проявить смелость , которой нет и в помине, я смогу проявить
терпение, которого во мне нет, даже заставить себя выучить
что-то такое, о чем знаю мало или только догадываюсь. Еще бы
хотелось, чтобы меня вспоминали как друга, чаще чем как поэта.
чтобы кто-то другой, повторяя ритм Дунбара, Фроста, человека
смотрящего в полночь на кровоточащее дерево, Крест, вспомнил
бы, что впервые услышал его от меня. Остальное меня не волнует,
я верю забвение не задержится. Мы не знаем даже на чем держится
наша Вселенная, -- быть может на наших добрых мыслях и на
справедливых делах? -- нам никогда не узнать.
Я хочу умереть весь, я хочу умереть вместе с ним -- со
своим телом.
Буэнос-Айрес
Что такое Буэенос-Айрес?
Это Пласа де Майо, куда усталые и счастливые они
вернулись, отвоевав свое.
Это лабиринт огней, когда мы подлетаем к городу, а внутри:
это улица, поворот, этот последний дворик, эти спокойные вещи.
Это место, где был казнен один из моих предков.
Это большое дерево на улице Хунин, которое, не зная того,
дает на прохладу и тень.
Это длинная улица хижин, где ломается и навсегда пропадет
западный ветер.
Это южный причал, за который держится Космос.
Это дверь под каким-то номером, где я провел десять дней и
ночей, неподвижен. Вспоминаю как целую вечность.
Это бронзовый всадник, что бросил на землю тень. Тень
ползет по земле, в день совершая круг.
Это тот же памятник под дождем.
Это угол улицы Перу, где Хулио Кесар Дабове говорил, что
зачать ребенка. дать ему выйти в жизнь, в страшную жизнь, --
преступно.
Это Эльвира де Альвиар за своим бесконечным романом, что
начат словами с чистой тетради, а далее -- неразборчиво.
Это шпага служившая раньше войнам, а сегодня не столько
шпага, сколько воспоминание.
Это день, когда мы покидаем женщину, и день, когда женщина
покидает нас.
Это арка на улице Боливара, за которой -- Библиотека.
Это и полинялые деньги, и поблекший дагерротип, --
собственность времени.
Это вечная пьеса, где умер Пауль Гроссас.
Это последнее зеркало, отразившее лик моего отца.
Это лицо Христа, которое я увидел разбитым, в пыли, на
одном из кораблей Сострадания.
Это высокий дом, где я и моя жена переводили Уитмена, чье
влияние (дай-то Бог!) даже на этой странице.
Это Лугонес, смотрящий в окно купе, на то, как предметы
теряют форму, и думающий о том, что больше не надо их называть
словами, ибо это последний путь.
Это безлюдная ночь, запертое кафе в переулке Одиннадцати,
где покойный Македонии Фернандес говорил мне, что смерти нет.
Не хочу продолжать, это слишком мое, личное. Эти вещи
слишком самостоятельны, чтобы строить из них город.
Буэнос-Айрес -- это другая улица, по которой никто не
ходит, это та сердцевина яблока, тот самый последний дворик,
который закрыли здания, это мой враг, если есть вообще таковой,
я ему (впрочем, как и себе) посвящаю стихи, это старая книжная
лавка, которую снова находишь, это то, что исчезло и то, что
будет, это там, впереди -- неизвестность. Это центр, окраина,
пригород, незамеченный и желанный, никогда не мой и не твой.
Этнограф
Мне рассказали об этом в Техасе, но эта история произошла
в каком-то другом штате. Главного героя, высокого, как все
американцы, с неясным цветом волос, звали кажется Фредом. Фред
Мурдок. В нем не было ничего оригинального, это-то и отличало
его от пижонствующей молодежи. Он уважал книги и верил тем, кто
их писал. В его возрасте мало кто знает, чему себя посвятить,
так и Фред полагался на волю случая и готов был заняться
персидской мистикой, венгерскими диалектами, вступить на дорогу
войны или стать математиком. В университете ему подсказали
заняться обычаями индейцев, а пожилой профессор предложил Фреду
ехать в прерию и там изучать редкие, сохранившиеся еще племена.
Надо было пожить в шалаше и, наблюдая чужие обряды, разгадать
их глубокий смысл, секреты индейских магов. По возвращении Фред
написал бы об этом работу. Мурдок был, впрочем, не рад. Один из
его предков погиб на границе, и эта старая боль семьи почему-то
его смущала. Не говоря уже о тех трудностях, что ждали его на
пути, ведь эти дикие красные люди должны были принять его в
клан, верить ему как себе. Однако Мурдок поехал.
Больше двух лет он прожил в пустыне, укрываясь то шкурой,
то небом. Он вставал раньше солнца, ложился глубокой ночью. Он
видел сны на наречии, которого не могли знать его мать и отец.
Он привык к грубой пище и странной одежде, он забыл и друзей, и
город, в котором знал каждый камень.
