тил роман с дочкой Бонифаса Пертейля, - представилось вполне разумным
установить двигатель сенокосилки на старой, никому не нужной лодке, ко-
торую надо только с помощью Калака проконопатить, и потом курсируй себе
на пруду во всех направлениях, можно даже карпов удить и форелей, если
они там есть. Вот почему, пока мой сосед сообщал Калаку парижские новос-
ти, а Калак знакомил его с делом Гарольда Гарольдсона и с упованиями
Марраста в области косвенного воздействия, я следил за тем, чтобы овсян-
ка достигла температуры, наиболее близкой к той, какую может иметь вода
в пруду в июне месяце, учитывая различие в плотности исследуемых субс-
танций, ибо единственным способом убедиться в применимости двигателя се-
нокосилки в качестве водяной турбины было погрузить электробритву в воз-
можно более плотную субстанцию, во всяком случае, более густую, чем во-
да, и, если овсянка извергнется в направлении Эпплтона - что пока еще не
произошло, - будет достигнута немалая степень уверенности в эффективной
работе двигателя сенокосилки в воде. Вторичное согревание овсянки имело
дополнительной целью сообщить этой несъедобной пище пластичность, како-
вая, не ослабляя ее сопротивления, столь необходимого для проверки эф-
фективности системы, позволила бы валикам двигать ее с неким усилием,
которое будет прямо пропорционально скорости лодки на пруду в середине
июня.
- А что, если пойти проведать Марраста, - в двадцатый раз сказал мой
сосед.
- Погоди минутку, - попросил Поланко, - мне кажется, сейчас возникло
сочетание оптимальных условий.
- Марраст занят отправкой глыбы антрацита во Францию, - заметил Ка-
лак, - но все равно, мы можем встретиться с Николь, в конце-то концов,
мне сдается, ты ради нее приехал.
- Сказать тебе правду, мне не очень-то ясно, ради чего я приехал, -
сказал мой сосед. - В Париже, там вроде как после отступления армии, в
последний раз, когда я заглянул в кафе, бедняга Курро из-за нашего от-
сутствия был сам не свой.
- С ними что-то случилось в Италии, - подытожил Калак. - Сами-то они
мало говорят, но, знаешь, у каждого есть свой радар, чувствуешь посто-
ронние предметы на большом расстоянии.
- Бедная Николь, бедные они оба. Ясно, что-то с ними случилось в Ита-
лии, но на самом-то деле это случилось куда раньше. Чует мое сердце, за
нашим столиком будет все более пусто. Разве что когда-нибудь приду я с
Освальдом и с Сухим Листиком.
- А мы? - сказал Калак. - Не понимаю, почему бы нам не прийти, даже
если перестанет ходить Хуан и мы больше не увидим там Николь. Но ты
прав, столик наш опустеет... Прости, я, видать, выпил слишком много пи-
ва, этот напиток размягчает, как говаривал негр Акоста. Ах, если б ты
его знал!
- Твои заокеанские воспоминания меня всегда восхищают, - сказал мой
сосед. - В общем, ничего не сделаешь, если замахнешься на многое, зато
иногда случается, что... Но к чему толковать об этих вещах, не правда
ли?
Тут изрядная струя овсянки, явно отклонившись от намеченной Поланко
траектории, покрыла некое расстояние, достаточное для того, чтобы шмяк-
нуться на правое колено Калака, который в бешенстве вскочил.
- Ну и кретин же ты, - сказал он голосом, ничуть от пива не смягчив-
шимся. - За всю мою собачью жизнь не видел я большего бурдака.
- Вместо того чтобы поздравить с успехом в моих исследованиях, он ду-
мает только о своих брюках, эх ты, финтихлюпик законченный.
- Счетик из химчистки оплатите вы, дон.
- Когда вернете мне два фунта, которые я вам дал вот уже больше трех
недель тому назад, еще как из поезда выходили.
- Там и пятнадцати шиллингов не было, - сказал Калак, вытирая овсянку
оконной шторой.
Так обстояли дела, когда позвонила Николь и сообщила, что в Лондон
приехала Телль. Еще одна, вздохнул Поланко, убирая научные принадлежнос-
ти с миной, какая была бы у Галилея в сходной ситуации.
