служаночки графинины наверняка кричали в подвалах на Блютгассе и графине
наверняка нравилось, что они кричат, а если бы они не кричали, у крови
не было бы того аромата гелиотропов и прибрежных болот.
Наливая себе еще бокал "сильванера", Хуан поднял глаза к зеркалу.
Толстяк за столиком развернул "Франс-суар", и буквы заголовков во всю
страницу были в зеркальном отражении похожи на буквы русского алфавита.
Хуан с напряжением расшифровал несколько слов, смутно надеясь, что в мо-
мент этой нарочитой сосредоточенности - которая была также желанием отв-
лечься, попыткой снова увидеть изначальную дыру, куда ускользнула звезда
с верткими лучами, - если он сконцентрирует внимание на какой-нибудь че-
пухе, вроде расшифровки заголовков "Франс-суар" в зеркале, и заодно отв-
лечется от действительно для него важного, тогда из еще мерцающей ауры
вновь воссияет во всей своей нетронутости созвездие и осядет в зоне по
ту или по ею сторону речи или образов, испуская прозрачные свои лучи,
рисуя изящный очерк лица, которое вместе с тем будет брошью с крошечным
василиском, а тот - разбитой куклой в шкафу, заодно стоном отчаяния и
площадью, пересекаемой бессчетными трамваями, и фрау Мартой у борта бар-
жи. Быть может, теперь, полуприкрыв глаза, ему удастся подменить образ
зеркала, эту пограничную территорию между призраком ресторана "Полидор"
и другим призраком, который исчез, но чье эхо еще вибрирует; возможно,
теперь он смог бы перейти от русских букв в зеркале к той, другой речи,
возникшей на грани восприятия, к той подстреленной, уже отчаявшейся в
бегстве птице, бьющей крыльями по силкам и придающей им свою форму, не-
кий синтез силков и птицы, и само бегство будет в какой-то миг пленником
в парадоксальной попытке уйти из силков, схвативших его мельчайшими
звеньями в миг своего распада: графиня, книга, незнакомец, заказавший
"кровавый замок", баржа на заре, стук падающей на пол и разбивающейся
куклы.
Русские буквы все еще отражаются, колеблясь в руках толстяка, сообщая
новости дня, как впоследствии в "зоне" ("Клюни", какой-нибудь перекрес-
ток, канал Сен-Мартен - все это тоже "зона") придется приступить к расс-
казу, придется что-то сообщить, потому что все они ждут, когда ты нач-
нешь рассказывать, этот всегда беспокойный и чуть враждебный в начале
рассказа кружок; как бы там ни было, все ждут, когда ты приступишь к
рассказу в "зоне", в любом месте "зоны", неизвестно, где именно, потому
что "зона" бывает в разных местах, и в разные вечера, и с разными
друзьями - Телль и Остин, Элен и Поланко, и Селия, и Калак, и Николь;
также и им в иные вечера выпадает явиться в "зону" с новостями из Горо-
да, и тогда уже твой черед быть участником кружка, жадно дожидающегося,
чтобы тот, другой, приступил к рассказу, ведь, как бы там ни было, в
"зоне" словно ощущается дружелюбная и вместе с тем агрессивная потреб-
ность не терять связи, знать, что с кем происходит, а почти всегда ведь
происходит что-то имеющее значение для всех: например, когда они видят
сны, или сообщают новости из Города, или возвращаются из поездки и опять
появляются в "зоне" (вечерами это почти всегда "Клюни", общая территория
за столиком в кафе, но также может быть постель или sleeping-car7, или
машина, мчащаяся из Венеции в Мантую), в "зоне" вездесущей и вместе с
тем ограниченной, похожей на них самих, на Марраста и на Николь, на Се-
лию, на месье Окса и на фрау Марту, в "зоне", находящейся иногда в Горо-
де, и в самой же "зоне", некоем сооружении из слов, где все происходит с
такой же яркостью, как в жизни каждого из них вне "зоны". И поэтому вок-
руг Хуана как бы дышит жадно слушающий кружок, хотя никого из них сейчас
нет возле него, вспоминающего их в ресторане "Полидор", а есть слюна
тошноты, открытие памятника, цветоводы, и всегда Элен, Марраст и Полан-
ко; "зона" - она и есть жадное внимание, льнущее, цепкое, впечатывающее-
