жение от долгой неподвижности, брел в уборную, чмокая прилипавшими к по-
лу подошвами, так как проводник - с виду сущий уголовник - тоже наслаж-
дался независимостью, и даже зайцы достукивались к нему сами, а он лишь
направлял их на пустующее место в сабуровской каюте сидеть напряженно,
как на старой деревенской фотографии.
Их безответность, однако, не мешала иссохшему сабуровскому соседу -
вылитая мумия жреца Петесе и одновременно доктор Геббельс после самоу-
бийства - без передышки что-то им втолковывать, оттискивая в них свою
печать и беззаботно пуская оттиски на волю случая. Он перечислял все
когда-либо попадавшиеся ему предметы, он помнил каждую галошу, которую
износил на своем веку, каждое демисезонное или зимнее пальто, каждую ло-
пату или метлу, сорок лет назад выданную им каким-то своим подчиненным,
за которыми нужен был глаз да глаз. Он не лгал, что нынче принято выду-
мывать о прошлом всякие небывалые ужасы: его зрение и в самом деле не
было приспособлено замечать что-нибудь, кроме мусора. Лгать он начал
только тогда, когда, поощряемый покорным молчанием зайцев, оцепеневших в
ожидании волков-ревизоров, он решил напомнить им о своем былом величии
крошечного начальничка и заговорил о вещах государственных. Вот еще от-
куда развелось столько лжи: обязанность лгать подчиненным есть атрибут
власти, а кому же не хочется поиграть в начальника! Да и почти всякий
хоть кому-нибудь да начальник...
Сабуров, подобно страусу, даже пытался спрятать голову под подушку,
но вотще. Да еще Шурка, обложившийся прогрессивными журналами, время от
времени свешивал голову и пускался в те самые разговоры, по вине которых
исчезают ясность и мыло. Наконец попутчик указал ему строго:
- Ты учись, учись, а не забывай, чей хлеб ешь!
- Я и не забываю: американский. Купленный на нефтедоллары.
- Ишь ты!.. Развелось каких-то социологов, журналистов... Не стоишь у
станка - значит, паразит!
Станок уже давно не утилитарный, а сакральный предмет.
- Тяжелая промышленность, - цепенея взглядом, отчеканил Шурка, - от-
вернулась от человека и только переводит ресурсы.
Жрец Петесе на несколько секунд онемел, как мумия.
- Вот он - современный этот... цинизьм! - воскликнул он, обращаясь к
каменным зайцам. - Вот и продают мороженую картошку. Расстреливать надо,
кто такую картошку продает!
- В Америке никого за картошку не расстреливают, и все равно мороже-
ную не продают. Там стреляют только президентов.
Петесе обратил беспомощный взгляд на немотствующих зайцев. После Ура-
ла они с чего-то перевелись, и для жреца это оказалось подлинной траге-
дией, поскольку молчать он не умел. Сначала он пересказывал сам себе
все, что собирался сделать: "Так, сейчас порежем сальца, да с огурчиком
- вон какие длинные стали делать", - но в конце концов не выдержал
собственного общества, купил у проводника бутылку водки и напился в
хлам, ласково угощая себя, покуда ворочался язык. Напоследок включил ра-
дио, - "Такую дрянь передают - а еще называется перестройка!" - и выру-
бился окончательно, сделавшись совсем уже неотличимым от сушеного Геб-
бельса. Он храпел, булькал, клокотал - и насколько же человечнее были
эти звуки в сравнении с его речами простенького, но государственного ме-
ханизма!
Проспавшись и проболевши полдня, он сделался кроток и угодлив, чтобы
ему только позволили рассказать, как в пятьдесят первом году он раздобыл
для жены бязевую ночную сорочку, а в семьдесят седьмом - для кухни мою-
щиеся обои. Сабуров кивал - чужая зависимость от него тоже была ему тя-
гостна. А в голове у него снова начал раскручиваться маховик, которым за
какие-то грехи его покарал господь...
Изредка Сабуров выходил в коридор отдохнуть от угодливости соседа и
вместе с Шуркой смотрел в окно. Ветер зализывал к затылку Шуркин хаер,
как у подводного пловца. Про каждую серьезную реку Шурка сообщал, какой
именно комбинат отравляет ее своими стоками. Неужели люди такой теперь и
будут видеть природу - не сверкание ряби, а отраву?
