ки, пока не охватим все маршруты (мы дошли до № 75А, потом у нас кончи-
лись деньги, и пришлось вернуться в Париж, где у Мара была работа). Его
движения легко предвидеть, печаль делает его поведение однообразным.
Достает из пачки сигарету, четыре шага до плетеного кресла, взгляд, бес-
цельно устремленный за окно, куда-то вдаль, с облегчением уходящий ку-
да-то вдаль от меня и от того, что нас окружает. Он, наверно, забыл про
музей, забыл, что уже четыре часа и что мы туда приедем слишком поздно,
если вообще приедем. Словно образовалась какая-то пустота, провал. Поче-
му он не выхватит сигарету изо рта и не раздавит ее о мою грудь? Почему
не подойдет ко мне и не ударит, не обнажит меня грубо, не изнасилует на
грязном линолеуме, не потрудившись даже швырнуть меня, как тряпку, на
кровать? Все это он должен был сделать, способен сделать, ему нужно это
сделать. О Map, как я заражаю тебя привычной моей пассивностью, которая
меня подавляет, как жду от тебя кары, которую сама не могу над собой со-
вершить. Вот, я вручаю тебе диплом палача, но делаю это настолько тайно,
что ты ничего не подозреваешь, пока мы так мило беседуем о ласточках.
Мне теперь страшно посмотреться в зеркало, я увидела бы черную дыру, во-
ронку, с отвратительным бульканьем заглатывающую настоящее. У меня не
хватит сил ни убить себя, ни уйти, не хватит сил освободить его, чтобы
он снова вышел на улицу. О Телль, если бы ты была здесь, если бы ты это
видела! Как права была ты в тот вечер, сказав мне, что мое место в гаре-
ме, что я могу лишь угождать. Ты была в бешенстве, что я не еду с тобой
в гости к кому-то там на юге Франции, упрекала меня, что я неспособна
быть, как ты, инициативной, самой решать свои дела, оставляя нацарапан-
ную наспех записку или известив по телефону. Ты была права, я не способ-
на ни на что решиться, и, похоже, я убиваю Мара, знавшего меня другой,
боровшегося со мной в битве двух отстаивавших себя свобод, взявшего меня
силой, когда его сила и моя объединились, познав друг друга в примиряю-
щей встрече. Надо бы это ему сказать, распутать этот липкий узел, хорошо
бы прийти в музей до закрытия и посмотреть на портрет.
- Ты понимаешь, ласточки.
- Воображаю лицо дамы в розовом там, в метро.
- Это, собственно, была не дама, а что-то вроде формы для пудинга с
множеством розовых пятен. Немножко похожая на госпожу Корицу, помнишь, в
тот первый вечер, когда мой сосед и Поланко вынули Освальда из клетки и
пустили его на стол?
- Конечно, помню, - говорит Николь. - Но в конце концов мы стали с
госпожой Корицей друзьями, это была большая победа.
- Благодаря ее дочке, которая по уши влюбилась в Калака. Она сама
сказала ему потом, что то был ее звездный вечер, Калак пересказал нам
это выражение, и мой сосед чуть не задохнулся от хохота.
- Это было чудесно, - сказала Николь. - А не хочется ли тебе опять
побывать в "Клюни"? Странно, в Париже почему-то чувствуешь все более
близким, родным.
- Пока не окажешься в Париже, - сказал я. - Через неделю-другую начи-
нается ностальгия по Риму или по Нью-Йорку, дело известное.
- Не надо безличных оборотов. Ты имеешь в виду меня и, конечно, еще
Хуана и Калака.
- О, Хуан! У Хуана это просто профессиональное извращение, он полиг-
лот-бедуин, прожженный переводчик. Но у Калака и у тебя это, по-моему,
симптом чего-то другого, некоего taedium vitae21.
- Чтобы бороться с этим taedium, - сказала Николь, подымаясь, - ты
мог бы показать мне портрет, который тебя так интересует в эти дни. Ско-
ро уже четверть пятого.
- Четверть пятого, - повторил Марраст. - Наверняка мы опоздаем. Лучше
отложим на завтрашнее утро, я думаю, завтра там соберется несколько ано-
нимных невротиков, изучающих растение. Поверь, готовятся большие собы-
тия.
- Которые нас здорово позабавят, - сказала Николь.
- Разумеется. Я тебе рассказал про Гарольда Гарольдсона?
- Совсем немного. Расскажи еще.
