что я так сильно устал, промок и позади были "сильванер" и сочельник, я
перестал надеяться и на миг осознал, что смысл тех знаков, вероятно, то-
же не был ни смыслом, ни ключом, но скорее вслепую избранным поведением,
готовностью к тому, что вскоре выявится или осветится нечто, быть может
крах. Главное, я понимал, что это будет крах, но мне все равно не уда-
лось бы до конца понять свое ощущение - что-то тихо кончалось, как бы
уходило вдаль. "Элен, - еще раз повторил Хуан, глядя на густую воду, в
которой медленно корчился уличный фонарь. - Неужели мне суждено осознать
это здесь, навсегда примириться с тем, что произошло между нами в горо-
де? Неужели она, которая теперь спит одна в своей квартире на улице Кле,
она и есть та женщина, что села в трамвай, та, за которой я гнался до
глубокой ночи? Неужели ты и есть то непонятное, что ворочается в глуби-
нах моего естества, когда я думаю о тебе? Элен, неужели я на самом деле
тот мертвый юноша, которого ты оплакивала без слез, которого ты бросила
мне в лицо вместе с кусками куклы?"
Они собирались пойти в Институт Куртолда, чтобы Николь наконец озна-
комилась с портретом доктора Лайсонса, но еще не было трех часов, ухо-
дить из отеля было рано, и Марраст стал рассказывать, как утром он, по
вине Калака и Поланко, опоздал на урок французского, к тому ж его ученик
не выучил глаголов на "er", зато они долго беседовали о поэзии Лорие Ли
за обедом в "Сохо". Николь в свою очередь смогла сообщить, что нарисова-
ла последнего гнома этой серии (всего пятьдесят девять штук) и что изда-
тель позвонил ей в полдень из Парижа и предложил сделать иллюстрации для
детского энциклопедического словаря, срок - год, довольно приличный
аванс и полная свобода кисти. Марраст поцеловал ее в кончик носа, позд-
равляя в особенности с окончанием пятьдесят девятого гнома, и Николь ос-
ведомилась, хорошо ли он пообедал с лютнистом Остином, или же опять, как
всегда, они ели пирог с мясом и почками, - как бы говоря, ну и дурачок
же ты, Марраст. На всем этом был отпечаток отработанного церемониала,
искусно приготовленного эрзаца. Когда он, потянувшись к ее губам, поце-
ловал ее во второй раз, Николь ответила беглым поцелуем и откинулась на
спинку старого кресла, стоявшего у самого окна. Марраст, не говоря ни
слова, отошел от нее, закурил и принялся ходить взад-вперед по узкому и
длинному номеру. Оставалось лишь продолжать говорить о новостях дня, за-
давать вопросы, вроде того, что теперь поделывают Элен или мой сосед,
где бродят Хуан и Телль, - и так до без двадцати трех, чтобы не прийти в
музей слишком рано. Можно еще было прервать хождение вдоль номера и
раз-другой попробовать пройтись поперек, хотя для маневров в этом нап-
равлении места было мало, и рассказать Николь о м-ре Уитлоу и о Гарольде
Гарольдсоне, о том, как оказалось, что Гарольд Гарольдсон родственник
м-ра Уитлоу, и о том, как глыба антрацита через м-ра Уитлоу переплелась
с необычно активным посещением зала номер два анонимными невротиками.
