыпая искры,
словно брошенный кем-то окурок, в заводях ручья - равнодушного свидетеля
семейной трагедии - не по-нашему квакали, будто крякали, лягушки.
Внезапно Валечку, подогреваемую с двух сторон и изнутри, осенило пой-
ти купаться, и Сабуров ощутил некое предвкушение: вид бутылок на столе
опьяняет не меньше, чем содержимое. За ними увязался только бородач. Се-
ятель и хранитель пыжился и раздувался, но Сабуров оставался юмористи-
чески-льстивым и сальным, а это человеческое тепло влечет куда сильнее,
чем ледяная грандиозность страждущей души, и Валечка прижималась к нему
уже на грани приятного неприличия и все более страстно перечисляла, ка-
кие мужчины дрались и убивали друг друга ради нее.
Вдруг до Сабурова дошло, что она неизменно называет их должности:
"доцент", "авиаконструктор", "заместитель директора" - и такая унылая
скука охватила его!..
К счастью, они уже пришли на берег, и можно было освободиться от Ва-
лечкиной талии без особенной грубости. Отшутившись, Сабуров не полез в
воду - довольно того, что набрал песку в туфли, - и с ритмическими зами-
раниями сердца остался слушать мерное уханье волн, когда его спутники
жизнерадостно плюхнулись во тьму, сквозь которую виднелась только пена -
живое кружево, мерцающее над черной пустотой. Огни корабля висели в чер-
ноте, как некое причудливое созвездие. "Мы так еще и не сумели изгадить
все божии дары - вода все-таки плещется, галька рокочет... Но именно бо-
жий дар превратил меня в отверженца..."
Мокрой наядой всплыла Валечка. Он принялся, имитируя заботливость,
растирать ее, скользкую, как рыба. Наткнувшись на мокрый лифчик, он
сдвинул его и со скукой продолжал массаж в локализованной форме (орга-
низм уныло отреагировал). Прижавшись к нему спиной, Валечка страстно
шепнула ему вполоборота: "Почитай мне стихи!" - и губы их слились в по-
целуе столь страстном, что Сабуров ощутил нехватку зуба в ее верхней че-
люсти. Просвещение шествует поистине семимильными шагами: даже Валечка
теперь знает, что перед совокуплением положено читать стихи. Что сделали
из берега морского гуляющие модницы и франты, хотел прочесть Сабуров, не
прекращая безрадостного массажа, но тут черным раскоряченным силуэтом
дядьки Черномора, отжимая бороду, возник из тьмы сеятель и хранитель.
Исчерпав все льстящие его самоупоению средства, он по-простому взвыл:
"Валюша, иди ко мне!" - и ухватил ее за руку, а она охотно подалась за
рукой, чтобы у них возникла борьба за ее тело. Но Сабуров нуждался лишь
в добровольных даяниях - он только успел вдогонку наблочить лифчик об-
ратно - он не нанимался работать на других.
Теперь он имел полное право слинять. "Лида, Лида!.." - вдруг едва не
вскрикнул он от боли, утратив последний суррогат своей Дульсинеи. Из-за
двухсаженной ограды прибрежной танцплощадки разносился сумбур вместо му-
зыки, у входа дежурила милиция и "Скорая помощь". Шурка ведь тоже сюда
таскается со своей дочерью ада... Дочь Ада и дочь Рая - каким незамысло-
ватым шутником в семейной сфере оказался Набыков, имевший одну приятную
черту: он не считал, что высокий чин свидетельствует о высоких даровани-
ях. Но увы - он не верил в само существование таланта и добродетели -
все кругом было одно дерьмо.
Мадам Набыкофф тоже абсолютно скептична ко всему на свете, исключая
дочерей и мужа - умнейшего человека в набыковском семействе, а следова-
тельно, и в мире. Благородно упитанна, равно как и ее супруг: жизнь сре-
ди дерьма располагает к хорошему аппетиту. Дочь Ада - уменьшенная, но
бойкая копия матери. Шурка явно затронут ее смазливой мордочкой, а также
громкими именами, сыплющимися из ее милого ротика, не замечая, что она
похваливает гениев ("Ничего, можно читать, ничего, можно слушать"), как
владелец замка мог с одобрением швырнуть кошелек забредшему скомороху -
пускай он даже носит имя Вольфганг Амадей Моцарт. Тем не менее Шурка об-
завелся расческой, которой принимался раздирать свою буйную шевелюру пе-
