использовалось только для культовых надписей. Я подумал, что
люди грядущего были не только более высокими, но и более
умелыми. Невольно взглянул на длинные тонкие пальцы мужчины.
И услышал:
-- Сейчас ты увидишь то, чего никогда не видел.
Он бережно подал мне экземпляр "Утопии" Мора, изданный в
Базеле в 1518 году, успевший лишиться многих страниц и гравюр.
Я не без самодовольства заметил:
-- Это -- печатное издание. У меня дома их более двух
тысяч, хотя не столь древних и ценных. -- И вслух прочитал
название.
Тот рассмеялся.
-- Никто не может прочесть две тысячи книг. За четыре
столетия, которые я прожил, мне не удалось одолеть и полдюжины.
Кроме того, не так важно читать, как вновь перечитывать.
Печатание, ныне давно упраздненное, было одним из страшнейших
зол человечества, ибо позволяло до безумия множить никому не
нужные тексты.
-- В моем любопытном прошлом, -- откликнулся я, --
господствовал дикий предрассудок: считалось позором не знать о
всех тех событиях, что каждый день происходили, с утра и до
вечера. Планета была заполнена призрачными сообществами,
такими, как Канада, Бразилия, Швейцарское Конго и Общий рынок.
Почти никто не знал предысторию этих платонических образований,
но зато был прекрасно, в мельчайших подробностях осведомлен о
последнем конгрессе учителей, о причинах разрыва
дипломатических отношений и о президентских посланиях,
составленных секретарями секретарей с той мудрой
расплывчатостью формулировок, что была присуща этому жанру. Все
читалось, чтобы кануть в забвение, ибо через час-другой старое
заслоняли новые трюизмы. Из всех занятий политика была,
несомненно, самой видной публичной деятельностью. Послов и
министров возили, словно калек, в длинных ревущих автомобилях,
окруженных мотоциклистами и церберами и подстерегаемых алчущими
фотографами. Словно им отрезали ноги, обычно говаривала моя
мать. Изображения и печатное слово были более реальны, чем
вещи. Только опубликованное почиталось истинным. Esse est
percipi (быть -- значит быть отображенным) -- таковы были
принципы, средства и цели нашей своеобразной концепции жизни. В
моем прошлом люди были наивны, они верили, что товар
замечателен, если так утверждает и о том все время твердит его
изготовитель. Надо сказать, что часто случались и кражи, хотя
все знали, что обладание деньгами не приносит ни высшего
счастья, ни глубокого успокоение.
-- Деньги? -- повторил он. -- Теперь уже нет страдающих от
такой бедности, которая была бы невыносимой, или от такого
богатства, которое было бы самой раздражающей формой пошлости.
Каждый служит.
-- Как раввин, -- сказал я.
Он, казалось, не понял и продолжал:
-- Уже нет городов. Судя по развалинам Баии-Бланки,
которые я из любопытства исследовал, потеряно немного.
Поскольку нет собственности, нет и наследования. Когда человек
-- к ста годам -- формируется, он готов вытерпеть и себя и свое
одиночество, ибо тогда уже вырастит единственного сына.
-- Единственного? -- переспросил я.
-- Да. Одного-единственного. Не следует множить род
человеческий. Кое-кто думает, что человек есть божественное
орудие познания вселенной, но никто с уверенностью не может
сказать, существует ли само божество. Я полагаю, что сейчас
обсуждаются выгоды и потери, которые может принести частичное
или общее и одновременное самоубийство людей всей земли. Однако
вернемся к теме.
Я кивнул.
-- По достижении ста лет индивидуум может презреть и
любовь и дружбу. Отныне ему не грозят болезни и страх перед
смертью. Он занимается одним из искусств, философией,
математикой или играет в шахматы сам с собою. Если захочет --
убьет себя. Человек -- хозяин собственной жизни и собственной
смерти.
-- Это -- цитата? -- спросил я его.
-- Разумеется. Кроме цитат, нам уже ничего не осталось.
Наш язык -- система цитат.
