- В конце концов, для этого я ее и сделал.
Хосе Монтьель шел за ним до самой гостиной.
- Не валяй дурака, Бальтасар, - настаивал он, пытаясь его задержать.
- Забирай свою штуковину и не делай больше глупостей. Все равно не зап-
лачу ни сентаво.
- Неважно, - сказал Бальтасар. - Я сделал ее Пепе в подарок. Я и не
рассчитывал ничего за нее получить.
Пока Бальтасар пробивался сквозь толпу любопытных, которые толкались
в дверях, Хосе Монтьель, стоя посреди гостиной, кричал ему вслед. Он был
бледен, а глаза его все больше наливались кровью.
- Дурак! - кричал он. - Забирай сейчас же свое барахло! Не хватало
еще, чтобы в моем доме кто-то распоряжался, дьявол тебя подери!
В бильярдной Бальтасара встретили восторженными криками. До сих пор
он думал, что просто сделал клетку лучше прежних своих клеток и должен
был подарить ее сыну Хосе Монтьеля, чтобы тот не плакал, и что во всем
этом нет ничего особенного. Но теперь он понял, что многим судьба клетки
почему-то небезразлична, и расстроился.
- Значит, тебе дали за нее пятьдесят песо?
- Шестьдесят, - ответил Бальтасар.
- Стоит сделать зарубку в небесах, - сказал кто-то. - Ты первый, кому
удалось выбить столько денег из дона Хосе Монтьеля. Такое надо отпразд-
новать.
Ему поднесли кружку пива, и он ответил тем, что заказал на всех при-
сутствующих. Так как пил он впервые в жизни, то к вечеру был уже совсем
пьян и стал рассказывать о своем фантастическом плане: тысяча клеток по
шестьдесят песо за штуку, а потом миллион клеток, чтобы вышло шестьдесят
миллионов песо.
- Надо наделать их побольше, чтобы успеть продать богатым, пока те
живы, - говорил он, уже ничего не соображая. - Все они больные и скоро
помрут. Какая же горькая у них жизнь, если им даже волноваться нельзя!
Два часа без перерыва музыкальный автомат проигрывал за его счет
пластинки. Все пили за здоровье Бальтасара, за его счастье и удачу и за
смерть богачей, но к часу ужина он остался один.
Урсула ждала его до восьми вечера с блюзом жареного мяса, посыпанного
колечками лука. Кто-то сказал ей, что Бальтасар в бильярдной, что он
одурел от успеха и угощает всех пивом, но она не поверила, потому что
Бальтасар еще ни разу в жизни не пил. Когда она легла, уже около полуно-
чи, Бальтасар все еще сидел в ярко освещенном заведении, где были столи-
ки с четырьмя стульями вокруг каждого и рядом, под открытым небом, пло-
щадка для танцев, по которой сейчас разгуливали выпи. Лицо его было в
пятнах губной помады, и, хотя он был не в силах подняться с места, он
думал о том, что хорошо было бы лечь в одну постель с двумя женщинами
сразу. Расплатиться с хозяином ему было нечем, и он оставил в залог ча-
сы, пообещав уплатить все на другой день. Позже, лежа посреди улицы, он
почувствовал, что с него снимают ботинки, но ради них ему не хотелось
расставаться с самым прекрасным сном в его жизни. Женщины, спешившие к
утренней мессе, боялись на него смотреть: они думали, что он мертв.
Габриэль Гарсия Маркес
Счастливое лето госпожи Форбс
Рассказ
ё Перевод с испанского Ростислава РЫБКИНА Форматирование и правка:
Б.А. Бердичевский
К вечеру, вернувшись домой, мы увидели, что к косяку входной двери
прибита огромная морская змея, гвоздь пронзил ее там, где кончалась ее
голова, и змея была черная и мерцающая, и казалась, с ее еще живыми гла-
зами и острыми как у пилы зубами, дурной ворожбой цыган. Мне только не-
давно исполнилось девять лет, и теперь меня охватил ужас, сравнимый лишь
с ужасом, какой испытываешь в кошмарах, и я не мог произнести ни слова.
А мой брат, который был на два года моложе и сейчас нес наши кислородные
баллоны, маски и ласты, бросил их, страшно закричал и помчался прочь.