Они охотно прошли бы пешком до дома Элен, но чемодан и пакет с книга-
ми Селии были слишком тяжелыми. Вот наконец они вышли из такси на улице
Кле. Селия направилась вперед с чемоданом, и у Элен, пока она расплачи-
валась с таксистом, было мгновение, когда в ее усталом мозгу все смеша-
лось; неужто опять, смутно подумалось ей, придется идти, неся в руке па-
кет, теперь пакет с книгами Селии, а прежде был другой пакет, перевязан-
ный желтой тесемкой, который ей надо было кому-то передать в отеле горо-
да?
Они едва уместились вдвоем в ветхой кабине гидравлического лифта, ко-
торый, пыхтя и кряхтя, поднял их на шестой этаж. Селия смотрела на пок-
рытый зеленым линолеумом пол, покачиваясь от вибрации лифта, от внезап-
ных, на каждом этаже, сотрясений этого ящика из дерева и стекла. Пусть
это длится годы, века, пусть всегда будет так, нет, непостижимо, я в
лифте рядом с Элен, я приближаюсь к квартире Элен. Никто ее не знает,
подумала я, когда лифт с каким-то всхлипом остановился и я увидела, что
Элен, вытолкнув чемодан и ища в сумочке ключ, выходит, никто из наших не
бывал в этой квартире, разве что Хуан, возможно, смотрел иногда с улицы
на ее окна и спрашивал себя, какие там комнаты, где у Элен лежит сахар,
а где пижамы. О да, Хуан, наверно, приходил вечерами сюда на угол, выс-
матривал свет в окнах шестого этажа и курил сигареты одну за другой,
прислонясь к этой стене с рекламами. Элен сразу решила, что первой пой-
дет мыться, чтобы заняться ужином, пока я буду принимать душ. О да, док-
тор, конечно, доктор. Я услышала шум воды и опустилась в кресло так, что
затылком оперлась на его спинку; я не была счастлива, это было что-то
другое, что-то вроде награды за то, чего я даже не сделала, награды во-
обще, некоей благодати. Мой сосед или Калак посмеялись бы над такими
словами, они все смеялись надо мной, когда я говорила что-нибудь такое,
чего они терпеть не могли. Элен мне уже отвела часть стенного шкафа,
точно все указала, прежде чем запереться в ванной; я открыла чемодан,
куда не положила того, что было необходимо, зато второпях и в ярости су-
нула коробку цветных карандашей; путеводитель по Голландии и пачку кара-
мелек. Правда, там все же оказались три летних платья, пара туфель и
книга стихов Арагона.
- Ты мойся зеленой губкой, - сказала Элен. - Полотенце твое тоже зе-
леное.
Я вошла в ванную (но, значит, Элен не такая, вот у Элен флаконы с
экстрактами для ванны и полотенца чудесной расцветки - мое зеленое, -
но, значит, Элен, ах если бы мой сосед и Телль могли увидеть эти полоч-
ки, ах - если бы Хуан, но, значит, Элен не такая); что за наслаждение,
вода струится по спине, и запах фиалкового мыла, которое скользит в ру-
ке, как вьюн, а теперь вытремся зеленым полотенцем, которое Элен повеси-
ла на вешалку слева, мое белье будет также в шкафу лежать слева, и на-
верняка я буду спать на левой стороне кровати. Сами вещи направляли ме-
ня, надо только слушаться указаний Элен, - зеленый цвет, левая сторона.
Квартирка была небольшая, и Элен обставила ее очень удачно (как тут не
вспомнить мой дом, эту необозримую буржуазную квартиру времен Османна,
где тебя теснят дюжины ненужных стульев, и комодов, и столов, и консо-
лей, стоящих именно там, где им стоять не следует, а также мои родители,
и брат, и, так часто, жена брата, и два кота, и прислуга). Здесь такой
нежный аромат, суховатый и терпкий, а там запахи нафталина, скипидара,
ношеного платья, жакетов из кошачьего меха, таблеток от кашля, кухонных
паров, век впитывавшихся в обои, зловонного старческого кашля. И освеще-
ние тут особенное, оно есть и вроде его нет, оно такое мягкое, что, из-
лучаясь от ламп гостиной или спальни, сливается с воздухом, это тебе не
тяжелые холодные люстры, не чередование темных углов и ярко освещенных
полос, в которых мы то появляемся, то исчезаем, как идиотские марионет-
ки. О, теперь чудесно запахло поджаренным хлебом и яичницей, я так спешу
одеться, что вхожу в кухню с чулком в руке, когда Элен заканчивает нак-
рывать на стол. Ну, ясно, с чулком в руке, а лицо лоснится от мытья и
восхищения, бедняжка, как завороженная, смотрит на тарелки и стаканы.