-- А что скажешь о великом событии моей эпохи -- полетах в
пространстве? -- сказал я.
-- Уже много столетий, как мы отказались от подобного рода
перемещений, которые, безусловно, были прекрасны. Но нам
никогда не избавиться от понятий "здесь" и "сейчас".
И с улыбкой он добавил:
-- Кроме того, любое путешествие -- это перемещение в
пространстве. С планеты ли на планету или в соседний поселок.
Когда вы вошли в этот дом, вы завершили одно из
пространственных путешествий.
-- Конечно, -- ответил я. -- Много у нас говорилось также
и о химических продуктах и вымирающих животных.
Однако мужчина повернулся ко мне спиной и смотрел сквозь
стекло. Снаружи белела равнина под молчаливым снегом и под
луной.
Я отважился на вопрос:
-- А есть у вас музеи, библиотеки?
-- Нет. Мы хотим забыть прошлое, пригодное разве что для
сочинения элегий. У нас не памятных дат, столетних юбилеев и
изображений умерших. Каждый должен по своему усмотрению
развивать те науки и искусства, в которых испытывает
потребность.
-- Значит, каждый сам для себя Бернард Шоу, сам для себя
Иисус Христос, сам для себя Архимед?
Он молча выразил согласие, я продолжал расспросы:
-- А что произошло с правительствами?
-- По традиции, они постепенно выходили из употребления.
Ими назначались выборы, объявлялись войны, собирались налоги,
конфисковалось имущество, предпринимались аресты и вводилась
цензура, и никто на земле их не чтил. Пресса перестала
публиковать их декларации и изображения. Политикам пришлось
подыскивать себе достойные занятия: одни стали хорошими
комиками, другие -- хорошими знахарями. В действительности все
было, конечно, намного сложнее, чем в этом моем рассказе.
Он продолжал другим тоном:
-- Я соорудил свой дом, такой же, как все остальные.
Сделал мебель и всю эту утварь. Вспахал поле, которое новые
люди, лиц которых не вижу, вспашут лучше меня. Могу показать
тебе кое-какие вещи.
Я последовал за ним в соседнюю комнату. Он зажег лампу,
также свисавшую с потолка. В углу я увидел арфу с немногими
струнами. На стенах заметил квадратные и прямоугольные холсты,
где преобладала желтая цветовая гамма.
-- Это мои произведения, -- объявил он.
Я осмотрел холсты и задержался у самого маленького,
который изображал или напоминал заход солнца и заключал в себе
какую-то бесконечность.
-- Если нравится, можешь взять его в память о будущем
друге, -- сказал он своим ровным голосом.
Я поблагодарил, но мое любопытство привлекли другие
холсты. Я не сказал бы, что они были белые, но казались
белесыми.
-- Они написаны красками, которые твои древние глаза не
могут увидеть.
Руки мягко тронули струны арфы, а я едва различал
отдельные звуки.
И тогда-то раздался стук в дверь.
Одна высокая женщина и трое или четверо мужчин вошли в
дом. Можно было подумать, что все они родственники или что всех
их сделало схожими время. Мой хозяин обратился сначала к
женщине:
-- Я знал, что сегодня ночью ты тоже придешь. Нильса
случается видеть?
-- По вечерам, иногда. Он все еще весь поглощен
художеством.
-- Будем надеяться, что сын успеет больше, чем его отец.
Рукописи, картины, мебель, посуду -- мы все захватили из
этого дома.
Женщина трудилась вместе с мужчинами. Я стыдился своего
слабосилия, почти не позволявшего мне им помогать. Никто не
прикрыл дверь, и мы вышли, нагруженные скарбом. Я заметил, что
крыша была двускатной.
После четверти часа ходьбы свернули налево. Неподалеку я
различил что-то вроде башни, увенчанной куполом.
-- Крематорий, -- отозвался кто-то. -- Внутри находится
камера смерти. Говорят, ее изобрел один "филантроп" по имени,
кажется, Адольф Гитлер.