Когда госпожа Форбс, отставшая от нас, услышала его крик, она была еще
на каменной лестнице, которая, извиваясь, поднималась по скалам от прис-
тани к нашему дому; бледная и встревоженная госпожа Форбс нас догнала,
но увидев, что пригвоздено к косяку, сразу поняла, чего мы так испуга-
лись. Госпожа Форбс часто повторяла, что когда двое детей вместе, каждый
из них отвечает за себя и за другого, поэтому, услышав крики моего бра-
та, накинулась на нас обоих и стала отчитывать за несдержанность. Быть
может, потому, что она сама тоже испугалась, но только не хотела этого
сказать, она говорила сейчас по-немецки, а не по-английски, как того
требовал заключенный с нею как с бонной контракт. Но едва отдышавшись,
она сразу вернулась к английскому, похожему в ее устах на стук камешков,
и к свойственной ей одержимости педагогикой.
- Это muraena helena1, - сказала нам госпожа Форбс, - она так называ-
ется потому, что считалась у древних аллинов священной рыбой. Вдруг
из-за кустов каперсов появился Оресте, местный юноша, который учил нас с
братом подводному плаванию. Маска у него была сдвинута на лоб, на нем
были крошечные плавки и кожаный пояс с шестью разными ножами, потому что
подводную охоту он не представлял себе иначе как вплотную, тело к телу,
единоборство с морским животным. Лет ему было около двадцати, в глубинах
моря он проводил больше времени, чем на суше, и казалось, что он сам
морское животное с телом, всегда вымазанным машинным маслом. Госпожа
Форбс, когда увидела его впервые, сказала моим родителям, что более кра-
сивого человека невозможно себе вообразить. Но сейчас ему не помогла и
красота: ему тоже пришлось выслушать нотацию, только по-итальянски, за
мурену, которую он прибил к двери, чтобы напугать детей - никакого дру-
гого объяснения этой выходке не могло быть. Затем госпожа Форбс приказа-
ла, чтобы с почтением, которого заслуживает упоминаемое в мифах сущест-
во, он мурену снял, а нас послала одеваться к ужину.
Оделись мы в одно мгновение, тщательно следя за тем, чтобы не допус-
тить при этом ни малейшей ошибки, потому что проведя две недели под
властью госпожи Форбс, хорошо усвоили, что на свете нет дела более труд-
ного, чем жизнь. Пока в полумраке ванной мы с братом принимали душ, я
почувствовал, что брат все еще думает о мурене.
- Глаза у нее были как у человека, - сказал он мне.
В душе я с ним согласился, но от него это скрыл и успел еще до того,
как кончил мыться, перевести разговор на другую тему. Но когда я первым
вышел из-под душа, он попросил, чтобы я не уходил и подождал его.
- Но ведь сейчас еще светло, - сказал я ему.
Я раздвинул занавески. Была середина августа, за окном тянулась до
противоположного края острова пышущая зноем, но похожая на лунную равни-
на, а в небе неподвижно стояло солнце.
- Не потому, - сказал брат, - просто я боюсь бояться.
Однако когда мы сели за стол, брат, судя по всему, успокоился, и при-
шел он такой аккуратный, что даже удостоился похвалы госпожи Форбс и
двух поощрительных баллов вдобавок к уже накопившимся за неделю. А мне
за то, что я, опаздывая, заспешил и вошел в столовую дыша слишком часто,
она два балла за поведение сбавила. Каждые пятьдесят баллов должны были
вознаграждаться двойной порцией десерта, но ни мне, ни брату никак не
удавалось подняться выше пятнадцати. А это жаль, серьезно: потом нам уже
никогда не приходилось есть таких вкусных пуддингов, какие готовила гос-
пожа Форбс.
Каждый раз, прежде чем приступить к еде, мы, стоя перед пустыми та-
релками, молились. Госпожа Форбс не была католичкой, однако по условиям
контракта должна была заставлять нас молиться шесть раз в день, и для
того, чтобы контракт выполнять, ей пришлось выучить наизусть наши молит-
вы. Потом мы все трое садились, стараясь не дышать, причем она в это
время наблюдала за малейшими деталями нашего поведения и звонила в коло-
кольчик только когда поведение становилось безупречным. Тогда Фульвия
Фламинеа, кухарка, выносила неизменный вермишелевый суп, навсегда свя-
завшийся в нашей памяти с этим ненавистным летом.
