- Вы хотели сказать - депрессия, - пытается меня поправить Лила.
- Ничего подобного, милочка. При депрессии на тебя как будто что-то
давит, ты опускаешься, опускаешься и в конце концов делаешься плоская,
вроде электрического ската, помнишь, такая тварь в аквариуме. А при
компрессии все вокруг тебя как-то вырастает, ты бьешься, отбиваешься, но
все напрасно, и в конце концов тебя все равно прибивает к земле, как
лист с дерева.
- Ах, вот как, - говорит Лила, она девушка такая почтительная.
- Я шла по улице с очень высокими тротуарами, - сказала Телль. - Это
трудно объяснить, мостовая будто пролегла по глубокому рву, похожему на
пересохшее русло, а люди ходили по двум тротуарам на несколько метров
выше. Правду сказать, людей не было, только собака да старуха, и насчет
старухи я тебе потом должна рассказать что-то очень занятное, а по тро-
туару в конце концов выходишь на открытую местность, дома там, кажется,
кончались, это была граница города.
- О, граница, - говорит Хуан, - ее никто не знает, поверь.
- Во всяком случае, улица казалась мне знакомой, потому что другие
уже ходили по ней. Не ты ли рассказывал мне про эту улицу? Тогда, воз-
можно, Калак, с ним же что-то случилось на улице с высокими тротуарами.
Место там такое, что сердце сжимается, тоска гложет беспричинная только
из-за того, что ты там находишься, что идешь по этим тротуарам, которые
на самом деле не тротуары, а проселочные дороги, поросшие травкой и ис-
пещренные следами. В общем, если ты хочешь, чтобы я вернулась в Париж,
так ты же знаешь, - ежедневно есть два поезда да еще самолеты, такие ма-
ленькие "Каравеллы".
- Не будь дурочкой, - сказал Хуан. - Если я тебе рассказал, что я
чувствую, так именно для того, чтобы ты осталась. Ты сама знаешь: все,
что нас разделяет, оно-то и помогает нам так хорошо жить вместе. Если же
мы начнем умалчивать о том, что чувствуем, мы оба потеряем свободу.
- Ясность мысли - не самая сильная твоя сторона, - съязвила Телль.
- Боюсь, что так, но ты меня понимаешь. Конечно, если ты предпочита-
ешь уехать...
- Мне здесь очень хорошо. Только мне показалось, что все может изме-
ниться, и, если мы начнем высказывать мысли вроде той, которую ты сейчас
изволил...
- Я вовсе не хотел тебя упрекать, просто меня встревожило, что мы оба
побывали в городе, и я подумал, что когда-нибудь мы там можем встре-
титься, понимаешь, в каком-нибудь из номеров отеля или на улице с высо-
кими тротуарами, столкнуться во время скитаний по городу, бесконечных
поисков кого-то. Ты здесь, рядом, ты такая дневная. Мне тревожно думать,
что теперь и ты, как Николь или Элен...
- О нет, - сказала Телль, откидываясь в постели на спину и вращая но-
гами педали невидимого велосипеда. - Нет, Хуан, там мы не встретимся,
нет, дорогой мой, это немыслимо, это какой-то квадратный мыльный пузырь.
- Кубический, ослица, - сказал Хуан, усаживаясь на край кровати и
критическим взором наблюдая за упражнениями Телль. - Ты великолепна, бе-
зумная моя датчанка. Бесстыжая, все прелести наружу, такая атлетичная,
такая северная, вплоть до несносного бергманизма, без всяких теней,
сплошная бронза. Знаешь, иногда, когда я смотрю на себя в зеркало, когда
рассказываю тебе про Элен - причем, как всегда, все загрязняю, - я спра-
шиваю себя, почему ты...
- Тес, в эту сторону удочку не закидывай, я всегда говорила, что я
свою свободу тоже понимаю по-своему. Ты в самом деле думаешь, что я ста-
ла бы у тебя спрашивать, если бы мне вздумалось вернуться в Париж или в
Копенгаген, где мать в отчаянии хранит последнюю надежду на возвращение
взбалмошной дочери?
- Нет, надеюсь, ты не стала бы меня спрашивать, - сказал Хуан. - Сло-
вом, суди сама, хорошо ли я поступаю, рассказывая, что со мной происхо-
дит?
