лифт бывает пуст,
когда тебе хуже всего, лифты пусты, и я должен
подыматься бесконечно,
пока не прекратится подъем и лифт не заскользит
горизонтально,
в моем городе лифты похожи на стеклянные клетки и
движутся зигзагами,
проезжают по крытым мостам меж двумя зданиями, и
внизу открывается город и все сильней кружится голова,
потому что мне снова надо войти в этот отель или в
нежилые галереи чего-то,
что уже не отель, но огромный ангар, куда ведут
все лифты, и двери, и все галереи,
и надо выйти из лифта и искать душ или клозет,
потому что так надо, без объяснений, потому что
свиданье - это душ или клозет,
а вовсе не свиданье,
ищи счастья в одних трусах, с мылом и расческой,
но всегда нет полотенца, надо искать полотенце и клозет,
мой город - это бесчисленные грязные клозеты,
и дверца у них с глазком,
но без задвижки, там воняет аммиаком, и душ
тоже в этом огромном сарае с замызганным полом,
и всегда там полно людей, людей без лиц,
но они там,
они в душевых, они в клозетах, где тоже почему-то есть
душ,
где я должен мыться, но нет полотенец и некуда
положить расческу и мыло, негде оставить одежду,
а ведь иногда
я бываю в городе одетый, и после душа надо идти
на свиданье,
я пойду по улице с высокими тротуарами, такая улица
есть в моем городе,
и выходит она на пустырь, удаляя меня от канала и от
трамваев,
и вот я иду по ее тротуарам из оббитых кирпичей, вдоль
плетеных оград,
там все встречные враждебны, лошади - призраки и
слышится запах беды.
А не то возьму и пойду по моему городу, и зайду
в отель
или выйду из отеля, и попаду в место,
где всюду клозеты, загаженные мочой
и экскрементами,
или буду там с тобой, любовь моя, бывало же, что я
спускался в мой город с тобою
и в трамвае, набитом чужими, безликими пассажирами,
вдруг понимал,
что надвигается ужасное, что нагрянет Жуть, и мне
хотелось
прижать тебя к себе, уберечь от страха,
но столько тел разделяло нас, и когда, топчась
и толкаясь, тебя вынуждали сойти,
я не мог последовать за тобой, я боролся с коварно
резиновыми фалдами и лицами,
с бесстрастным кондуктором, с бегом трамвая
и его звонками,
пока на каком-то углу не вырвусь, и, соскочив,
оказывался на сумеречной площади.
О, знать, что ты кричала, кричала, заблудилась в моем
городе, была так близко и недостижимо,
навек заблудившись в моем городе, вот это
и была Жуть, было то самое свиданье,
роковое то свиданье - мы навек были разлучены в моем
городе, где
для тебя, конечно, не будет ни отелей, ни лифтов, ни
душей, лишь ужас, что ты одна, и вот кто-то
молча приближается к тебе и кладет тебе на губы
бледный палец.
Или еще вариант - я стою и смотрю на мой город
с борта
корабля без мачт, плывущего по каналу; мертвая тишина
и мерное скольжение к чему-то, чего мы никогда не
достигнем,
ибо в какой-то миг корабль исчезает, а вокруг лишь
перрон да запоздавшие поезда,
забытые чемоданы, бесчисленные пути
и неподвижные поезда, которые вдруг трогаются, и вот
это уже не перрон,
а надо идти по путям, чтобы найти свой поезд,
и чемоданы затерялись,
и никто ничего не знает, кругом пахнет углем
и униформой бесстрастных кондукторов,
пока наконец заберешься в отправляющийся вагон
и пойдешь по поезду, которому нет конца,
где пассажиры спят, сгрудясь в купе с потертыми
сиденьями,
с темными шторками и запахом пыли и пива,
и надо идти в хвост поезда, ведь где-то там надо
встретиться
неизвестно с кем, свиданье назначено с кем-то
неизвестным, и чемоданы потерялись,
и ты тоже иногда бываешь на станции, но твой поезд -
это другой поезд, твоя Жуть - другая Жуть, и мы не
встретимся, любовь моя,
я снова потеряю тебя в трамвае или в поезде, я побегу
в одних трусах
среди людей, толпящихся или спящих в купе, где
фиолетовый свет
обдает пыльные шторки, занавеси, скрывающие мой
город.
