пока я тянула свой дурацкий монолог. Когда она снова взглядывала на меня
- точно спохватываясь и стараясь быть внимательной, даже с оттенком сму-
щения за свою рассеянность, - собственные мои движения, подражавшие ей,
то, как я закуривала сигарету, как ей улыбалась, тоже были как бы вызва-
ны чем-то извне, были возобновлением доверия и счастья, на миг исчезнув-
ших в том зиянии, каким был отсутствующий взгляд Элен. Я с огорчением
сознавала, что в эти паузы я страдаю, что я остаюсь одна и что Элен име-
ла бы полное право еще из-за этого относиться ко мне как девчонке; но
стоило нам перекинуться словом-другим, и опять воцарялось доверие, бла-
женное сознание, что вот я здесь, и вовсе незачем Элен меня успокаивать,
ну, ясно, можешь оставаться здесь, сколько хочешь, устроимся, все эти
фразы-ширмы, которые Николь, и Телль, и все мы, женщины, то и дело гово-
рим друг другу и которые, конечно, надо говорить, чтобы не жить так оди-
ноко, как Элен, никогда их не говорившая. Так легко было в тот вечер
быть счастливой с Элен, без заверений, без признаний, но где-то в глуби-
не все время таилось что-то иное, черная дь1ра, и она тоже была Элен,
когда та словно бы уносилась куда-то и взгляд ее застывал на ее рюмке,
на руке, на кукле, сидевшей в кресле. И мне так хотелось сделать что-ни-
будь такое, чего я никогда не сделаю, ну вроде бы стать на колени, пото-
му что на коленях ты как-то ближе, ты можешь уткнуться лицом в тепло
другого тела, прижаться щекою к нежной шерсти пуловера; мне еще с
детства хотелось, чтобы все действительно важное, или грустное, или чу-
десное совершалось мною или со мной, когда я стою на коленях, мне хоте-
лось молча ждать, что она погладит меня по голове, ведь Элен сделала бы
это; если приблизиться к другому снизу, с миной песика или ребенка, то
рука другого непременно сама собой ляжет на твою голову, и мягко
скользнет по волосам, и коснется плеч с нежной лаской, и тогда можно
сказать ей то, чего иначе никогда не скажешь, сказать, что она как мерт-
вая, что ее жизнь, на мой взгляд, похожа на смерть и, главное - но это
было бы сказать трудней всего, почти невозможно, - что такова она и на
взгляд Хуана, и что мы никогда не поймем и не согласимся с этим безобра-
зием, хотя все мы словно пляшем вокруг нее, в свете солнышка-Элен, ра-
зумницы-Элен; и тогда она посмотрит на меня взглядом анестезиолога, о
да, доктора без злости и без удивления, сперва издалека, будто глядя на
что-то непонятное, а потом улыбаясь и нашаривая другую сигарету, но ни-
чего не говоря, не соглашаясь ни с чем из того, что, конечно, никто из
нас ей не сказал бы, даже мой сосед, а он-то мог высказать что угодно
всякому, кто этого добивался.
Но тогда остается другое, тоже в духе кроткого и смиренного песика,
которого я, сидя в кресле напротив Элен, воображаю себе, о чем она не
подозревает, - можно просто быть здесь, все равно это счастье и кров на
ночь, коньяк и дружба без всяких фраз, можно смириться с тем, что Элен -
вот эта женщина, порою рассеянно трогающая маленькую брошку с саламанд-
рой или ящерицей, и в то же время - о да, доктор, вы не сможете этого
отрицать, - в то же время флаконы с разноцветными экстрактами для ванны,
мыло и духи, такие же, как у Телль и Николь, и какие будут у меня ког-
да-нибудь, когда я буду жить одна в собственной квартире. Ты такая же,
ты наша, ты женщина с духами, и зеркалами, и капризами. Но это не делает
тебя более близкой, поразительно, но все это никак тебя не приближает:
вот только что я мылась здесь, вытиралась твоими полотенцами, удивляясь,
что твоя квартира так не похожа на то, что мы могли предполагать, и те-
перь снова сижу напротив тебя, которая мне все это дает, облегчая мне
жизнь, чтобы я не страдала, - а расстояние между нами растет умопомрачи-
тельно, и это меня убивает, отнимает последнюю способность хоть как-то
объяснить вам, доктор, ваше отличие от нас, которое нас и привлекает, и
приводит в отчаяние. Элен всегда мне казалась намного старше меня (но
кто может точно знать возраст Элен, старше она меня на пять или на де-
сять лет, и дело ли тут в годах или в чем другом, может в зеркале или в
манере говорить?), и какой толк в том, что я сижу напротив нее, что она
протягивает мне рюмку коньяку, такую же точно, как ее рюмка коньяку,
нет, невозможное не произойдет никогда, Элен не посмотрит мне в глаза и
не скажет чистосердечно слова, которые пришли бы точно из долгого
странствия среди папоротников Элен, озер Элен, холмов Элен, слова, кото-
рые не будут отзвуком пережитого в этот день, - умершего в клинике
больного, присланной Телль куклы, всех этих алиби, подбрасываемых време-
нем и разными вещами, чтобы никогда не говорить о ней самой, не быть с
нами настоящей Элен.