ся в тебя, это номера телефонов, которые ты будешь набирать попозже, пе-
ред сном, какие-то комнаты, в которых будут все это обсуждать, это Ни-
коль, воюющая с незакрывающимся чемоданом, это догорающая меж двумя
пальцами спичка, это портрет в английском музее, сигарета на дне пачки,
кораблекрушение у островка, это Калак и Остин, совы, жалюзи и трамваи,
все, что всплывает в уме человека, иронически размышляющего о том, что
ему однажды придется приступить к рассказу и что, возможно, Элен не бу-
дет в "зоне" и не будет его слушать, хотя, по сути, все, что он скажет,
- это всегда будет Элен. А вполне может быть и так, что он не только бу-
дет в "зоне" один, как нынче в ресторане "Полидор", где все прочие,
включая толстяка, не идут в счет, но, может статься, рассказывать при-
дется в еще большем одиночестве, в комнате, где только кошка да пишущая
машинка; или, быть может, он будет тем человеком, который на железнодо-
рожной платформе глядит на мгновенно меняющиеся комбинации мошек, сную-
щих под фонарем. Но также может случиться, что все прочие будут в "зо-
не", как бывало не раз, и что жизнь ворвется к ним, и послышится кашель
музейного смотрителя, меж тем как та рука медленно нащупывает очертания
горла и кому-то грезится пляж в Югославии, меж тем как Телль и Николь
запихивают кое-как в чемодан одежду, а Элен долгим взглядом смотрит на
Селию, которая плачет, повернувшись лицом к стене, как плачут примерные
девочки.
Принявшись размышлять в ожидании, пока подадут hors d'oeuvres, Хуан
без особого труда проделал свою прогулку этого вечера. Сперва, вероятно,
была книжка Мишеля Бютора, купленная на бульваре Сен-Жермен, а до того -
унылое блуждание по улицам и моросящий дождь Латинского Квартала, гложу-
щее чувство от пустынности Парижа в сочельник, когда все сидят по домам,
а на улицах остаются только люди вида нерешительного и в некотором роде
заговорщического, искоса переглядывающиеся за стойками кафе или на пе-
рекрестках, это почти всегда мужчины, но изредка попадается и женщина,
несущая сверток, как бы в оправдание того, что она находится здесь, на
улице, двадцать четвертого декабря, в половине одиннадцатого вечера, и
Хуану так хотелось подойти к какой-нибудь из этих женщин - среди них не
было ни одной молодой или хорошенькой, все выглядели одинокими и стран-
новатыми, - чтобы спросить, действительно ли она несет что-то в пакете,
или это просто узел с тряпьем или тщательно увязанными старыми газетами,
обман, отчасти служащий ей защитой, когда она идет по улице одна, меж
тем как все люди сидят дома.
Второе, что следовало отметить, была графиня, его ощущение графини,
определившееся на углу улиц Месье-ле-Пренс и Вожирар - но не потому, что
на этом углу было что-либо способное напомнить ему о графине, разве что
клочок красноватого неба да запах сырости из подъезда, которые внезапно
оказались как бы мостом, равно как Дом с василиском в Вене мог бы в свое
время послужить для него переходом на территорию, где ждала графиня. Или
же, если вспомнить атмосферу кощунства, постоянной греховности, в кото-
рой, вероятно, жила графиня (согласно версии той легенды, в не слишком
интересной хронике, читанной Хуаном много лет назад, задолго до Элен и
фрау Марты и дома с василиском. в Вене), тогда перекресток с клочком
красноватого неба и сырой подъезд неотвратимо сливались с убеждением,
что именно сочельник благоприятен для появления графини, для ее иным
способом не объяснимого присутствия в сознании Хуана - он не мог изба-
виться от мысли, что графине кровь была особенно приятна в такую ночь,
как эта, - при колокольном звоне и песнопениях всенощной была особенно
вкусна кровь девушки, корчащейся со связанными руками и ногами, так
близко от пастухов, и ясель, и агнца, смывающего своей кровью грехи ми-
ра. Так что книга, купленная за минуту до того, переход к графине, а по-
том, уже как-то сразу, без перехода, нелепая, со зловещим фонарем дверь