Элен, если бы я сказал им, ждущим (потому что они здесь ждут, чтобы
кто-то начал рассказывать, да по порядку), если бы я им сказал, что все,
по сути, сводится к тому местечку на камине у меня в Париже, между ма-
ленькой статуэткой работы Марраста и пепельницей, тому местечку, которое
я приберегал, чтобы положить там твое письмо, тобою так и не написанное.
Если бы я рассказал им про угол улицы Эстрапад, где я ждал тебя в пол-
ночь под дождем, роняя один за другим окурки в грязную лужу с мерцающей
звездой плевка. Но рассказывать, сама знаешь, означало бы наводить поря-
док, вроде того как из птицы делают чучело, и в "зоне" тоже это знают, и
первым улыбнулся бы мой сосед, и зевнул бы первым Поланко, да и ты,
Элен, когда вместо твоего имени я стал бы выпускать колечки дыма или
описательные обороты. Видишь ли, до самого финала я не смогу согла-
ситься, что все должно было произойти так, до самого финала я лучше буду
называть фрау Марту, которая ведет меня за руку по Блютгассе, где в
мглистом тумане еще маячит дворец графини, я буду упорно подменять де-
вушку из Парижа девушкой из Лондона, одно лицо другим, и когда по-
чувствую себя припертым к краю неизбежного твоего имени (ведь ты все
время будешь тут, чтобы вынудить меня назвать его, чтобы наказать себя и
отомстить за себя на мне и мною), у меня еще останется выход - можно по-
играть с Телль, повоображать меж двумя глотками сливовицы, что все прои-
зошло вне "зоны", в городе, если тебе угодно (но там может быть хуже,
там могут тебя убить), и, кроме того, там будут друзья, будут Калак и
Поланко, они будут забавляться лодками и лютнистами, это будет общая
ночь, ночь по ею сторону, ночь-покровительница с газетами, и с Телль, и
с гринвичским временем.
Элен, вчера я получил из Италии вполне обычную цветную открытку с ви-
дом Бари. Но если повернуть ее вверх ногами и смотреть прищурив глаза,
то эти соты с тысячами сверкающих ячеек и каймой моря вверху кажутся
абстрактной картинкой удивительной тонкости. Я взял и отрезал ту ее
часть, где не выделялись ни примечательные здания, ни знаменитые шириной
проспекты; так она и стоит, прислоненная к стакану с моими карандашами и
трубками. Я смотрю на нее, и передо мной вовсе не итальянский город, а
кропотливо выписанное нагромождение крошечных ячеек, розовых и зеленых,
белых и голубых, и это утоляет жажду чистой красоты. Понимаешь ли, Элен,
я мог бы описывать мой Бари, перевернутый вверх ногами и обрезанный,
увиденный в другом масштабе, с другой ступеньки, и тогда зеленое пятныш-
ко, оттеняющее весь верхний план моей маленькой картонной драгоценности,
прислоненной к стакану, зеленое это пятнышко, которое (и мы могли бы это
установить, потратив два часа в самолете плюс сколько-то там в такси)
является домом номер такой-то улицы такой-то, где живут мужчины и женщи-
ны с такими-то именами, так вот, это зеленое пятнышко обретает другое
значение, я могу говорить о нем как о чем-то существующем для меня, отв-
лекаясь от дома и его обитателей. И когда я примеряю себя к тебе, Элен,
мне кажется, что ты извечно была для меня как это крошечное зеленое пят-
нышко на моем обрезке открытки - я могу показать его Николь, или Селии,
или Маррасту, могу показать тебе, когда мы встретимся за столиком в
"Клюни" и заговорим о городе, о поездках, среди шуток, и анекдотов, и
эволюции улитки Освальда, тихонько прячущейся на ладони у Сухого Листи-
ка. А под этим скрыт страх, отказ согласиться с тем, что нынче вечером
швырнули мне в лицо ресторанное зеркало, толстяк за столиком, раскрытая
наугад книжка да запах сырости из подъезда. Но теперь выслушай меня, хо-
тя бы ты и спала сейчас одна в своей квартире на улице Кле, ведь молча-
ние - это тоже предательство. До самого финала я буду думать, что мог
ошибиться, что улики, которые пятнают тебя в моих глазах, от которых ме-
ня тошнит каждое утро этой жизни, мне опостылевшей, порождены, возможно,
тем, что я не сумел отыскать истинный порядок и что ты сама, Элен, ни-
когда не понимала, что происходит, не понимала смерти юноши в клинике,
куклы месье Окса, плача Селии, что ты просто неверно раскинула карты,
выдумала себе такое их расположение, которое напророчило тебе быть тем,
чем ты не являешься, тем, во что я до сих пор упорно отказываюсь верить.