Нет, это ничуть не походило на отмычку, и вся операция теряла то
свойство, на которое Хуан, не очень-то себе признаваясь, втайне рассчи-
тывал; похоже на обычный гостиничный ключ, и фрау Марта бесшумно открыла
им дверь номера 22, где, судя по сырости и узости коридора, явно никогда
не живали исторические постояльцы. Хуан подумал об отступлении и о том,
чтобы спуститься и позвать Телль, которая явно заслужила такую награду
за долгое, самоотверженное подглядывание, но действия его опередили (как
и положено) его мысль: скользя вдоль стены, он - едва фрау Марта скры-
лась в проеме двери, открывавшейся внутрь, - поставил ногу в туфле между
дверью и порогом, чтобы помешать ее закрыть, и приготовился к неизбежно-
му скандалу. Старуха, разумеется, закроет за собой дверь, никто бы не
поступил иначе в таких обстоятельствах, да, никто, кроме фрау Марты, -
дверь так и осталась полуоткрытой, и туфля Хуана не испытала того, к че-
му его ступня уже приготовилась, судорожно сжавшись. В номере было темно
и пахло хвойным мылом, явление необычное и приятное в "Гостинице Вен-
герского Короля", и хвалить за это, вероятно, следовало юную англичанку.
Ошеломленному, потерявшему необходимые в такой ситуации логические спо-
собности, Хуану лишь оставалось сохранять принятую позу, по возможности
прижимаясь к стене и на всякий случай не убирая ногу, ибо прорывы в ло-
гике свершаются с молниеносной внезапностью и уже затем по обе стороны
от сверкнувшего исключения разверзаются бездонные пропасти чистой, бе-
зупречной причинности. Вот, например, потайной фонарь - роковым образом
в такой момент из потайного фонаря вырвался луч фиолетового света, - в
каких-нибудь двух метрах от двери на полу обозначился трепещущий круг,
двигаясь то вправо, то влево, будто в поисках нужного места. И во второй
раз Хуан отметил, что действует, не спросив совета у своих высших инс-
танций; боком в дверной проем он как раз мог протиснуться, и он это вы-
полнил совершенно бесшумно, а затем, сделав поворот на одной ноге, при-
жался к двери с другой стороны и потихоньку прикрыл ее мягким движением
плеча. Еще чуть-чуть, и замок бы щелкнул, однако плечо вовремя останови-
лось; смутно - как и все тут происходящее - у Хуана мелькнула мысль, что
эта щель спасла его от полного срыва в нечто, уже начинавшее проявлять
себя спазмом в желудке, не говоря о том, что по другую сторону этого не-
ведомого, темного мира ждала Телль, и это было каким-то мостом, контак-
том с остатками здравого смысла; и пока круг света упорно колебался на
некоем участке пола, где начинался фиолетовый ковер, было чуть ли не за-
бавно (если б только меня не мучил спазм) поразмыслить над понятием
здравого смысла, которое казалось равно неуместным и по ту сторону две-
ри, и по эту; почему, в конце концов, я могу быть уверен, что с другой
стороны, в коридоре, ведущем на лестницу и в номер Владислава Болеславс-
кого, расположилась утешительная реальность, Телль, и сливовица, и моя
треклятая международная конференция? Одновременно с этим мельканием че-
го-то, что и мыслью не назовешь, я сознавал, что круг света, то наплы-
вавший на фиолетовый ковер, то сходивший с него, дергался из-за не-
большой одышки у фрау Марты, углубившейся в эту темную комнату. С каждым
колебанием светового луча мой страх усиливался, я вспомнил Раффлса, Ника
Картера, книги моего детства, где всегда фигурировал потайной фонарь и
странное, ибо непонятное, сочетание этих двух слов; но выходит, это