- Лучше уж завтра в музее, под сенью загадочного растения.
- Мы все откладываем на завтра, Map, - сказала Николь.
Марраст подошел к ней, сделал неопределенный жест, который завершился
тем, что он погладил ее по голове.
- Что делать, дорогая? Я, во всяком случае, еще имею глупость наде-
яться, что завтра, возможно, будет Другим. Что мы проснемся по-другому,
что будем приходить повсюду вовремя. Я говорил тебе, мне приснилась
Элен? Странно, этот сон был более реален, чем весь нынешний день.
- Я знаю, Map, - сказала Николь будто откуда-то издалека.
- И заметь, пробуждаясь от сна, я все так ясно увидел: эту робость,
нерешительность, когда правду чуешь вот здесь, всем нутром, ту правду,
от которой потом, открыв глаза, мы отнекиваемся. В этот момент я дал те-
бе имя, оно очень тебе подходит и очень верное: недовольная.
- Недовольная, - повторила Николь. - Да, теперь вспоминаю, канал в
Венеции, виллы Палладио. История узницы в одной из вилл, лестницы среди
деревьев. Да, Map. Но что я могу поделать, Map?
Когда она называет меня "Map", это обычно нас сближает, но теперь по-
хоже на вынужденную взятку, и мне больно. Я не могу удержаться, чтобы не
взять ее руку и не приложить ладонью к своему лицу, этакая направляемая
ласка, экскурсия, в которой все предусмотрено заранее - чаевые, входные
билеты, плата за жилье и питание. Рука покорно позволяет себя водить,
скользит по щеке и падает на юбку Николь, сухой лист, мертвая ласточка.
- Это объяснение не хуже и не лучше других, - сказал я ей. - Случай-
ная встреча на вилле Палладио с женщиной, которая вдруг обнаружила, что
не любит меня. На первый взгляд здесь как будто недостает пресловутого
анатомического стола, но, если вдумаешься, он тоже есть, еще бы ему не
быть.
- О нет, Map, - говорит Николь. - Пожалуйста, не надо. Map.
- Я так хорошо помню, ты вдруг погрустнела. Это было при полном свете
дня, мы ехали в Мантую посмотреть на гигантов Джулио Романо, я услышал,
что ты тихонько плачешь, и стал тормозить, я помню каждую минуту и каж-
дый предмет, слева был ряд красных домов, я затормозил, хотел посмотреть
на твое лицо, но в этом не было надобности, все казалось настолько яс-
ным, хотя мы не обмолвились ни словом, и я понял, что мы уже много не-
дель предаемся бессловесному обману, который никого не обманывает, и что
тебе вдруг стало невмоготу и ты в этом признаешься, что ты недовольная,
ты узница, и уж не помню, сказал ли я тебе что-нибудь, но знаю, что мы
доехали до Мантуи и что нас очаровали церковь Леона Баттисты Альберти и
Чайный дворец.
У Николь есть привычка неожиданно вскидывать голову и смотреть тебе в
глаза, будто она раздвигает ветки дерева или паутину, прокладывая доро-
гу.
- Но, Map, я же не узница. Ты не держишь меня в тюрьме.
- Нет, держу, на наш лад. Ну конечно, без замков. Держу тем, что по-
рой мы целуемся, ходим в кино.
- Ты не виноват, Map. Тебе не должно быть очень больно, уже не должно
быть. Ты обо мне заботишься, не оставляешь меня, а пока дни идут.
- Пятьдесят два гнома.
- Если я недовольная, это не по твоей вине. Ты нашел точное слово, но
ведь не ты заточил меня в этой пассивности. Одно только мне непонятно -
то, что ты еще со мной. Map.
- Эх ты, Захер-Мазох, - говорю я, гладя ее по голове.
- Но ты же не такой, Map.
- Существование предшествует сущности, дорогая.
- Нет, ты не такой, ты не создан быть таким. Конечно, я должна бы...
- Тсс, не говори о долге. Все это я знаю, да и ничего бы у тебя не
вышло. В самолете беглеца всегда найдется еще одно место, позади или ря-
дом, всегда можно быть либо тенью, либо эхом, не делай того, что ты
должна сделать, все равно я останусь с тобой, недовольная моя.