Вдобавок (о чем-то же надо было говорить до без двадцати трех) Марраст
полагал, что ему пора подумать о работе над монументом, кстати, он уже
довольно точно представляет себе, какой будет статуя воображаемого Вер-
цингеторига, а именно - как первая наметка, - соотношение "пьедестал -
статуя" будет перевернуто, вроде как в структуре Дворца Дожей в Венеции;
Николь, наверно, хорошо его помнит, ведь они посетили Венецию в конце
этой весны и она, казалось, была так довольна - до того вечера на шоссе
Венеция - Мантуя, возле красных домов, когда она вдруг погрустнела, как
если бы в открытке, присланной Хуаном и Телль из какого-то города, где
Хуан работал, из Праги или Женевы, открытке с медведями и гербами и, как
всегда, с одной дружеской фразой, содержалось тайное послание, которого
там, вероятно, не было, но которое Николь примыслила, как это часто бы-
вает, и красные дома у дороги остались в памяти Марраста приметой этого
часа, когда все дошло до состояния перенасыщенности, и не потому, что
прежде нельзя было заподозрить, что Николь грустит или расстроена, но
просто до тех пор ее охлаждение к нему не мешало им разговаривать, и по
вечерам посещать вместе столько разных мест в стольких городах, и ходить
по мостам, и пить кофе в парках. Итак, возвращаясь к Верцингеторигу, в
этой статуе традиционные элементы будут радикально перевернуты, и это
неоспоримое пластическое и визуальное новшество, по убеждению Марраста,
выразит динамическую трактовку галльского героя, который будет, как дре-
весный ствол, вырастать из земли в самом центре площади Аркейля, держа в
обеих руках, вместо бесконечно пошлых меча и щита, столь удобных для го-
лубей, основной объем глыбы, и тем самым средствами скульптуры будет за-
одно дано перевернутым традиционное несоответствие между скрытой и види-
мой частями айсберга, что Маррасту всегда казалось символом злобного ко-
варства природы, и, хотя между айсбергом и героем Алезии весьма мало об-
щего, коллективное подсознание наверняка получит по подспудным каналам
сильный шок, а в плане эстетическом - приятное удивление при виде ста-
туи, которая поднимает к небесам самую тяжелую и скучную часть себя са-
мой, косную материю существования, устремляя к лазури грязную, плачевную
свою основу в истинно героическом преображении. Разумеется, все будет
чистой абстракцией, но муниципалитет на соответствующей таблице укажет
жителям Аркейля имя героя, которому посвящен памятник.
- Калак и Поланко, как всегда, спорили, - говорю я Николь, - но на
сей раз большой новостью было то, что они делали это на английском языке
в переполненном вагоне метро, спорили о ласточках - думаю, ради практи-
ки.
- И можно было что-то понять? - спрашивает Николь.
- Ну, они говорили достаточно внятно, чтобы несколько пассажиров слу-
шали их вытаращив глаза. Была там одна дама, of course20 в розовом
платье, она непрерывно озиралась, будто надеялась увидеть стаю ласточек
посреди станции "Лестер-сквер", которая, наверно, находится под землей
метров на тридцать.
- Но о чем они могли спорить, говоря о ласточках? - спрашивает Ни-
коль, очищая кисточку.
- Об их привычках, засовывают ли они головку под крыло, глупы ли они,
являются ли млекопитающими, вот в таком роде.
- Когда они спорят, они такие забавные, - говорит Николь.
- Особенно по-испански, так и видно, что они это делают для развлече-
ния. А по-испански они тоже говорят о ласточках? Надо бы спросить у мое-
го соседа, в Аргентине, наверно, полно ласточек, и это прекрасная тема
для разговора.
- У моего соседа или у Хуана, - говорю я. - Эта южная страна неплохо
среди нас представлена.
Николь ничего не отвечает, опускает глаза и опять принимается чистить
кисточку; с каждым разом все хуже, с каждым разом мы все больше прибли-
жаемся к той точке, где надо весьма осторожно плясать вокруг этого име-
ни, стараясь его не произносить, прибегая к намекам или перечислениям,
никогда не называя прямо. Но когда она сказала "мой сосед", кого же она
имела в виду? Зачем надо было мне произносить это имя? Однако, если мы
его больше не будем упоминать, как быть с этим черным колодцем, с этим
жутким омутом? До сих пор нас спасали вежливость и привязанность. А те-
перь не будет ничего, кроме ласточек?
Конечно, споры не ограничиваются только ласточками, как может убе-
диться всякий, понимающий наречие дикарей.
- Из всех, кого я знаю, вы самый большой бурдак, - говорит Калак.
- А вы - самый большой финтихлюпик, - говорит Поланко. - Меня обзыва-
ете бурдаком, но видно, что сами-то никогда не глядели на свою рожу в
зеркало.
- Вы, дон, хотите, видно, со мной подраться, - говорит Калак.
Оба смотрят друг на друга со зверскими минами. Потом Поланко вынимает
из кармана мелок и пишет на полу "дурак".
- Вы самый большой бурдак, - говорит Калак.
- А вы самый большой финтихлюпик, - говорит Поланко.
Калак подошвой туфли стирает "дурака". Похоже, что они вот-вот сце-
пятся.