И если бы я промолчал, это было бы предательством, никуда ведь не де-
нешься, карты налицо, как кукла в твоем шкафу или вмятина от моего тела
в твоей постели, и я попробую раскинуть их по-своему раз и еще раз, пока
не придет уверенность, что комбинация неуклонно повторяется, или пока
наконец не увижу тебя такой, какой хотел бы встретить в городе или в
"зоне" (твои открытые глаза в комнате города, твои непомерно открытые,
не глядящие на меня глаза); и тогда молчать было бы подло, ты и я слиш-
ком хорошо знаем о существовании чего-то, что не есть мы и что играет
этими картами, в которых мы то ли трефы, то ли черви, но уж никак не та-
сующие их и раскладывающие руки, - такая умопомрачительная игра, в кото-
рой нам дано лишь узнавать нашу судьбу, как она ткется или распускается
с каждым ходом, узнавать, какая фигура идет до нас или после, в каком
наборе рука выкладывает нас противнику, узнавать борьбу взаимоисключаю-
щих жребиев, которая определяет нашу позицию и наши отказы. Прости меня
за этот язык, иначе сказать не могу. Если бы ты сейчас меня слушала, ты
бы согласилась, кивнув с тем серьезным выражением лица, которое иногда
делает тебя чуть более близкой легкомыслию рассказчика. Ах, уступить
этому непрерывно меняющемуся сплетению сетей, покорно войти в колоду,
подчиниться тому, что нас тасует и распределяет, какой соблазн, Элен,
как приятно колыхаться, лежа на спине в спокойном море! Взгляни на Се-
лию, взгляни на Остина, на эту пару зимородков, колышущихся на волнах
непротивления по воле судьбы. Взгляни на бедняжку Николь, которая следу-
ет за моей тенью, умоляюще сложив руки. Но я слишком хорошо знаю, что
для тебя жить означает сопротивляться, что ты никогда не признавала под-
чинения; хотя бы поэтому - уже не говоря обо мне или многих других, иг-
равших в эти игры, - я заставляю себя быть тем, кого ты не станешь слу-
шать или будешь слушать с иронией и этим окончательно побудишь меня го-
ворить. Ты же видишь, я говорю не для других, хотя другие слушают меня;
если хочешь, скажи мне, что я продолжаю играть словами, что я тоже тасую
их и бросаю на стол. Владычица сердец, посмейся надо мною еще раз. Ска-
жи: я не могла этому помешать, это было безвкусно, как вышитое сердце. Я
все равно буду искать подступов, Элен, на каждом углу буду спрашивать
направление, я учту все - площадь с трамваями, Николь, брошь, которая
была на тебе в ночь канала Сен-Мартен, куклы месье Окса, призрак фрау
Марты на Блютгассе, важное и неважное, я все перетасую снова, чтобы най-
ти тебя такой, какой хочу, - перетасую и случайно купленную книжку, гир-
лянду лампочек, даже глыбу антрацита, которую Марраст искал на севере
Англии, глыбу антрацита для статуи Верцингеторига, заказанной и наполо-
вину оплаченной муниципалитетом Аркейля13, к превеликому огорчению бла-
гомыслящих горожан.
"Еще не все кончено, - подумал мой сосед, - не все кончено, если он
способен на минуту отвлечься от дифирамбов и гаданий и вспомнить о та-
ких, к примеру, вещах, как глыба антрацита. Нет, он еще не совсем погиб,
если способен помнить о глыбе антрацита".
- Мы ждем, че, - сказал мой сосед. - Что произошло в ресторане, мы
уже знаем, если там действительно что-то произошло. А потом?
- Уж, наверно, дождик был что надо, - сказал Поланко. - Так всегда
бывает, когда ты...
- Когда ты - что? - спросила Селия.
Поланко посмотрел на Селию и грустно покачал головой.
