аннулировались, и только набрав по двадцать, мы снова могли бы лако-
миться ее пирожными с кремом, ее ванильными тортами, ее воздушными биск-
витными пирогами со сливами, подобных которым нам уже не увидеть никог-
да.
Рано или поздно разрыв должен был произойти. Целый год мы с нетерпе-
нием ждали привольного лета на острове Пантеллерия, что к югу от Сици-
лии, и оно оказалось таким на самом деле в первый месяц, когда наши ро-
дители были с нами. До сих пор я вспоминаю как сон покрытую вулканичес-
кими камнями, опаляемую солнцем равнину, вечное море, выбеленный негаше-
ной известью дом, из окон которого в безветренные ночи были видны мерца-
ющие огни африканских маяков. Исследуя вместе с отцом сонные глубины
вокруг острова, мы обнаружили на дне шесть желтых торпед, лежащих там со
времени последней войны, извлекли на поверхность древнегреческую амфору
почти в метр высотой с окаменевшими на ней цветочными гирляндами, на дне
которой тлел жар незапамятно древнего, ставшего ядовитым вина, купались
в ямах на берегу, вода в которых, испаряясь, становилась такой густой,
что по ней почти можно было ходить. Но самым ошеломляющим открытием ока-
залось для нас существование Фульвии Фламинеа. Наружностью она была по-
хожа на счастливого епископа, и ее всегда окружали, загораживая ей доро-
гу, полусонные кошки, но она говорила, что терпит их не потому, что лю-
бит, а только потому, что они не дают крысам ее съесть. Вечерами, когда
наши родители смотрели по телевизору программы для взрослых, Фульвия
Фламинеа водила нас к себе домой (дом ее стоял меньше чем в ста метрах
от нашего) и учила нас прислушиваться к доносящимся издалека звукам и
отличать песни от жалобных завываний тунисских ветров. Муж ее был для
нее слишком молод, летом он работал в туристских отелях на другом конце
острова и домой возвращался только спать. Оресте жил вместе со своими
родителями чуть подальше, вечерами он приносил в дом нашей кухарки связ-
ки только что пойманной рыбы и корзины лангуст и вешал их в кухне, а муж
Фульвии Фламинеа продавал их на следующий день в туристских отелях. Пос-
ле этого Оресте снова надевал на лоб фонарь водолаза и брал нас с собой
охотиться на горных крыс, они были крупные как зайцы и питались кухонны-
ми отбросами. Иногда мы с братом возвращались, когда родители уже легли,
и мы подолгу не могли уснуть из-за шума, который поднимали крысы, отни-
мая друг у друга объедки, во двориках всех соседних домов. Но даже от
этого очарование нашего счастливого лета не уменьшалось ничуть.
Мысль нанять бонну-немку могла прийти в голову только моему отцу, бо-
лее тщеславному, чем талантливому писателю с берегов Карибского моря.
Сгоревшее и превратившееся в пепел великолепие Европы по-прежнему его
ослепляло, и как в книгах, так и в реальной жизни он всегда был чересчур
озабочен тем, чтобы ему простили его происхождение, и вообразил поче-
му-то, что дети его должны быть воспитаны иначе, чем был воспитан он. В
характере моей матери навсегда осталась склонность подчиняться, отличав-
шая ее еще тогда, когда она была странствующей учительницей в верхней
Гуахире, и ей никогда даже в голову не приходило, что мысль, родившаяся
у ее мужа, вовсе не обязательно послана провидением. Поэтому ни он ни
она не почувствовали себя обязанными спросить свое сердце, какой станет
наша с братом жизнь под началом этой прибывшей из Дортмунда надзира-
тельницы, которой позволено нахально внедрять в нас тронутые молью мане-
ры и обычаи европейского охорошегоп общества, в то время как сами они
вместе с сорока модными писателями отправились в пятинедельный культур-
ный круиз по островам Эгейского моря.