- Вы просто хотите со мной подраться, - говорит Калак.
- Вы стерли моего "дурака", - говорит Поланко.
- Стер, потому что вы обозвали меня финтихлюпиком.
- И опять обзову, раз уж на то пошло.
- Потому что вы - бурдак, - говорит Калак.
- Бурдак все-таки лучше, чем финтихлюпик, - говорит Поланко.
Поланко вынимает из кармана перочинный складной ножик и сует его под
нос Калаку, который и бровью не ведет.
- Теперь, дон, вы мне заплатите за ваши слова, что я бурдак, - гово-
рит Калак.
- Я вам заплачу за все и сотру всякого вашего "дурака", - говорит Ка-
лак.
- Тогда я выполощу этот ножик в вашей требухе.
- Все равно вы бурдак.
- А вы жалкий финтихлюпик.
- А такому бурдаку, как вы, надо стереть всех "дураков", хоть бы он
вытащил ножик с шестью лезвиями.
- Я вам сейчас как всажу этот ножик! - говорит Пояанко, сверля его
взглядом. - Никто не сумеет стирать моего "дурака" и обзывать меня бур-
даком.
- Виноваты во всем вы, вы первый меня обозвали, - говорит Калак.
- Нет, первый обозвали вы, - говорит Поланко. - Тогда я, как положе-
но, обозвал в ответ, а вы мне стерли "дурака" и еще обругали бурдаком.
- Да, обругал, потому как вы первый меня тронули.
- А вы зачем мне стерли "дурака"?
- А потому, что вы на меня смотрели зверем, и я не позволю обзывать
себя финтихлюпиком, хоть бы и тыкали мне ножик под нос.
- Ну ладно, ладно, - говорит Хуан. - Это похоже на конференцию по ра-
зоружению в Женеве, говорю как очевидец.
- Этот ножик, видать, никогда не чистили? - спрашивает мой сосед, ко-
торый любит делать вид, что во всем разбирается.
- Глядите получше, - говорит Поланко. - Положите его, а то он опять
заржавеет, а приводить его в порядок ох как трудно. Оружие - вещь неж-
ная, че.
- Моя грудь - это серебряные ножны, и такая гадость недостойна их, -
говорит Калак. - Давай убери ее обратно в карман, там, в тряпье, ему
место.
Моя профессия обрекала меня на жизнь в отелях, что не так уж приятно,
как вспомнишь о своей квартирке в Париже, обставленной за пятнадцать лет
по моему вкусу, с холостяцкими причудами, чего левая моя нога захочет, и
удовольствиями для всех пяти чувств, пластинками и книгами и бутылками,
все покорно находится всегда на своем месте, по средам и субботам молча-
ливое усердие мадам Жермен с метелочкой, жизнь без денежных забот, внизу
под окнами - Люксембургский сад, но, чтобы все это сохранить, я, подчи-
няясь злобному парадоксу, должен был каждые три недели вылетать на кон-
ференции, где хлопок, мирное сосуществование, техническая помощь и ЮНИ-
СЕФ выясняют свои проблемы на разных языках, электронными путями прони-
кающих в кабины переводчиков, чтобы превращаться - еще один алхимический
фокус слова - в шестьдесят долларов в день. Но зачем жаловаться? Чем-то
отели мне не нравились, а чем-то и привлекали, они были нейтральной тер-
риторией, откуда, между прочим, мне всегда казалось легче перенестись в
город и где я в любую минуту ощущал его зыбкое противостояние. В конце
концов я обнаружил, что в любом из отелей, где проходилось останавли-
ваться, мне чаще случалось входить в отель города, чтобы снова и снова
бесконечно идти по его номерам со светлыми обоями в поисках кого-то, ко-
го я в этот момент не мог назвать; я пришел к убеждению, что отели, где
я в те годы поселялся, были в какой-то мере посредниками, и, во всяком
случае, стоит мне остановиться в новом отеле, как, например, тогда в
венском "Козероге", и ощущение физического отвращения к иному расположе-
нию кранов, выключателей, вешалок и подушек отрывает меня от парижских
навыков и переносит, так сказать, к вратам города, снова к пределам то-
го, что начинается улицами-галереями, что открывается на площади с трам-
ваями и что заканчивается, как заметил мой сосед, стеклянными дома-
