жись он здесь, у кровати, в темноте, в который раз ожидая ответа, теперь
звучавшего слишком поздно и ни для кого. "Надо было тебе самому прие-
хать, а не посылать мне куклу", - подумала Элен. Все еще с открытыми в
темноте глазами она улыбнулась образу отсутствующего, как улыбнулась
юноше, прежде чем согнуть его руку и нащупать вену, но ее улыбку ни один
из двоих не мог увидеть - один, голый, с застывшим профилем, другой в
Вене, посылающий ей кукол.
Время от времени ей вспоминались слова песни, которую Калак напевал,
мурлыкал и насвистывал, какое-то танго, где говорилось о том, как, желая
спасти любовь, ее губят, что-то в этом духе, что в любезно сделанном Ка-
лаком переводе, наверно, наполовину теряло свой смысл. Позже Николь по-
думала, что надо попросить его повторить ей эти слова, но после появле-
ния Гарольда Гарольдсона и удаления портрета доктора Лайсонса они как
раз выходили из музея, и Марраст без умолку говорил, требуя подробностей
происшедшего, а потом Калак, насвистывая это танго, ушел в моросящий
дождь, и Марраст повел ее в паб выпить портвейна, а вечером - еще и в
кино. Лишь несколько дней спустя, рассеянно гладя по голове спавшего ря-
дом с ней Остина, она подумала, что с некоторым правом могла бы приме-
нить к себе слова танго, и чуть не рассмеялась - по-французски все танго
звучат немного смешно и приводят на ум старинные фотографии смуглых кра-
савцев с черными, как у жуков, головами, и так же смешно было, что рядом
с нею спит Остин и что именно Марраст обучил его тем нескольким фразам,
которые он, путая акценты, с трудом ей высказал, пока держал ее в
объятиях.
Да, можно сказать, что между Остином и гномами невелика разница; ког-
да я смотрю, как он спит, и глажу его волосы - на мой вкус, слишком
длинные, викинг-подросток, девственник, - то, вспоминая его отчаянную
неопытность, его неловкость и нелепую заботливость, я чувствую себя ста-
рой, матерински настроенной развратницей. Отче, я каюсь в том, что сов-
ратила юношу / А кто ты такая? / Отче, сосед мой, я недовольная, mi
chiamano cosi / Ма il tuo nome, figliola / II mio nome e Nicoie / Ahime,
Chalchiuhtotolin abbia misericordia di te, perdoni i tuoi peccati e ti
conduca alia vita eterna / Confesso a te, paredro mio, che ho peccato
molto, per mia colpa, mia colpa, mia grandissima colpa / Va bene, lascia
perdere, andate in pace, Nicoie. Visto: se ne permette la stampa74 / Но
кто такой Чальчукакеготам?/ Это бог тьмы, вечный разрушитель, чей образ
является лишь в крови жертв, в бесценной влаге, какой становится кровь
на жертвенном камне. Он воплощение женщин, ставших жертвами и обо-
жествленных, в отличие от принесших себя в жертву воинов / Но я, отче,
вовсе не жертва, я не хочу быть жертвой, это я нанесла первый удар, со-
сед мой, я поспешила ударить, я без зазрения совести гублю свою любовь,
а остальное пусть тебе споет Калак, он это знает на своем языке. А нас-
чет того, что se ne permette la stampa, - это грубый ляпсус моего сосе-
да, он, видите ли, не очень силен в наречии, которым заблагорассудилось
изъясняться недовольной, когда среди прочих кошмаров ей грезился этот
литургический эпизод. Но зато ей не снился "Марки-Клаб" на Уордор-стрит,
клуб со старомодным джазом, и мрачный, и без спиртного, там молодежь си-
дела на полу, чтобы лучше слушать соло старика Бена Вебстера, который в
Лондоне проездом, и Маррает уже загодя наклюкался, зная, что в "Марки"
будет самое большее чай да фруктовые соки, и Остин за яичницей с ветчи-
ной и двумя стаканами молока толковал о Кропоткине, если не о Потемкине
- с его франко-английским не всегда разберешь. И в какую-то минуту, меж-
ду "Take a train"75 и "Body and soul"76, Николь вспомнила слова танго,
как повторял их под дождем Калак для нее, только для нее, устав ее жа-
леть, предлагать карамельки через окно вагона, в который она не сядет;
она осторожно коснулась руки Остина, сидевшего между нею и Маррастом на
скамейке, которая из-за стоявших вокруг людей казалась темной траншеей,
улыбнулась ему, per mia grandissima colpa, да, недовольная тронула руку
Остина-викинга, улыбнулась смущенному и жаждущему Парсифалю, о, der
Reine, der Tor77, и тут Остин вмиг проглотил все ступеньки эпизода с
одесской лестницей (а все же речь шла о "Потемкине"), и его адамово яб-
локо только разок дернулось, прежде чем он стал робко удостоверяться,
