Бютора. Но книгу-то он купил до того, как пришел на угол улицы Вожирар,
и, только подойдя к этому углу, почувствовал присутствие графини, вспом-
нил Марту и Дом с василиском, объединил все это в образе Элен. Если он
купил книгу, зная, что покупает ее без надобности и без охоты, но все же
купил, потому что двадцать минут спустя книга должна была пробить для
него в воздухе дыру, откуда грянет удар, значит, установление какого-ли-
бо порядка в этих элементах вряд ли возможно, и это, сказал себе Хуан,
допивая третий бокал "сильванера", и было, по сути, самым, так сказать,
полезным итогом всего, что с ним произошло: урок, преподанный жизнью,
демонстрация того, как в который раз "до" и "после" крошились у него в
руках, превращаясь в бесполезную труху дохлых бабочек моли.
О городе будет сказано в свое время (даже поэма имеется, которая либо
будет процитирована, либо нет), как и о "моем соседе" мог бы рассказать
любой из нас, и он в свою очередь мог рассказать обо мне или о других;
выше уже говорилось, что звание "сосед" было зыбким и зависело от мгно-
венного решения любого из нас, причем никто не мог знать с уверенностью,
когда он является или не является "соседом" других присутствующих в "зо-
не" или отсутствующих, а также был ли он "соседом" и уже перестал им
быть. Функция "соседа", видимо, состояла главным образом в том, что не-
которые свои слова или поступки мы приписывали "соседу", не столько что-
бы избежать ответственности, сколько потому, что "мой сосед" был как бы
воплощением стыдливости каждого из нас. Я знаю, что это было так, осо-
бенно для Николь, или Калака, или Марраста, но, кроме того, "мой сосед"
был ценен как молчаливый очевидец, знавший город, знавший о существова-
нии в нас города, которым мы решили владеть сообща с того вечера, когда
в первый раз он бьш упомянут и стали известны первые его штрихи - отели
с тропическими верандами, галереи, площадь с трамваями; никому и в голо-
ву бы не пришло сказать, что вот, мол, о городе первыми заговорили Мар-
раст, или Поланко, или Телль, или Хуан, все было придумкой "моего сосе-
да", и таким манером, приписывая какое-либо намерение или осуществление
чего-либо "моему соседу", мы какой-то гранью сообщались с городом. Речь
о "моем соседе" или о городе всегда велась с глубокой серьезностью, и
никто не подумал бы пренебречь званием
"сосед", если один из нас награждал им кого-то даже просто так. Разу-
меется (надо еще и об этом упомянуть), женщины тоже могли быть "моим со-
седом", кроме Сухого Листика; каждый мог быть "соседом" другого или
всех, и звание это придавало как бы свойство козырной карты, слегка вол-
нующее могущество, которым приятно было обладать и в случае надобности
бросить его на кон. Иногда бывало даже, что мы чувствовали, будто "мой
сосед" существует где-то вне всех нас, будто вот мы, а вот он, подобно
тому, как города, где мы жили, всегда были и городами, и городом; пре-
доставляя слово "соседу", упоминая о нем в письмах и при встречах, вме-
шивая его в наши жизни, мы порой даже вели себя так, как если бы он уже
не был по очереди кем-то из нас, но в некие особые часы жил сам по себе,
глядя на нас извне. Тогда мы в "зоне" поспешно наделяли заново званием
"моего соседа" кого-то из присутствующих, и, уже твердо зная, что ты или
он "сосед" вон того или вон тех, мы смыкали ряды вокруг столика в "Клю-
ни" и насмехались над своими иллюзорными ощущениями; но со временем,
постепенно, незаметно для самих себя, мы приходили к ним снова, и из
открыток Телль или известий от Калака, из цепи телефонных звонков и пе-
редаваемых из одного адреса в другой сообщений опять вырастал образ "мо-
его соседа", который не был никем из нас; многие сведения о городе на-
верняка исходили от него, никто уже не мог вспомнить, что их сообщил
кто-то из нас; они каким-то образом прибавлялись к тому, что мы уже зна-
ли и пережили в городе; мы принимали их без спора, хотя невозможно было
установить, кто первый их высказал; да это было неважно, все исходило от
"моего соседа", за все отвечал "мой сосед".
