вожило Элен меньше, чем ощущение необходимости совершать маршруты, в ко-
торых ее воля не участвовала, как если бы сама топография города, лаби-
ринт тенистых улиц, его отели и трамваи неизменно складывались в неотв-
ратимый, кем-то другим намеченный маршрут. Но теперь, в подземном Пари-
же, в поезде, который в течение нескольких минут также понесет ее через
неизбежную мешанину пейзажей и дорог, она испытывала странное облегче-
ние, оттого что избавлена от своей свободы, может уйти в себя, отвлечься
и в то же время сосредоточиться на последних часах в клинике, на том,
что произошло в эти последние часы. "Почти как в городе", - подумала
она, глядя на серое сплетение кабелей по цементу, вибрировавшее за окном
вагона. Теперь она была уверена только в одном - в том, что не скоро
вернется домой, что разумнее всего остаться до вечера в Латинском Квар-
тале, почитать что-нибудь в кафе, спасаться расстояниями и компрессами,
прокладывать первые, впитывающие слои ваты, вот метро - такой первый
слой между клиникой и кафе, а потом кафе станет повязкой, предохраняющей
кожу от слишком жестких прикосновений памяти, сложная система противоу-
дарных и изолирующих мер, которую ее разум, как всегда, применит между
этим днем и завтрашним утром и между тем, что останется от этого дня, -
и последующими, до полного забвения. "Потому что я забуду", - сказала я
себе иронически, по сути, это и будет ужасней всего, то, что я снова
стану ходить под деревьями, будто ничего не случилось, прощенная забве-
нием, вернувшим мне работоспособность и силы. Мой сосед, наверное, доб-
родушно обозвал бы меня неудавшейся самоубийцей, он сказал бы мне:
"Мы-то уходим в город, а ты только умеешь оттуда приходить, ты ничего
другого не умеешь, как приходить из города", и, хотя понять, что он хо-
чет этим сказать мне, было бы нелегко,-- ведь мой сосед иногда сам себе
как будто противоречит, - что-то во мне в тот день готово было с ним
согласиться, потому что жизнь, основанная на разуме, жизнь, подкреплен-
ная слоями ваты и изоляторов, казалась мне самым наглым плевком в лицо
тому, что произошло так недавно, в половине пятого, в палате номер два
на втором этаже, где оперировал мой шеф, и мысль о том, что неизбежно
придет забвение, что спасательное утешение обеспечено двойным слоем впи-
тывающих поверхностей, была самым отвратительным утешением, ибо исходила
она от меня самой, меня, которая в эту минуту хотела бы суметь навсегда
сохранить в себе каждое проявление абсурда и нелепости, отшвырнуть под-
совываемые жизнью ее слои ваты, ее компрессы, хотела всей душой согла-
ситься с тем, что почва под ногами у меня проваливается, меж тем как я
твердо ступаю по городскому асфальту. Бедная девочка, подумала я, раст-
рогавшись, как возвышенно ты все же судишь о себе в глубине души, как ты
похожа этим на любую другую женщину, но без ее преимуществ, Элен, без
преимуществ. Потому что меня погубит гордыня, гордыня без тщеславия, су-
ровость статуи, обреченной, однако, двигаться, и есть, и менструировать.
Это что, автобиография? О нет, да еще в это время и в метро. Скорей в
кафе, в кафе. Первый компресс, сестренка, и срочно.