"Живей, а то остынет", - сказала я, и лишь тогда она натянула чулок,
немного покрутилась, пристегивая его, и уселась перед своей тарелкой с
таким голодным и счастливым лицом, что мне стало смешно.
Яичница с ветчиной была чудо, были божоле и швейцарский сыр, а еще
они поделили пополам апельсин и грушу, потом Элен приготовила кофе
по-итальянски и объяснила, где что находится, чтобы утром приготовлением
завтрака занялась Селия. А та, все еще сияющая, старалась запомнить: зе-
леное полотенце, левая сторона, завтрак. Да, доктор, конечно, доктор, и
думала, как бы вчуже, что мужчину такая мелочная точность, наверно,
раздражала бы.
- У меня все будет падать из рук, - сказала Селия. - Вот увидишь, я
разобью тебе чашку или что другое.
- Возможно, но, если ты уж заранее заявляешь...
- А сахар я найду? Ты же будешь спать, я не захочу тебя будить. Ах
да, он здесь, в этом ящике. Ложечки...
- Дуреха, - сказала Элен. - Все сразу для тебя чересчур много. Посте-
пенно научишься.
Да, доктор, конечно, доктор, я научусь; а вот кто не научится, так
это ты, безупречная укладчица сахара и чашек. Как бы тебя кольнуть, зас-
тавить чуть-чуть смутиться, в чем-то нарушить свое совершенство? А ведь
ты не такая, я-то знаю, что ты не такая, что все эти штуки - зеленый
цвет и третья полка - вроде математически рассчитанной защиты твоего
одиночества, нечто такое, что мужчина смел бы одним взмахом руки, даже о
том не ведая, между двумя поцелуями и прожигающей ковер сигаретой. Хуан.
Нет, именно не Хуан, потому что он на свой лад тоже слишком любит ковры,
по другой причине, но любит; потому не Хуан, и именно потому она такая.
- Я устала, - протянула Селия, откидываясь в кресле. - Здесь так хо-
рошо, вроде как перед началом фильма или концерта, знаешь, будто кошка
мурлычет в животе.
- Можем послушать концерт, если хочешь, - сказала Элен. - Пойдем в
гостиную, я захвачу кофейник.
И вот долгое забытье, блаженство мурлыкающей кошки, пластинка со
струнным трио, Филипп Моррис и цыгане, между нами низкий столик, бутылка
коньяку как теплящийся огонек. И можно говорить, говорить, как бы усту-
пая медленно наплывающему сну, и сидеть в тепле с кем-то вроде Элен, ко-
торая курит и маленькими глотками пьет коньяк и слушает, как говорит де-
вочка, любящая сыр "бебибел", между тем как где-то сзади, где-то сзади,
где-то там - причем надо определить где, и смутно; в общем-то, понима-
ешь, что где-то сзади или в глубине, во всяком случае, в области, отчуж-
денной от того, что происходит здесь, - надо судорожно ждать, пока лифт
не дойдет до этажа, где ее ждут, но этаж этот она не указала на табло,
потому что в лифте нет табло, это белая сверкающая кабина, совершенно
голая, в которой, стоит случайно повернуться, уже не сможешь разглядеть,
где дверь, и ты ждешь, держа пакет с желтой тесемкой, которая режет
пальцы. Но лифт остановится, дверь бесшумно откроется, и на тебя надви-
нется бесконечная перспектива коридора, уставленного старыми плетеными
креслами, с рядом гостиничных дверей, на которых портьеры с бахромой и
выцветшими кистями, и отель этот никак не вяжется с хирургически чистым
голым лифтом, но еще до того кабина на миг приостановится, это даже не
остановка, а минутное замедление хода, и потом пойдет опять, а Элен, как
всегда, будет знать, что теперь кабина движется горизонтально по одному
из многих поворотов зигзага, которыми в городе никого не удивишь, как не
удивляет и то, что в окошко теперь видны крыши и башни, огни на большом
проспекте в глубине и блики канала, когда кабина проходит по мосту, не-
видимому для той, что едет в лифте, придерживая теперь пакет обеими ру-