Госпожа Форбс приплыла в последнюю субботу июня на пароходике, регу-
лярно ходившем на Пантеллерию из Палемро, и как только мы увидели ее, мы
поняли, что праздник кончился. В невыносимый зной на ногах у нее были
солдатские сапоги, одета она была в двубортный костюм, а ее волосы под
фетровой шляпой были пострижены коротко, по-мужски. От нее пахло
обезьяньей мочой. оВсе европейцы пахнут так, особенно летом, - это запах
цивилизациип. Но несмотря на свою военную выправку, госпожа Форбс была
на самом деле существом жалким, и будь мы старше или будь в ней хотя бы
малая толика нежности, она, быть может, вызвала бы у нас с братом даже
сочувствие. Наша жизнь сразу резко изменилась. Место шести часов моря,
которые ежедневно с самого начала лета были отданы непрерывному упражне-
нию наших тел и нашей фантазии, занял один единственный, всегда одинако-
вый, повторяющийся снова и снова час. При родителях мы могли хоть целый
день плавать вместе с Оресте, изумляясь ловкости и отваге, с какими он,
вооруженный лишь ножами, вступал в борьбу с осьминогами в утратившей
прозрачность из-за их чернил и их крови воде. Он и потом в своей не-
большой лодке с навесным мотором приплывал день за днем в одиннадцать
утра, но госпожа Форбс не позволяла ему оставаться с нами ни на минуту
дольше необходимого для урока подводного плавания времени. Она запретила
нам ходить в дом к Фульвии Фламинеа, чтобы не допустить фамильярничанья
с прислугой, и время, в которое мы раньше охотилось бы на крыс, мы пос-
вящали теперь аналитическому чтению Шекспира. Нам, привыкшим воровать в
чужих патио плоды манго и забрасывать камнями собак на раскаленных ули-
цах Гуакамайяла, невозможно было представить себе пытку более жестокую,
чем эта жизнь юных принцев.
Однако очень скоро мы поняли, что к себе госпожа Форбс вовсе не так
требовательна, как к нам, и тогда ее авторитет дал трещину. С самых пер-
вых дней пребывания у нас она, пока Оресте учил нас плавать под водой,
оставалась, одетая по-военному, на пляже и читала баллады Шиллера, а по-
том до самого обеда давала нам час за часом уроки хорошего тона, преры-
вая их только перед самым обедом.
Однажды она попросила Оресте отвезти ее на своей моторной лодке к ма-
газинам отелей для туристов и вернулась с закрытым купальным костюмом,
черным и переливающимся как шкура тюленя, но так ни разу и не вошла в
воду. Пока мы плавали, она загорала на пляже, никогда не смывая с себя
пот, а только вытирая его полотенцем, и уже через три дня сделалась по-
хожей на обваренную лангусту, и запах ее цивилизации стало невозможно
переносить.
По ночам госпожа Форбс давала себе волю. С самых первых дней ее прав-
ления мы слышали, как кто-то ходит по дому, натыкаясь в темноте на ме-
бель и в голове у моего брата засела пугавшая его мысль, что это бродят
утопленники, о которых нам столько рассказывала Фульвия Фламинеа. Очень
скоро мы обнаружили, что это сама госпожа Форбс проводит ночи, живя ре-
альной жизнью одинокой женщины, жизнью, какую днем она осудила бы сама.
Как-то рано утром мы застали ее врасплох на кухне в ночной рубашке
школьницы, она готовила свои великолепные печенья и пирожные, вся выпач-
канная в муке, и пила из стакана портвейн, явно пребывая в таком душев-
ном смятении, какое другую госпожу Форбс наверняка бы шокировало. Уже
тогда мы знали, что, уложив нас, она не идет к себе в спальню, а тихо,
чтобы мы не слышали, уходит из дому к морю и плавает, а если не идет, то
сидит допоздна в гостиной и, выключив звук, смотрит по телевизору
фильмы, которые детям смотреть не разрешается, а сама в это время съеда-
ет целые торты и даже пьет особенное вино из бутылки, которую мой отец
бережет только для торжественных случаев. Вразрез со своими собственными
проповедями умеренности и умерщвления плоти, она ела и ела с какой-то
ненасытной жадностью. Совсем поздно мы слышали как она, одна в своей
комнате, говорит вслух, слышали, как она читает наизусть на своем мело-
дичном немецком куски из оОрлеанской девып, слышали, как она поет, слы-
шали, как рыдает в постели до рассвета; а потом, когда она выходила к
завтраку, глаза у нее были распухшие от слез, а сама она с каждым разом
становилось все мрачнее и жестче. Такими несчастными, как тогда, ни мой
брат, ни я никогда больше себя не чувствовали, однако я считал, что нуж-
но терпеть до конца, ибо знал, что в любом случае нам ее не одолеть. За-
то брат со всей отличавшей его страстностью вступил с ней в едино-
борство, и счастливое лето превратилось для нас в адское. Эпизод с муре-
ной стал каплей, переполнившей чашу. Той же самой ночью, слушая вместе
со мной, как госпожа Форбс ходит по пустым комнатам, мой брат вдруг вып-
леснул разом всю горечь, накопившуюся у него в душе.