- Наверно, мне следовало бы обидеться, - раздумчиво сказала Телль,
прекращая велосипедную езду, чтобы свернуться калачиком и упереться но-
гой в живот Хуана. - Будь у меня хоть где-нибудь крошечка ума. Мне ка-
жется, где-то он есть, только я никогда его не видела. Ты не грусти,
твоя безумная датчанка будет и дальше тебя любить на свой лад. Вот уви-
дишь, мы в городе никогда не встретимся.
- Я в этом не так уверен, - пробормотал Хуан. - Но ты права, не будем
совершать старую как мир глупость, не будем пытаться определять будущее,
достаточно уже такого навсегда испорченного будущего скопилось в моем
городе, и вне города, и во всех порах тела. Ты даешь мне что-то вроде
удобного счастья, ощущение разумной человеческой повседневности, и это
много, и этим я обязан тебе, только тебе, моему душистому кузнечику. Но
бывают минуты, когда я чувствую себя циником, когда все табу моей расы
дразнят меня своими клешнями; тогда я думаю, что поступаю дурно, что я
тебя - если позволишь употребить ученый термин - превращаю в свой
объект, в свою вещь, что я злоупотребляю твоей жизнерадостностью, таская
тебя то туда, то сюда, закрываю и открываю, вожу с собой, а потом остав-
ляю, когда приходит час тосковать или побыть одному. Ты же, напротив,
никогда не делала меня своим объектом, разве что в глубине души жалеешь
меня и бережешь в качестве повседневного доброго дела - закваска
гёрлскаут или что-то в этом роде.
- А, гордость самца, - сказала Телль, упираясь всей ступней в лицо
Хуану. - "Оставьте меня, я сам! - крикнул тореро". Помнишь, тогда, в Ар-
ле? Его оставили, и, боже мой, как подумаю, что было... Нет, сыночек, я
тебя не жалею, вещь не может испытывать жалость к мужчине.
- Ты не вещь. Я не это хотел сказать, Телль.
- Не это, но ты же это сказал.
- Во всяком случае, сказал в упрек себе.
- О, бедненький, бедненький, - усмехнулась Телль, гладя его ступней
по липу. - Э, постой, так дело не пойдет, я уже знаю, что будет, если мы
продолжим этот разговор, убери-ка отсюда свою лапку, помнится, в полови-
не одиннадцатого у тебя заседание.
- Черт подери, и в самом деле, а теперь без двадцати десять.
- Старуха! - воскликнула Телль, вскакивая и распрямляясь во всем сво-
ем великолепии золотоволосой валькирии. - Пока ты будешь одеваться, я
расскажу, это очень волнующе.
Волнующего там было немного, по крайней мере вначале, в той части
рассказа, когда Хуан залежался в постели, и Телль, хотя и с грустью,
спустилась одна позавтракать в оранжевом зале отеля "Козерог" и случай-
но, без всякого намерения, подслушала разговор старухи и юной англичан-
ки, старуха сперва сидела за столиком в глубине и уже там затеяла беседу
на бейсик-инглиш с молодой туристкой, потом вдруг спросила, нельзя ли
составить ей компанию, и девушка ответила, о да, миссис, и я за моим
столиком, загороженная огромным кувшином с грейпфрутовым соком, увидела,
как старуха переместилась за столик к девушке, да с немалым трудом, по-
тому что операция эта разделялась у нее на два этапа - сперва вскараб-
каться на стул, а затем опуститься, - о, благодарю вас, миссис, дальше
обычный разговор о том, кто откуда, о маршрутах, впечатлениях, таможнях
и погоде, о да, миссис, о нет, миссис. Хуану, а тем паче Телль никогда
не узнать, почему оказалось так необходимо все более внимательно прислу-
шиваться к разговору и почему внушал этот разговор убежденность, что на-
до слушать и дальше и что для этого необходимо переехать немедля из это-
го отеля, что они и сделали в тот же вечер, поселившись в "Гостинице
Венгерского Короля", старой и обветшалой, но зато находящейся так близко
от Блютгассе, в пропыленном барочном лабиринте старой Вены. Жить вблизи
Блютгассе - только это могло "вознаградить Хуана за оставленные
удобства, и гигиену, и бар "Козерога", но не было другого способа про-
должать прислушиваться к речам фрау Марты во время завтрака, когда юная
англичанка - о да, миссис, большое спасибо за то, что порекомендовали
мне этот отель, куда более дешевый и типичный, - усаживалась за столик
фрау Марты и рассказывала ей о своих вчерашних экскурсиях, были там, и
Шенбрунн, и дом Шуберта, и прочее, но почему-то все это звучало как одна
и та же экскурсия и как все экскурсии сразу, сплошной путеводитель Наге-
ля в пестрой обложке и в английском переводе, о да, миссис.