Когда она переходила на другую платформу, чтобы попасть на линию, ве-
дущую к станции "Сен-Мишель", образ юноши на носилках еще раз напомнил
ей Хуана, хотя она Хуана никогда не видела голым, каким видела это поки-
нутое кровью тело. Но еще с самого начала, когда она утром, как положено
анестезиологу, посетила больного, назначенного в этот день на операцию,
что-то в его прическе, в решительном контуре носа и в тонких ранних мор-
щинках у рта напоминало ей Хуана. Знакомство состоялось в рамках обычно-
го вежливого ритуала, надо бьыо войти в контакт с больным, чтобы опреде-
лить его характер и реакции, однако стоило юноше приподняться в постели
и протянуть ей костистую руку, а затем с учтивым вниманием показать, что
он ее слушает, и сходство с Хуаном стало очевидным еще до того, как днем
она снова увидела его в операционной уже голым, и он, узнав ее, видя,
как она наклоняется к нему, чтобы подготовить его руку, улыбнулся ей тою
же чуть судорожной улыбкой, что и Хуан, и сказал "до свиданья" - только
это, в ожидании черной волны пентотала, никаких глупых фраз, в отличие
от многих других больных, пытающихся скрыть страх под пошлым "постараюсь
увидеть вас во сне" или чем-то в этом роде. Потом был только неподвижный
профиль, пока она делала укол в вену, его бледный и, однако, такой чет-
кий рисунок, что она могла бы наложить его на любую из реклам, покрывав-
ших стены вестибюля, могла его видеть с открытыми глазами, но также зак-
рыв их, как она сделала сейчас, дойдя до конца платформы, где начиналась
короткая лестница, ведущая в туннель, могла видеть его в том, другом,
головокружительном туннеле под веками, где набухали слезы, тщетно пыта-
ясь смыть неподвижный, неотвязный профиль. "Я тебя забуду, - сказала я
ему, - забуду очень скоро, это необходимо, ты же знаешь. Я тоже скажу
тебе "до свиданья", как сказал ты, и оба мы солжем, бедненький мой. Но
пока оставайся, у нас еще есть достаточно времени. Это тоже иногда как
город".
Бедный Остин, не успел он еще вдоволь насмотреться на портрет, еще не
оправился от волнения, вызванного тем, что он находится в Институте Кур-
толда и разглядывает стебель hermodactylus tuberosis в случайном общест-
ве еще нескольких анонимных невротиков (являвшихся каждый сам по себе,
однако в изрядном количестве), и вот к нему подходит Марраст спросить,
который час, и под этим довольно избитым предлогом вступить в разговор,
который навсегда или, скажем, почти навсегда соединит его с дикарями.
Сидевшие на большом диване, подобном каменистому островку в центре зала,
Калак и Поланко довольно равнодушно наблюдали за этим маневром, спраши-
вая себя, почему Марраст выбрал этого робеющего юнца среди многих других
предполагаемых анонимных невротиков, которые в эти дни приходили изучать
исподтишка картину Тилли Кеттла под все более изумленным взором смотри-
теля.
- Это такой тест, - сказал им потом Марраст. - Надо установить кон-
такт с группой, и Остин мне кажется идеальным кроликом. Как иначе узнать
результаты эксперимента? Мне мало того, что я здесь вижу их толпы, я
извлекаю одного и на нем проверяю воздействие на коллектив.
- Он ученый, - сообщил Поланко Калаку.
- О да, - сказал Калак, и оба уселись поглубже на диване, пытаясь по-
давить хохот, который в атмосфере музея мог прозвучать слишком громко.
Затем они вышли все вместе и, сев в автобус-экспресс, поехали в "Гре-
шам-отель", и Марраст пошел за Николь, чтобы она познакомилась с Остином
и женским присутствием оживила их кружок, которому угрожала скука. Но
Остин сразу же освободился от робости и невротической анонимности, стал
рассказывать нам о музыке для лютни и в особенности о Вальдеррабано и
других достаточно нам неизвестных испанцах. Нам пришлось признать, что
Марраст не ошибся, извлекши Остина из толпы объектов его эксперимента,
хотя его резоны были нам еще не вполне ясны, если не считать практики в
английском, всем нам весьма необходимой. Я так никогда и не спросила у
Марраста, почему среди пяти или шести предполагаемых анонимных невроти-
ков он столь решительно избрал Остина; по словам Калака, он не колеблясь
ринулся к Остину, когда было бы гораздо уместней причалить к некоей де-
вице в фиолетовом платье, которая, хоть и невротичка, имела вид весьма
"секси". Но Map, видимо, считал не только логичным, но даже необходимым
включить Остина в нашу группу и начать давать ему уроки французского, о
чем Остин почти сразу же попросил, уверяя, что будет за них платить, так
как у его матери есть деньги на совершенствование его образования. В об-
щем, как-то так получилось, что после первого удивления мы все примири-
лись с тем, что Остин естественно вошел в нашу группу, стал подопечным
Поланко, который, умиляясь и помирая со смеху, выслушивал его суждения о
будущем человечества, а Остин начал знакомить нас с музыкальным и отчас-
ти бойскаутским Лондоном, что нас иногда забавляло. В конце концов я бы-
ла благодарна Мару за то, что он привел к нам Остина, за то, что Остин,
сам того не ведая, включился в нашу жизнь, чтобы, вроде морской свинки
или нового романа, стать частью ее обстановки. Вечером, оставаясь одни,
мы толковали о портрете и о Гарольде Гарольдсоне, который, наверно, ис-
пытывал невыразимые нравственные терзания, а также об Остине, прилежно
изучавшем французский. Map словно бы приобретал нам мебель, чтобы запол-
нить пустоту вокруг нас, - то м-р Уитлоу, то гигантская тень глыбы ант-
рацита, уже найденной в Нортумберленде, а теперь, глядишь, Остин, в об-
щем-то ничуть не невротик. Между двумя такими предметами обстановки,
между упоминанием о Тилли Кеттле и мнением о звуке лютни Остина, Map по-
целовал меня в кончик носа и спросил как бы мимоходом, почему я не возв-
ращаюсь в Париж.