Еда была дрянная, но по крайней мере она была перед ним, равно как
четвертый бокал охлажденного вина, как сигарета меж двумя пальцами; все
прочее, голоса и образы ресторана "Полидор", доходили до него через зер-
кало, и, возможно, поэтому или потому, что он пил уже вторую половину
бутылки "сильванера", Хуан стал подозревать, что нарушение временного
порядка - ставшее для него очевидным благодаря покупке книги, заказу
толстяка за столиком и призраку графини на углу улицы Вожирар - обретает
забавную аналогию в самом зеркале. Внезапная брешь, в которой так четко
прозвучал заказ толстяка и которую он, Хуан, тщетно старался определить
в логически понятных терминах "до" и "после", странным образом перекли-
калась с нарушением порядка чисто оптического, нарушением, которое про-
изводилось зеркалом в понятиях "впереди" и "позади". Так, голос, требо-
вавший "кровавый замок", шел сзади, а рот, произносивший эти слова, был
перед Хуаном. Хуан отчетливо помнил, что поднял глаза от книги Мишеля
Бютора и увидел лицо толстяка как раз в тот миг, когда толстяк собирался
сделать заказ. Разумеется, Хуан знал, что то, что он видит, - это отра-
жение толстяка, но все равно образ-то был перед ним, и вот тогда возник-
ла в воздухе дыра, пролетел тихий ангел и голос донесся сзади; образ и
голос встретились, идя с противоположных сторон, чтобы пересечься в его
внезапно пробужденном внимании. И именно потому, что образ был перед
ним, казалось, что голос идет сзади из какого-то очень далекого далека,
такого далекого, что тут и речи не могло быть о ресторане "Полидор", или
о Париже, или о треклятом этом сочельнике; и все это как бы переклика-
лось - если можно так выразиться - с разными "до" и "после", в которые я
тщетно пытался втиснуть элементы того, что сгущалось звездою в моем же-
лудке. Только в одном я мог быть уверен - в этой дыре, возникшей среди
гастрономического гомона ресторана "Полидор", когда зеркало прост-
ранственное и зеркало временное, встретились в точке нестерпимой мгно-
венной реальности, чтобы затем оставить меня наедине с моим жалким хит-
роумием, со всеми этими "до", и "позади", и "перед", и "после".
Чуть позже, ощущая привкус гущи дурно сваренного кофе, Хуан отправил-
ся под моросящим дождем к кварталу, где расположен пантеон; по пути он
покурил, укрывшись в подъезде; опьянев от "сильванера" и усталости, с
затуманенной головой, он еще пытался воскресить происшедшее, которое все
больше превращалось в слова, в искусные комбинации воспоминаний и обсто-
ятельств, - зная, что в эту же ночь или завтра в "зоне" все, что он
расскажет, будет непоправимым искажением, будет упорядочено, представле-
но в виде развлекательной загадки, шарады в лицах, черепахи, которую вы-
нимают из кармана, как порою "мой сосед" вынимает из кармана улитку Ос-
вальда, к радости Сухого Листика и Телль: идиотские забавы, жизнь.
Из всего этого оставалась Элен - как всегда, ее холодная тень в глу-
бине подъезда, куда я укрылся от дождя, чтобы покурить. Ее холодная, от-
чужденная, неотвратимая, враждебная тень. И еще раз, и всегда: холодная,
отчужденная, неотвратимая, враждебная. Зачем ты сюда явилась? Ты не
вправе быть среди карт этой колоды, не ты ждала меня на углу улицы Вожи-
рар. Почему ты так упорно лепишься ко мне, почему я должен слышать опять
твой голос, твои слова о юноше, умершем на операционном столе, о спря-
танной в шкафу кукле? Почему ты опять плакала, ненавидя меня?