Позже она, как всегда, будет выговаривать мне в этом сентиментальном
стиле, смеси шантажа и мести, - в общем, бесполезное мучительство. Види-
мо, и Николь так это поняла - она потупила голову и принялась складывать
по порядку рисунки, убирать карандаши. Я опять погладил ее по голове,
попросил прощения, и она быстро сказала: "Нет-нет, ты не..." - и запну-
лась, и, сами не зная почему, мы одновременно улыбнулись и поцеловались
долгим поцелуем; я почувствовал, что наши лица и наши уста стали вроде
песочных часов, по которым снова потекла тонкая струйка безмолвного,
праздного времени. Идти в музей было поздно, свет в номере приобретал
тусклый оттенок, так хорошо подходивший к здешним запахам и коридорному
гулу. В этой отсрочке, которая будет повторением стольких предыдущих - с
того вечера на дороге в Мантую, с красными домами по левую сторону, -
открывалось поприще для обрядов и игр, для древних церемоний, побуждаю-
щих к любви два эгоистических тела, упорно отвергающих одиночество, ко-
торое подстерегает их в изножье кровати. То было хрупкое перемирие, ни-
чейная земля, на которую они, обнявшись, упадут, бормоча что-то, станут
раздеваться, путая, где чьи руки, где чья одежда, торопясь к мнимому,
повторяющемуся моменту вечности. Начнется игра в прозвища или в
зверьков, постепенный и привычный и всегда упоительный набор слов. Глу-
пый-преглупый, скажет Николь. Совсем я не глупый, скажет Марраст. Ты
очень глупый и очень злой / Вот и неправда / Нет, правда / Нет / Да /
Нет / Да / Тогда я вам немного попорчу ваш садик / Садик у меня хоро-
шенький, и вы мне его не портьте / А вот я напущу туда уйму зверьков / А
я не боюсь / Сперва напущу туда всех кротов / Ваши кроты дураки / Трех
сурков / Все равно не боюсь / Кучку хомяков / Вы злюка / И стадо дикоб-
разов / Мой садик - это мой садик, его нельзя трогать / Садик ваш, да,
но я напущу вам зверьков / А я ваших зверьков не боюсь, мой садик хорошо
защищен / Ничего он не защищен, и мои зверьки сожрут у вас все цветы /
Нет, не сожрут / Кроты погрызут корни / Ваши кроты злючки и дураки / А
сурки будут писать на розы / Ваши сурки вонючие и глупые / Вы дурно от-
зываетесь о трех сурках/ Потому что они глупые / Тогда я напущу вам не
трех, а всех-всех сурков / Все равно они все глупые / И всех хомяков / А
я не боюсь / А ну-ка выйдите в свой садик, посмотрите, что там натворили
мои зверьки / Вы глупый и злой / И неужто я и впрямь глупый и злой? / Вы
не злой, только глупый / Тогда я забираю трех дикобразов / Мне все равно
/ Я глупый? / Нет, не глупый / Тогда забираю всех хомяков и одного крота
/ Забирайте кого хотите, мне все равно / Чтоб вы знали, какой я добрый,
забираю всех зверьков / Вы злой / Значит, я злой? / Да, злой и глу-
пый-преглупый / Тогда получайте двух кротов / Не боюсь / И всех дикобра-
зов.
Смугло-шелковистое фото Элен, галечный камушек, который на ладони
притворяется, будто теплеет, а на самом деле леденеет, пока не обожжет,
лента Мёбиуса, по которой скрыто движутся слова и поступки, и вдруг -
орел или решка, теперь или никогда; Элен Арпа, Элен Бранкузи, многократ-
ная Элен из Хайду с лезвиями двойного топора и привкусом песчаника в по-
целуе, Элен - пронзенный стрелою лучник, бюст юного Коммода, Элен - "да-
ма из Эльче", юноша из Эльче, холодная, хитрая, равнодушная, учтивая
жестокость инфанты посреди просителей и карликов, Элен - mariee mise a
nu par ses celibataires22, Элен - дыхание мрамора, морская звезда, пол-
зущая по уснувшему человеку и навек присасывающаяся к сердцу, далекая и
холодная, идеально совершенная. Элен - тигр, который прежде был кошкой,
которая прежде была клубком шерсти. (Тень у Элен гуще, чем у других лю-
дей, и более холодная; кто ступит ногой в эти саргассовы водоросли, по-
чувствует, как в тело проникает яд, который погрузит его навсегда в
единственный роковой бред.) До Элен и после - хоть потоп; любой телефон,
вроде гигантского скорпиона, ждет приказа Элен, чтобы разорвать кабель,
свою привязь к времени, и огненным своим жалом выжечь истинное имя любви