что рука, играющая его рукой, принадлежит подруге его учителя французс-
кого, которого укачали "Body and soul" и предусмотрительно принятые ста-
каны красного вина, и тут их руки, вроде тарантулов-лунатиков, отправи-
лись на прогулку по кожаной обивке скамейки, то сплетаясь, то разбегаясь
врозь, то указательный к большому, то четыре пальца к трем, то влажная
ладонь на волосатую тыльную сторону ладони, per mia colpa, и Остин опять
судорожно проглотил русско-японскую войну или что-то в этом роде, пока с
опаской не убедился, что Марраст поглощен, и отсутствует, и полностью с
Беном Вебстером, и тогда он ткнулся в шею Николь первым легким поцелуем
явно сыновнего свойства. Visto, se ne permette la stampa, пойдем отсюда,
здесь слишком жарко, и иронический страх, что Парсифаль может в послед-
ний момент спросить: "What about him?"78 He имеет значения, детка, одним
гномом больше, одним меньше, тут тоже есть своя прелесть, если закрыть
глаза, и видеть другое лицо, и чувствовать другие руки, и отдаваться
другим губам. Chalchiuhtotolin abbia misericordia dite, бог тьмы, бес-
ценная влага, всесильный разрушитель.
Никто не мог бы объяснить, почему она постепенно отвлеклась от чтения
романа и стала разглядывать со всех сторон подаренную Хуаном куклу, ду-
мая о его причудах, о том, что и ему иногда нравится рассматривать ее со
всех сторон, как куклу, и спрашивая себя, какая из причуд месье Окса
ждет своего часа в этом набитом паклей, небольшом, округлом животике, а
может, там ничего и нет, может, Хуан просто забавы ради рассказал ей в
тот вечер выдуманную историю в поезде, шедшем в Кале. Да еще гнетущая
тишина в комнате Владислава Болеславского и липкий, унизительный страх
мало-помалу одолевали Телль и заставили ее быстро одеться, выйти через,
двустворчатую дверь - сперва испуганно поглядев в глазок, - подняться по
исторической лестнице и пробежать по темному коридору до первой полуотк-
рытой двери, за которой уже ничего не могло ей помешать судорожно уце-
питься за Хуана и с внезапной и неуместной радостью обнаружить, что Хуан
тоже дрожит и что первой его реакцией, когда он почувствовал руки Телль
у своего лица, было сделать боковой выпад левой, который лишь ангелу
хранителю всякого скандинава удалось превратить в дружеское объятие и в
поворот вдвоем синхронно с движениями фрау Марты, которая начинала обхо-
дить кровать, не переставая светить в лицо юной англичанке, а та с раск-
рытыми, застывшими глазами словно не замечала медленного скольжения по-
тайного фонаря. Телль едва не закричала, но рука Хуана заранее приблизи-
лась к ее губам и прижалась к ним чем-то, что показалось ей пятью ледя-
ными липкими пластырями, и Телль все поняла, и Хуан убрал пальцы, чтобы
впиться ими в плечо Телль, как бы внушая: я здесь, не бойся, что не
слишком-то утешало Телль, когда сам Хуан так дрожал и когда она видела
это завороженное лицо, вписанное в желтый круг и, будто с ожиданием,
слегка улыбавшееся. Выходит, они опоздали, они это поняли без слов, и
было бы просто нелепо кричать, включать свет и будоражить весь отель
из-за чего-то уже совершившегося, что не станет опасней, хоть повторяйся
оно сто раз, уж лучше стоять вот так, прижавшись к Двери, и смотреть, в
конце-то концов ради этого они переехали в "Гостиницу Венгерского Коро-
ля", ну, не совсем ради этого, но, если их благие намерения потерпели
крах, что тут можно поделать, к тому же у англичанки был такой спокойный
и счастливый вид, она смотрела на приближавшуюся шаг за шагом фрау Мар-
ту, похожую, позади потайного фонаря, на сухой угловатый куст, в одной
руке фонарь, другая тоже приподнята, и серый ореол волос, озаренный сла-
бым лучом, видно просочившимся сквозь щели в жести - наверно, во всех
потайных фонарях бывает щель в задней стенке, и фонарь Эршебет Батори
тоже, наверно, смутно освещал черные графинины волосы, когда она прибли-
жалась к кровати, где связанная по рукам и ногам служаночка билась с
кляпом во рту, в отличие от юной англичанки, хотя после первого посеще-
ния они все тоже ждали графиню вот так, все сидели в кровати уже без пут
и кляпов, связанные другими, более глубокими узами с ночной гостьей, ко-
торая ставила фонарь на ночной столик так, чтобы он продолжал освещать
профиль нешелохнувшейся девушки и ее шею, которую рука фрау Марты приня-
лась обнажать, медленно раздвигая кружевной воротничок розовой пижамы.