всерьез, выходит, у фрау Марты есть и потайной фонарь, и ключ, и сама
она вот здесь, недалеко, тяжело дышит, и, несмотря на темноту, чувству-
ется, что все это происходит в комнате более просторной, чем номер Вла-
дислава Болеславского ("Как может быть фонарь потайным?" - спросил я
когда-то у отца), и в этом было что-то обидное, ведь юная англичанка од-
на занимала такую комнату, меж тем как администратор нас уверял, что
даст нам один из самых просторных номеров в отеле ("Не задавай глупых
вопросов", - ответил отец). Невозможно постичь, каким образом, в полной
темноте истинный объем комнаты становился почти осязаемым, хотя я начи-
нал уже различать силуэт фрау Марты, все волочившей за собой по фиолето-
вому ковру круг света и дотянувшей его с резкими попятными и поперечными
рывками до ножки кровати (а кровать находилась в нескольких метрах от
двери, комната была огромная, в ней могли спать пять человек, и англи-
чанке, наверное, было очень странно жить в этом подобии амбара с двумя
большущими окнами, которые мало-помалу побеждали темноту и начинали
проступать на задней стене), где он на миг замер, а потом, как золотис-
тый паук, стал взбираться вверх по розовому стеганому одеялу (разве мог-
ло оно быть другого цвета, о England, my England72) и притаился рядом с
лежавшей на одеяле рукой и рукавом розовой пижамы (England, my own!73),
не решаясь сделать большой скачок на край подушки и поползти по ней мил-
лиметр за миллиметром, а меж тем желудок у меня совсем свело и под мыш-
ками струился пот, и вот круг замер на пряди белокурых волос, пряди,
свисавшей и слегка покачивающейся, хотя нет, не могла она покачиваться,
но светящийся круг упрямо колыхался на висящей в воздухе пряди, и если
прядь покачивалась, значит, голова-то не лежала на подушке, значит, если
бы круг света наконец решился и сделал небольшой победный скачок на лицо
спящей, неизбежно оказалось бы, что глаза на этом лице широко раскрыты,
что спящая вовсе не спит, а сидит, положив руку на одеяло, сидит в своей
розовой пижаме, широко раскрыв немигающие глаза, ожидая, когда свет уда-
рит ей прямо в лицо.
- Да ты уже клюешь носом от усталости, - сказала Элен. - Пошли ло-
житься.
- Да, доктор. Разреши мне еще немного посидеть, мне так нравится у
тебя, здесь такое освещение.
- Как хочешь, а я иду спать.
Селия потянулась в кресле, заломила руки, не соглашаясь с тем, чтобы
наступил конец этому вечеру, когда во всем, даже в движении тянущихся
кверху рук или в том, как гасишь сигарету в пепельнице, было какое-то
совершенство, и хотелось, чтобы оно длилось вечно. "Зачем кончаются та-
кие часы?" - подумала она, зевая. Сон нежными мурашками уже щекотал ей
веки, и это сонное состояние тоже было частью блаженства.
- Вымой, пожалуйста, чашки, прежде чем ляжешь, - сказал голос Элен из
спальни. - Тебе одну подушку или две?
Селия отнесла чашки на кухню, вымыла их и убрала, стараясь хорошенько
запомнить, где что должно стоять. Запах зубной пасты Элен, поющий голос,
доносившийся с улицы, глубокая тишина, усталость. На одном из кресел си-
дела кукла, Селия взяла ее, покружилась с нею на Руках и вошла в
спальню, где Элен уже лежала и листала журнал. Все еще пританцовывая,
Селия раздела куклу, уложила ее на табурет рядом с дверью, накрыла зеле-
ной салфеткой и, тихонько напевая, стала укутывать. Немного смущенная,
она деланно, для Элен, хихикала, однако укладывание куклы было не только
игрой; достаточно было взглянуть на ее рот, когда Селия склонялась, что-