ресторана "Полидор", предвидение полупустого зала, освещение которого в
ироническом и раздраженном настроении не назовешь иначе как мертвенным,
а в зале том движутся женщины в очках и с салфеткой, и тут легкий спазм
в желудке, нежелание входить - да и впрямь не было никакого резона вхо-
дить в подобное заведение, - быстрый гневный диалог, как всегда при би-
чевании своего извращенного нрава: Войду / Нет / Почему нет / Ваша прав-
да, почему нет / Тогда входите, сударь, по-вашему, тут мрачно, и поделом
/ За дурость, конечно / Unto us a boy is born, glory hallelujah8 / Похо-
же на морг / Он и есть, давай входи / Но еда, наверное, отвратная / А ты
же не голоден / Да, это так, но надо ведь будет что-то заказать / Закажи
что-нибудь и выпей / Это идея / Охлажденное вино, хорошее охлажденное
вино / Ну вот видите, сударь, входите. Но если мне хотелось выпить, по-
чему я зашел в ресторан "Полидор"? Я знал столько уютных баров на правом
берегу, вдоль улицы Комартен, где к тому же всегда можно было завершить
празднование сочельника в вертепе какой-нибудь блондинки, которая спела
бы мне "ноэль" Сентонжа или Камарга, и мы бы недурно позабавились. То-то
и оно, как начнешь размышлять, так уж вовсе не понятно, что именно побу-
дило меня после этого диалога все же войти в ресторан "Полидор", посту-
чаться в дверь почти бетховенским стуком, войти в ресторан, где пара оч-
ков и салфетка под мышкой уже решительно двигались ко мне, чтобы повести
к самому дрянному столику, столику обманов, где сидишь лицом к стене, а
стена-то переряжена зеркалом, подобно многим другим вещам в этот вечер и
во все вечера, и особенно подобно Элен; вот и сиди лицом к стене, потому
что с другой стороны столика, где в нормальных условиях любой посетитель
мог бы сесть лицом к залу, уважаемая дирекция ресторана "Полидор" соиз-
волила водрузить огромную пластиковую гирлянду с цветными лампочками,
дабы показать свою заботу о христианских чувствах дорогих клиентов. Ус-
кользнуть от воздействия всего этого невозможно: если я, несмотря ни на
что, согласился сесть за столик спиною к залу, имея перед глазами зерка-
ло с обманным ликом над отвратительной рождественской гирляндой (les
autres tables sont reservees, monsieur / Ca ira comme ca, madame /
Merci, monsieur9), значит, нечто для меня непонятное, но, видимо, глубо-
ко мне присущее заставило меня войти и заказать бутылку "сильванера",
которую можно было так легко и приятно заказать в другом месте, среди
других огней и других лиц.
Если предположить, что рассказчик будет рассказывать на свой лад, то
есть что многое уже будет молча рассказано находящимся в "зоне" (понима-
ющей все без слов Телль или Элен, которую никогда не волнует то, что
волнует тебя) или что из листов бумаги, магнитофонной кассеты, книжки,
живота куклы сложится что-то совсем не то, чего ждут они от твоего расс-
каза; если предположить, что рассказываемое будет нисколько не интересно
Калаку и Остину и, напротив, отчаянно увлечет Марраста или Николь, осо-
бенно Николь, безнадежно в тебя влюбленную; если предположить, что ты
примешься бормотать длинную поэму, где говорится о Городе, который они
тоже любят, которого боятся и по которому порой бродят; если ты в это
время, как бы взамен рассказа, снимешь с себя галстук и наклонишься,
чтобы сунуть его, предварительно аккуратно сложив, в руки Поланко, кото-
рый удивленно на него воззрится и в конце концов передаст его Калаку, не
желающему его брать и возмущенно вопрошающему Телль, которая, пользуясь
моментом, подстраивает ему ловушку в покере и выигрывает у него партию;
если предположить такой абсурд, что в "зоне" в такую минуту могут прои-
зойти подобные вещи, стоило бы спросить себя - а есть ли смысл в том,
чтобы они ждали, когда ты приступишь к рассказу, и не удовлетворит ли
куда успешнее банановый пончик, о котором думает Сухой Листик, это неоп-