"А если мне ее разбудить, - подумала Элен, - если сказать ей об этом
как о чем-то бесспорном, будто Хуан и вправду был здесь и я ему улыбну-
лась; если просто сказать: с тобой в этот дом пришел Хуан, или сказать:
сегодня днем я в клинике убила Хуана, или, может быть, сказать: теперь я
знаю, что настоящая кукла - это ты, а не та маленькая слепая штуковина,
которая спит на стуле, и тот, кто тебя прислал, он здесь, он пришел с
тобой, неся под мышкой куклу, как я несла без конца пакет с желтой те-
семкой, если ей сказать: он был голый и такой молодой, и я никогда еще
не смотрела на плечи, на торс как на что-то иное, чем плечи и торс, я
никогда не думала, что кто-то так может быть похож на Хуана, - наверно,
потому, что не знала, каков из себя Хуан, если сказать: я завидую тебе,
да, завидую, завидую твоему невинному, крепкому сну, твоей руке, которая
легла на мою подушку, завидую, что ты можешь уйти из дому, воевать со
сколопендрами, быть девственной и полной жизни для кого-то, кто придет к
тебе по одной из дорог времени, завидую, что ты трепещешь, будто капля,
на краю будущего, что ты такая сочная, такой свежий росток, такой выгля-
дывающий на солнышко червячок. Если б я могла сказать тебе это, не раз-
будив, но каким-то образом проникнув тебе в душу, если прошептать тебе
на ухо: бойся катаров. Если бы я могла взять у тебя чуточку твоей, такой
обильной жизни, не повредив тебе, без пентотала, если б я была властна
над тем вечным утром, в которое ты облечена, и могла перенести его туда,
в подвал, где толпятся плачущие, недоумевающие люди, могла повторить то
движение и сказать: сейчас я вас уколю, но боли не будет, и чтобы он
открыл глаза и ощутил, как в вену входит тепло возвращения, тепло жизни,
тогда я опять могла бы лечь с тобой рядом так, чтобы ты и не знала, что
я уходила и что Хуан здесь в темноте, что непостижимый тихий ритуал
сблизил нас с тобой в эту ночь, нас, бесконечно далеких, приведя друг к
другу от грусти Хуана, от твоего ликования молодой кобылки, от моих ла-
доней, полных горя - но нет, возможно, в моих горстях уже нет горя, быть
может, я спаслась, сама того не зная, - от причуды Телль, от куклы, ко-
торая и Телль, и Хуан, и, главное, ты, и тогда можно было бы спать, как
спишь ты, как спит кукла в сделанной тобой постельке, и проснуться,
чувствуя себя ближе к тебе, и к Хуану, и к миру, и начать примиряться
или забывать, соглашаясь с тем, что молоко может убежать на огонь и в
этом нет ничего страшного, что тарелки могут оставаться немытыми до ве-
чера, что можно не убирать постель и жить с мужчиной, который разбрасы-
вает повсюду свое белье и выбивает трубку в кофейную чашку. Ах, но тогда
этому юноше не надо было умереть так сегодня днем, зачем же сперва он, а
потом ты, зачем он "до", а ты "после". Как подумаешь, что вдруг бы можно
было изменить порядок, уничтожить эту смерть, заклясть ее, изгнать отсю-
да, из этого напрасного ожидания бессонницы, о, какая дурацкая чушь!