- Но ты ведь тоже вернешься, - сказала я, соглашаясь, что все беспо-
лезно, что наши "предметы обстановки" рассыпаются в прах, как мертвые
бабочки моли, что в этот час и в этой кровати "Грешам-отеля" все начнет-
ся сызнова, как бывало уже столько раз, и что все это ни к чему.
- Я останусь в Аркейле, буду работать, - сказал Map. - Меня ничто не
заставляет появляться в Париже, и тебя мне не придется посещать. У тебя
есть ключ от квартиры, есть твоя работа, ты уже на букве "б". Там прек-
расный свет, рисовать удобно.
Мы с головокружительной быстротой возвращались вспять - ни Гарольд
Гарольдсон, ни Остин не могли помешать этим вечным возвращениям: ряд
красных домов слева вдоль шоссе, щит с рекламой минеральной воды "рекоа-
ро". Закурив сигарету, словно желая оправдать свою остановку посреди до-
роги, Map ждал, что я что-то скажу, объясню, почему у меня лицо мокрое
от слез, но не было слов сказать что-либо, кроме "рекоаро", красные до-
ма, что угодно, только не Хуан, хотя в этот миг все было им, все было
Хуаном, дорога, красные дома, вода "рекоаро". И каким-то образом, лишь
переглянувшись, мы оба это поняли (Map нежно утер мне слезы, пустив мне
в нос клуб дыма), казалось, один из нас двоих лишний в этой машине или в
этой постели, или, хуже того, нам почудилось, будто кто-то третий наблю-
дает за нами из чемоданов и путевых воспоминаний, из ракушек и сомбреро
или сидя в кресле у окна и упорно глядя на Бедфорд-авеню, чтобы не смот-
реть на нас.
- Вот такая глыба антрацита, - сказал Марраст, внезапно садясь в пос-
тели и очертив руками нечто вроде бочки, которая от размашистости его
жеста вместила не только номер, но и большую часть "Грешам-отеля".
- Нам обоим так трудно, Map, - сказала Николь, прижимаясь к нему. -
Ты все время говоришь о пустяках, зачем-то усложняешь жизнь другим лю-
дям, бедняге Гарольду Гарольдсону, но все равно мы останемся здесь, хоть
бы и забавлялись Остином, хоть и вернулась бы я в Париж, хоть случилось
бы что угодно, Map.
- Замечательнейшая глыба антрацита, - настаивал Марраст. - И я прек-
расно обойдусь в Лондоне, пока не закончу дела с ней, я прекрасно тут
проживу с двумя дикарями аргентинцами и лютнистом.
- Я не хочу так возвращаться в Париж.
- Из гордости? Гордости собою, я хочу сказать. Почему бы тебе не сба-
вить гонору, почему не сложить оружие, ты, недовольная?
- Тебе трудно принять меня, какая я есть, - сказала Николь. - Навер-
ное, я сильно изменилась. Map.
- Мы были счастливы, - сказал Марраст, ложась навзничь и глядя в по-
толок. - А потом, сама знаешь, возникли эти красные дома, и все вдруг
окаменело, будто мы в самом деле очутились в глыбе антрацита. Заметь и
постарайся это оценить - я первый скульптор, которому довелось оказаться
внутри камня, эта новость заслуживает внимания.