Николь кончила мыть кисточки и тщательно закрывала коробку с краска-
ми; блестящий гном сохнул на краю стола, огражденный барьером из журна-
лов и книг.
- Здесь пахнет затхлостью, - сказал Марраст, продолжая ходить по ком-
нате. - Не пойти ли нам пройтись, чем вспоминать друзей? Право, мы похо-
жи на призраков, которые беседуют о других призраках, это нездорово.
- О да, Map, - сказала Николь. Она не собиралась упрекать его за то,
что он первый обронил имена, сперва Хуана, затем Элен, вперемежку с лас-
точками и анекдотами про Остина и сообщением о бесконечной поездке в
метро с Калаком и Поланко. Он это сделал неумышленно, но все же от Мар-
раста исходило первое и косвенное легкомысленное упоминание о Хуане, а
потом, как стряхиваемый с сигареты остаток пепла, в конце абзаца - о
Элен, что идеально довершало рисунок. Обо всем этом можно думать без
неприязни и укора, было бы несправедливо упрекать Марраста за то, что он
курит, расхаживая по номеру, как большой медведь, было почти логично,
что в какой-то миг, когда иссякнет прокладочная пакля слов, Марраст в
конце концов поддастся тому единственному, что еще могло сблизить их
после прежних, таких недавних и таких иных дней, и что посреди какой-то
фразы проглянет имя Хуана - ведь не было никакой явной причины, мешающей
ему проглянуть вперемежку с именами прочих друзей, - и что он тут же
вспомнит, что в эту ночь ему приснилась Элен, и скажет об этом, продол-
жая курить и монотонно расхаживать взад и вперед по номеру. Почти не
глядя на него - теперь ей было все труднее встречаться с ним глазами, -
Николь подумала о прежнем Маррасте, человеке-борце, рыцаре скульптуры,
неустанно бросающем вызов, таком непохожем на этого медведя, который за-
тихал и съеживался всякий раз, когда подходил взглянуть на гномов или
поцеловать Николь, едва отвечающую на поцелуй и говорившую о пустячных
событиях дня, как вот теперь - он ей о ласточках, а она ему про энцикло-
педию, пока все как бы парализовалось упоминанием о Хуане и Элен, но это
Маррасту можно было простить, и совсем нетрудно простить, как посмотришь
в его печальные глаза, даже и прощать-то не надо, виноват не он, и никто
не виноват, нет, это сама вина, худшая из всех вин, обосновалась здесь
непрошеная, и в конце концов пришлось с ней примириться.
Если он поцелует меня еще раз, я отвечу на его поцелуй, чтобы хоть на
время вывести его из состояния безнадежности, но нет, он больше не пыта-
ется, все курит и ходит по номеру, вот опять завел речь о портрете док-
тора Лайсонса и даже про время забыл, мы же опоздаем в музей, опять, как
уже бывало столько раз, придется смотреть на закрытые двери и пойдут
легкомысленные предложения, чем бы заменить друзей, как будто все это не
имеет ровно никакого значения - спуститься до Чаринг-кросс, или пойти в
кино, или сесть и смотреть на голубей на Лестер-сквер, пока не наступит
время встретиться с Калаком и Поланко, или вернуться в отель и продол-
жать рисовать гномов и читать романы и газеты, поставив между собой ма-
ленький транзистор, который вроде добавочной пакли, он позволяет эконо-
мить слова, оставляя свободу только взглядам, этим тощим котам, которые
стыдливо встречаются где-то на гладком потолке, потрутся друг о дружку -
и вдруг расходятся, по возможности избегая встречаться до часа, когда
пора ложиться спать и гасить свет.
Вот и сейчас он опять закурит сигарету, сядет у сумеречного окна и
будет смотреть на унылое зрелище - на Бедфорд-авеню с деловыми зданиями
на противоположной стороне, с автобусами, которыми мы так восхищались,
очутившись в Лондоне в первый раз, и на которых решили ездить методичес-