- Я еще, может быть, добьюсь, чтобы из меня сделали мумию, - размыш-
лял Шурка. - На тусовках будут показывать.
Сокурсники Сабурова ему понравились, один острил клево: в следующую
встречу будем скидываться натурой - мылом, колбасой.
- Не знаешь, как его фамилия? Седой такой, с пузом?
- Седой, с пузом? Это не наш. У нас таких не было.
А конец их путешествия запомнился дурным сном. Когда Шурка на минуту
переставал задыхаться, он, как к господу богу, взывал к Сабурову: "Папа,
я не умру?.." "Это обычные возрастные явления", - со скукой пожимал пле-
чами Сабуров - ему самому катастрофически не хватало Верховного Сущест-
ва. А он еще брал на себя роль Вождя, Отца, тащил больного пацана на
треклятый Утюг, идиот, скотина... Донкишотство - это еще и жестокость!
Петесе с головой ушел сморкаться в пестрый цыганский платок и восстал
оттуда потрясающе самодовольным: а не богохульствуй!
Нужно было сходить с поезда и вызывать "скорую". Но есть ли она в
этих Таежных, Октябрьских, Индустриальных, Усть-Ордынских? "Нижняя Мая,
наверно, большая, - срифмовал проводник, скребя ягодицу вместо затылка.
- Десять минут стоим".
Они бегут спасаться в Нижнюю Маю, тогда как Шурка мечтал спастись в
Верхней, - в этом почувствовалась какая-то плоская насмешка.
Сабуров до боли в напрягшихся подглазьях всматривался в приближающие-
ся огоньки среди враждебно чернеющей тайги, пытаясь понять, сколько их и
что они сулят. И он едва не расцеловал мужика, уверенно курившего в там-
буре: в Нижней Мае да не быть врачу! Правда, тут же явилось более мелкое
сомнение: а самому куда деваться? Поселиться под больничным крыльцом? Но
когда речь идет о сыне...
Он без колебаний спрыгнул во тьму, а потом принял Шурку, которому по-
мог спуститься проводник, чья бандитская физиономия мучительно осваивала
непривычное сочувствующее выражение. Светились только окна в рубленом
вокзальчике да отдаленные огоньки в конце просеки среди неприступного
строя лиственниц. Нельзя было даже понять, сколько их, этих огоньков -
двадцать или тысяча.
Больше всего Сабуров боялся подлости - что его без разговоров турнут
от государственного телефона. Но стереотип "больной ребенок" восторжест-
вовал над правилом "посторонним вход воспрещен". Через пять минут, уло-
жив Шурку на диван "МПС" (вот в каких богадельнях, оказывается, доживают
ветераны сабуровского детства), чтобы только обращать к кому-то свои
слова, он, как последняя старуха, страдающая недержанием речи, умоляюще
рассказывал любопытствующей толстухе, что они возвращаются с Юга, что
подобное с сыном уже бывало, только слабее, - и т. д. и т. п.
Толстуха требовала все новых подробностей. Сабуров охотно их постав-
лял, словно надеясь, что она употребит их ему во спасение. Начавший ожи-
вать Шурка с удовольствием слушал про самого себя, а когда приехала
"скорая", объявил, что чувствует себя как нельзя лучше. Женщина в белом
задала несколько вопросов, на которые поспешила ответить толстуха, так
что докторша, после укола еще раз прослушав Шуркино сердце, дозволила ей
продолжать путешествие, а в случае повторения тахикардии велела ей да-
вить на Шуркины глазные яблоки. Пытавшегося встрять в разговор Сабурова
докторша попросила не вмешиваться.
Так продолжалось и в неосвещенном раздолбанном подкидыше: когда на
остановке в полутьме вагона начинал светиться белый халат, Шуркино само-
чувствие немедленно улучшалось; врач задавал те же вопросы, на которые
отвечала опять-таки толстуха, не давая Сабурову вставить ни словечка,
затем делал укол, учил давить на яблоки, а через полчаса приступ возоб-
новлялся.