Страж, чей рост меня уже не удивлял, открыл перед нами
решетку. Мой хозяин шепнул несколько слов. Перед тем как войти
внутрь, он попрощался, махнув рукой.
-- Опять пойдет снег, -- промолвила женщина.
В моем кабинете на улице Мехико я храню холст, который
кто-то напишет... через тысячи лет ... материалами, ныне
разбросанными по планете.
Тлен, Укбар, Orbis tertius[1]
I
Открытием Укбара я обязан сочетанию зеркала и
энциклопедии. Зеркало тревожно мерцало в глубине коридора в
дачном доме на улице Гаона в Рамос-Мехиа; энциклопедия
обманчиво называется The Anglo-American Cyclopaedia[2]
(Нью-Йорк, 1917) и представляет собою буквальную, но запоздалую
перепечатку Encyclopaedia Britannica[3] 1902 года. Дело было
лет пять тому назад. В тот вечер у меня ужинал Биой Касарес, и
мы засиделись, увлеченные спором о том, как лучше написать
роман от первого лица, где рассказчик о каких-то событиях
умалчивал бы или искажал бы их и впадал во всяческие
противоречия, которые позволили бы некоторым -- очень немногим
-- читателям угадать жестокую или банальную подоплеку. Из
дальнего конца коридора за нами наблюдало зеркало. Мы
обнаружили (поздней ночью подобные открытия неизбежны), что в
зеркалах есть что-то жуткое. Тогда Биой Касарес вспомнил, что
один из ересиархов Укбара заявил: зеркала и совокупление
отвратительны, ибо умножают количество людей. Я спросил об
источнике этого достопамятного изречения, и он ответил, что оно
напечатано в The Anglo-American Cyclopaedia, в статье об
Укбаре. В нашем доме (который мы сняли с меблировкой) был
экземпляр этого издания. На последних страницах тома XXVI мы
нашли статью об Упсале; на первых страницах тома XXVII --
статью об "Урало-алтайских языках", но ни единого слова об
Укбаре. Биой, слегка смущенный, взял тома указателя. Напрасно
подбирал он все мыслимые транскрипции: Укбар, Угбар, Оокбар,
Оукбар... Перед уходом он мне сказал, что это какая-то область
в Ираке или в Малой Азии. Признаюсь, я кивнул утвердительно, с
чувством некоторой неловкости. Мне подумалось, что эта нигде не
значащаяся страна и этот безымянный ересиарх были
импровизированной выдумкой, которою Биой из скромности хотел
оправдать свою фразу. Бесплодное разглядывание одного из
атласов Юстуса Пертеса укрепило мои подозрения.
На другой день Биой позвонил мне из Буэнос-Айреса. Он
сказал, что у него перед глазами статья об Укбаре в XXVI томе
Энциклопедии. Имени ересиарха там нет, но есть изложение его
учения, сформулированное почти в тех же словах, какими он его
передал, хотя, возможно, с литературной точки зрения менее
удачное. Он сказал: "Copulation and mirrors are abominable"[4].
Текст Энциклопедии гласил: "Для одного из этих гностиков
видимый мир был иллюзией или (что точнее) неким софизмом.
Зеркала и деторождение ненавистны (mirrors and fatherhood are
hateful), ибо умножают и распространяют существующее". Я
совершенно искренне сказал, что хотел бы увидеть эту статью.
Через несколько дней Биой ее принес. Это меня удивило -- ведь в
подробнейших картографических указателях "Erdkunde"[1] Риттера
не было и намека на название "Укбар".
Принесенный Биоем том был действительно томом XXVI
Anglo-American Cyclopaedia. На суперобпожке и на корешке
порядковые слова были те же (Тор -- Уpc), что и в нашем
экземпляре, но вместо 917 страниц было 921. На этих-то
дополнительных четырех страницах и находилась статья об Укбаре,
не предусмотренная (как читатель наверняка понял) словником.
Впоследствии мы установили, что никаких других различий между
томами нет. Оба (как я, кажется, уже говорил) -- перепечатка