Я продолжил свою одинокую прогулку и помню, что в какой-то момент
поддался желанию пойти к каналу Сен-Мартен, просто уступая тоске,
чувствуя, что там твоя маленькая тень станет менее враждебной - может,
потому, что однажды ты согласилась пройтись со мною вдоль канала и я под
каждым фонарем видел, как на миг сверкала на твоей груди брошь с васи-
лиском. Угнетенный этой ночью, рестораном "Полидор", ощущением удара в
живот, я, как всегда, покорился инерции: утром снова начнется жизнь,
glory halleluyah. Кажется, именно тогда у меня, сморенного усталостью,
возникло смутное понимание, что я бился негодным оружием, пытаясь что-то
понять перед зеркалом ресторана "Полидор", и я догадался, почему твоя
тень была все время тут рядом, кружила возле меня, подобно призракам у
магического круга, стремясь проникнуть в этот эпизод, стать каждым ког-
тем ударившей меня лапы. Возможно, что в этот момент, в конце нескончае-
мой прогулки, я и увидел силуэт фрау Марты на барже, бесшумно скользив-
шей по воде, похожей на ртуть; и хотя это произошло в городе, в конце
бесконечной погони, мне уже не казалось невероятным, что я вижу фрау
Марту в этот сочельник в Париже на канале, который не был каналом горо-
да. Я проснулся (надо дать каналу название, Элен) засветло на скамье; и
опять мне было очень легко найти убедительное объяснение: то был сон, в
нем смешались разные пласты времени, в нем ты - в эту минуту, наверно,
спящая, в одинокой своей квартире на улице Юге, - была со мною, в нем я
явился в "зону", чтобы рассказать обо всем друзьям, и в нем же я немного
раньше поужинал, как на поминальном пиру, среди гирлянд, русских букв и
вампиров.
Вхожу я вечером в мой город, я спускаюсь в мой город,
где кто-то ждет меня, а кто-то избегает и где надо уйти
от страшного свиданья, от чего-то, чему нет имени,
от встречи с пальцами, с кусками плоти в шкафу,
с душем, которого никак не найдешь, а в моем городе
есть много душей,
есть канал, прорезающий мой город посередине,
и большие корабли без мачт проплывают в нестерпимой
тишине,
они идут в порт, который я знаю, но, возвратясь,
забываю,
в порт, совсем непохожий на мой город,
где никто не всходит на корабль, где остаются навсегда,
хотя корабли плывут мимо и на гладкой палубе кто-то
стоит и смотрит на мой город.
Вхожу, сам не знаю как, в мой город, а порой, иными
вечерами,
иду по улицам вдоль домов и знаю, что это не мой город,
мой город я узнаю по притаившемуся ожиданью,
по чему-то, что еще не страх, но похоже на страх, и его
сосущую жуть, и, если это мой город,
я знаю, что сперва будет рынок с торговыми рядами и
с фруктовыми лотками,
блестящие рельсы трамвая, уходящего куда-то вдаль,
туда, где я был юн, но это было не в моем городе,
а в квартале вроде
Онсе в Буэнос-Айресе; там запах коллегии,
спокойные стены и белая кенотафия, улица Двадцать
Четвертого Ноября,
где, может быть, нет кенотафий, но она есть в моем
городе, когда приходит его ночь.
Вхожу через рынок, где сгущается роса предвестья,
пока еще безразличного, благодушно грозного, там на
меня смотрят торговки фруктами,
они зовут на свидание, возбуждают желание, и мне надо
идти туда, где скорбь и тлен,
тлен - вот тайный ключ к моему городу, мерзкое
производство воскового жасмина,
вот извилистая улица, ведущая меня на встречу
с неведомым,
лица рыбачек, неглядящие их глаза и вызов
на свидание,
и потом отель, на одну эту ночь, а завтра
или когда-то потом будет другой,
мой город - это бесчисленные отели и всегда один и
тот же отель,
тропические веранды с тростниковыми стенками
и жалюзи и москитные сетки и запах
корицы и шафрана,
номера идут один за другим, и во всех светлые обои,
плетеные кресла,
и вентиляторы на фоне розового неба,
и двери, никуда не ведущие,
нет, ведущие в другие номера, где еще вентиляторы
и еще двери,
все это - тайные ступени, ведущие к свиданию, и надо
входить и идти по безлюдному отелю,
а то вдруг лифт, в моем городе столько лифтов, почти
всегда есть лифт,
в котором страх уже начинает сгущаться, но иногда