Вагон был из того же помета полузабытых инвалидов - только отсутствие
света скрывало отчасти его нищенскую обшарпанность. Окна были затянуты
черным бархатом окаменелой пыли, а дверь в уборную была снята с петель,
и нужно было заслоняться ею, прислоняя к дверному проему. Мрачные, почти
неразличимые люди сидели внабивку (Шурка лежал у стенки за спинами); от
духоты спасало лишь то, что каждое третье окно было выбито совсем или
наполовину. Один из двух парней, допивавших уже не первую бутылку (дру-
гие в непонятном числе катались и лязгали друг об друга под сиденьем),
захотел удружить захворавшему пацану и начал открывать верхнюю фрамугу,
в которой и без того не было стекла. Он решительно рванул ее на себя, и
она, как в чаплинском фильме, осталась у него в руках.
Прямоугольная колбаса холодного воздуха еще вольготнее загуляла в
стремительном грохочущем подземелье, а силуэт парня налил из силуэта бу-
тылки в силуэт стакана и ободряюще протянул силуэту Сабурова. И у Сабу-
рова опять едва не навернулись слезы умиления от обращенной к нему кру-
пицы взаимопомощи. Но пить он не стал - было неловко перед силуэтами
врачей, хотя все переговоры силуэт толстухи брал на себя.
А потом - потом гибель записок, подкинутых ему судьбой...
Навестив Шурку, Сабуров наконец сдался маниакальному желанию порыться
в помойке: вдруг сыщутся стариковские бумаги.
Первый бак был почти пуст, но со дна его шибануло такой вонью, что
Сабуров разом перестал ощущать сопровождавшую его больнично-лакокрасоч-
ную ауру. Второй же пучился клубами разноцветных волос - видно, соседняя
парикмахерская тоже пользовалась услугами сабуровской помойки. Из-под
разноволосья виднелся только истлевший букетик бессмертника да гнилой
корень алоэ - сабура.
Дома Аркаша вскинул голову от книги - благодаря чистой, трудовой жиз-
ни, лоб его, несмотря на прыщи, кажется чистым и ясным. Но в глазах, в
обвисающей позе не скрыть уныния: таково-то, брат, жить без внимания
смертных и преданности бессмертным.
Увидев на кухне бесхозный листок, Сабуров поспешно развернул его, хо-
тя листок был явно не стариковского цвета и формата. Это оказался не На-
тальин кулинарный рецепт ("...и размешивать до посинения"), а песня:
"Свят.наука рассл-ть др.друга скв.ветер на все вр-на", - судя по прыгаю-
щим буквам, писала прямо из-под радио.
Он чудом расслышал стариковский голос из-за гроба - и преступно поте-
рял его... Но ему ли взращивать чужие корешки, если он любимую идею про-
дал за возможность быть гордым, любимого сына подверг смертельному риску
за возможность побыть уверенным и беспечным?..
Оттепель
...И лил дождь сто сорок дней и сто сорок ночей, пока не прослезились
и стены в квартире. Но наконец, собравшись с силами, небо сумело удер-
жать в себе все эти тысячи тонн кислотной и радиоактивной влаги, и Сабу-
ров брел на службу под набухшими осенними тучами по набухшей почве (на
асфальте машины мигом окатывали грязью с ног до головы), на каждом шагу
выдавливая воду, как из губки. Однако верхняя часть резиновых полусапо-
жек все-таки от лужи до лужи успевала подернуться тусклым налетом, утра-
тив черное глянцевое сияние. Сколько их ни полощи, все равно через три
минуты станут серыми. Так и новая баба: сначала сияние, потом серость.
И тем не менее без Лиды - точнее, без мечты о ней - мир сделался в
тысячу раз беспросветнее; разве может утешить мечта с оговорками: она,
мол, отрада моего сердца - если только это вранье, что она мною пренеб-
регла. Чего ради идти на компромиссы в мечте!
И однако же Лида попадалась ему на каждом шагу, раздерганная на сос-
тавные элементы - ее туфелька, ее жест, прядь ее волос. Сабуров с тайной
надеждой всматривался в каждую женщину, почти в каждой ухитряясь отыс-
кать что-то Лидино. Но, приблизившись, ощущал брезгливость и негодова-
ние: какую дрянную подделку пытаются ему подсунуть!
Речка Вонючка клубилась грязью (здесь каждый год тонет один-два ре-
бенка, и ее недели на полторы ограждают символическим забором). К воде
подобралась напиться кучка простодушных овечек. Сабуров чихнул, и овцы,
сломя голову, кинулись прочь и, покуда он видеть их мог, так и улепеты-