- Я ее убью, - сказал он мне.
Я поразился не его решению как таковому, а тому, что после ужина все
время думал об этом сам. Тем не менее я его попробовал отговорить.
- Тебе отрубят голову, - сказал я.
- В Сицилии гильотины нет, - возразил он. - И к тому же никто не уз-
нает, кто это сделал.
Я подумал о поднятой нами с морского дна амфоре, где до сих пор плес-
калось немного смертельно опасного вина. Отец берег эти остатки, так как
хотел, чтобы их подвергли тщательному анализу и установили природу со-
держащегося в вине яда, ибо просто от времени тот появиться не мог. При-
менить этот яд против госпожи Форбс было для нас абсолютно безопасно,
ведь никому бы потом и голову не пришло, что это могло быть что-то кроме
самоубийства или несчастного случая. И на рассвете, когда мы с братом
услышали, как, обессилевшая от своего шумного бодрствования, госпожа
Форбс повалилась на кровать, мы плеснули из амфоры в бутылку с особенным
вином, которую берег мой отец и из которой пила тайком госпожа Форбс.
Судя по тому, что нам говорили раньше, этой дозы было достаточно, чтобы
убить лошадь.
Завтракали мы всегда в кухне, ровно в девять утра, подавала нам завт-
рак и к нему сладкие хлебцы, которые рано утром оставляла на плите
Фульвия Фламинеа, сама госпожа Форбс. Через два дня после того, как мы
налили вина из амфоры в бутылку, во время завтрака, брат показал мне на
бутылку полным разочарования взглядом; она стояла в кухонном шкафу, и ни
одного глотка из нее отпито не было. Это случилось в пятницу, и ни в
субботу, ни в воскресенье к бутылке не притрагивались. Однако ночью со
вторника на среду госпожа Форбс, пока смотрела по телевизору непристой-
ные фильмы, выпила половину.
Но к завтраку в среду она вышла в девять часов, как всегда. Лицо ее,
как обычно, говорило о бессонной ночи, а глаза за толстыми стеклами
смотрели, как всегда, тревожно и стали еще тревожнее, когда она увидела
в корзинке вместе с хлебцами письмо с немецкими марками на конверте. Она
стала читать его и одновременно пить кофе, чего, как она говорила нам
столько раз, делать ни в коем случае нельзя, и пока она читала, лицо ее
освещалось светом написанных в письме слов. Потом она сорвала с конверта
марки и положила в корзинку к несъеденным хлебцам для мужа Фульвии Фла-
минеа, который собирал коллекцию марок. Хотя опыта в подводном плавании
у нее было мало, в этот день она вместе с нами отправилась исследовать
морское дно, и мы бродили по мелководью до тех пор, пока в баллонах не
подошел к концу кислород, и домой вернулись без обычной лекции о том,
как надо себя вести. Госпожа Форбс была в приподнятом настроении не
только утром, но и весь день и даже вечер. Что же касается моего брата,
то разочарование тем, что она все еще жива, оказалось для него неперено-
симым. Едва только нам было приказано начинать есть, как он с вызывающим
видом отодвинул от себя тарелку с вермишелевым супом.
- Хватит с меня этой воды с червяками, - сказал он.
Будто бомба взорвалась на столе. Госпожа Форбс побледнела, рот ее
окаменел и оставался каменным до тех пор, пока не начал рассеиваться дым
от взрыва, а стекла ее очков не пропитались слезами. Она сняла их, вы-
терла салфеткой и перед тем, как встать, с горечью бесславной капитуля-