Раньше, когда с нами были родители, каждая трапеза была праздником. С
непосредственностью, от которой всем становилось весело, Фульвия Флами-
неа, носясь и кудахча вокруг стола, подавала нам еду, и в конце концов
тоже присаживалась к столу и ела понемногу из тарелки каждого. Но с тех
пор, как хозяйкой нашей судьбы стала госпожа Форбс, Фульвия Фламинеа по-
давала нам кушанья в таком мертвом молчании, что было слышно, как на
плите в кухне кипит суп. Мы ужинали, не отрывая спины от спинки стула,
пережевывая поочередно десять раз на одной стороне рта и десять на дру-
гой, не сводя взгляда с железной и в то же время томной увядающей женщи-
ны, читающей нам наизусть лекцию о хороших манерах. Казалось, будто мы
на воскресной мессе, но там хоть пение послушаешь.
В день, когда мы увидели приколоченную к косяку мурену, госпожа Форбс
стала нам объяснять за ужином, что такое долг перед родиной. Фульвия
Фламинеа, едва не паря в воздухе, который от голоса госпожи Форбс стано-
вился разреженным, после супа подала нам куски изжаренного на вертеле
белоснежного, удивительно ароматного мяса. Мне, который с той поры пред-
почитает рыбу любой другой пище, земной или небесной, это блюдо согрело
сердце, напомнив о нашем доме в Гуакамайяле. Но брат отодвинул тарелку
даже не попробовав.
- Мне не нравится, - сказал он.
Госпожа Форбс прервала свою лекцию.
- Ты этого не знаешь, - сказала она, - раз не пробовал.
Она посмотрела на кухарку предостерегающе, но было уже поздно.
- Мурена самая нежная рыба на свете, figlio mio2,- сказала брату
Фульвия Фламинеа. - Попробуешь и сам увидишь. Ни выражение лица, ни го-
лос госпожи Форбс не изменились. Со свойственным ей холодным равнодушием
она стала нам рассказывать, что в древности мурену подавали только ца-
рям, а воины оспаривали друг у друга право на ее желчь, так как счита-
лось, что съевший желчь мурены становится сверхъестественно храбрым. По-
том госпожа Форбс повторила то, что мы уже слышали от нее много раз за
это короткое время, а именно: что с хорошим вкусом к еде не рождаются,
однако если не воспитать его в детстве, потом его уже никогда не ра-
зовьешь. Поэтому нет никаких разумных оснований мурену не есть. Я попро-
бовал ее еще до того, как услышал, что это, и отношение к ней у меня
навсегда осталось противоречивым: вкус у мурены был нежный, хотя и пе-
чальный, но образ пригвозденной к притолоке змеи угнетающе действовал на
мой аппетит. Огромным усилием воли брат заставил себя взять кусочек в
рот, но на этом дело кончилось: его вырвало.
- Иди в ванную, - тем же равнодушным голосом сказала ему госпожа
Форбс, - умойся тщательно и возвращайся есть.
Мне стало его невероятно жаль, потому что я знал, как страшно ему в
сумерки идти одному в другой конец дома и оставаться в ванной столько
времени, сколько нужно, чтобы умыться. Но он вернулся очень скоро, в
чистой рубашке, бледный; было видно, что он старается подавить дрожь, и
он очень хорошо выдержал строгую проверку своей опрятности. Потом госпо-
жа Форбс отрезала кусок мурены и приказала продолжать. С большим трудом,
но я проглотил еще кусочек. Зато мой брат даже не взял в руки вилку.
- Я эту рыбу есть не буду, - сказал он.
Решимость его не есть рыбу была так очевидна, что госпожа Форбс не
стала с ним спорить.
- Хорошо, - сказала она, - но ты не получишь сладкого.
То, что мой брат отделался таким легким наказанием, придало мне сме-
лости. Я положил на тарелку крест-накрест нож и вилку, как, учила нас
госпожа Форбс, полагается делать, когда ты кончил есть, и сказал:
- Я тоже не буду есть сладкое.
- И телевизор смотреть не будете, - сказала она.
- И телевизор смотреть не будем, - сказал я.
Госпожа Форбс положила на стол салфетку, и мы все трое встали, чтобы
помолиться. Потом, предупредив, что за время, пока она закончит ужин, мы
должны уснуть, она отослала нас в спальню. Все наши поощрительные баллы