По истечении некоего срока, жрец племени стал давать Фреду
задания, упражнения для тела и духа. Жрец приказал ему
вспомнить какой-нибудь странный сон. Прошло время и в лунную
ночь ученик увидел во сне бизонов.
Наутро он рассказал Учителю об увиденном. С тех пор маг
начал открывать ему тайну. Ранним утром, спустя два года, Фред
оставил индейцев. Вернувшись в город, он вдруг почувствовал
ностальгию по прерии, по той самой степи, где когда-то грустил
о городе. Профессору он сказал, что решил не опубликовывать
добытую им информацию.
-- Ты связан клятвой?
-- Нет просто я не способен вам рассказать то, что я
теперь знаю.
-- Тебе мало английского языка? -- усмехнулся профессор.
-- Ничего подобного, сэр. Теперь, овладев секретом, я бы
мог изложить его тысячью разными способами. Дело в том, что
наша наука, которой я должен подарить это знание, кажется мне
теперь совершенной глупостью.
И после паузы:
-- Кроме того, Тайна -- ничто, по сравнению с той дорогой,
которую я прошел.
Профессор стал прощаться:
-- Я сообщу об этом Совету. Вы хотите вернуться к ним?
-- Нет. Это не нужно. То, чему я обучен, пригодится везде.
Фред женился, потом развелся, и работает теперь в Йеле
библиотекарем.
Кафка и его предшественники
Некогда я задумал написать исследование о предшественниках
Кафки. Вначале он виделся мне одиноким, словно риторический
феникс:, но, несколько чаще раскрывая его страницы, я пришел к
заключению, что смогу распознать его голос, или его манеру, в
текстах, относящихся к различным литературам и временам. Я
изложу некоторые из них здесь, в хронологическом порядке.
Текст первый -- это апория Зенона, опровергающая движение.
Движущийся объект, находясь в точке А (заявляет Аристотель), не
может достигнуть точки Б, ибо должен сперва пройти половину
расстояния между двумя точками, а до этого половину половины, а
перед этим половину половины половины, и так до бесконечности.
Форма этого знаменитого парадокса в точности соответствует
форме "Замка", и движущийся объект, стрела и Ахиллес -- первые
кафкианские герои в литературе.
Во втором тексте, развернутом предо мною случаем, сходство
не в форме, а в тоне. Это аполог Хан Ю, прозаика девятого века,
который приводится в превосходной "Критической антологии
китайской литературы" Маргулиеса (1948). Вот отмеченный мною
отрывок, таинственный и спокойный: "Общепризнанно, что единорог
есть сверхестественное существо, являющееся добрым знамением,
так говорят все оды, анналы, биографии прославленных людей и
другие тексты, чей авторитет не подлежит сомнению. Даже детям и
крестьянкам известно, что единорог предвещает благо. Но это
животное не найдешь среди домашнего скота, его не всегда легко
обнаружить, оно не поддается определению. Оно не похоже на коня
или буйвола, волка или оленя. В таком случае, мы можем
столкнуться лицом к лицу с единорогом, не зная, что это такое.
Мы знаем, что животное с гривой есть конь, а животное с рогами
-- буйвол. Но мы не знаем, как выглядит единорог".[1]
Источник третьего текста предсказать легче: это Кьеркегор.
Духовная близость двух писателей явственна любому:, но еще ни
разу, насколько мне известно, не отмечалось, что Кьеркегор
сочинил немало религиозных притч, касавшихся современной ему
буржуазии. Лоури в своей книге "Кьеркегор" (издание
Оксфордского Университета, 1938) приводит две такие притчи,
Первая рассказывает о фальшивомонетчике, который под постоянным
присмотром пересчитывает банкноты в Британском банке: так Бог,
не доверяя Кьеркегору, подверг бы его испытанию, сознавая, что
тот знаком со злом. Предметом второй притчи являются
путешествия к Северному полюсу. Датские священники об(явили,
что участие в подобных экспедициях способствует вечному
блаженству души. Они признали, однако, что полюса достичь
трудно, почти невозможно, и что далеко не каждый может
отважиться на такое приключение. Наконец, они решили, что
всякое путешествие -- скажем, из Дании в Лондон, на обычном
пароходе по расписанию -- является, если рассматривать его в
соответствующем свете, экспедицией к Северному полюсу.
Четвертый из прообразов я обнаружил в "Страхах и
сомнениях" Броунинга, опубликованных в 1476 году. У одного
человека имеется (либо он верит, что имеется) знаменитый
покровитель. Герой никогда не видал этого покровителя и, по
правде говоря, тот никогда не оказывал ему помощи, хотя о
благородных чертах его характера ходят легенды и из рук в руки
передаются подлинные его письма. Затем некто подвергает
сомнению благородство покровителя, а эксперты-графологи
об'являют письма поддельными. В последней строке герой
спрашивает: "А что, если друг мой ... Бог?"
В моих заметках фигурируют еще две истории. Первая
относится к "Нелестным рассказам" Леона Блуа и повествует о
людях, которые окружают себя всевозможными глобусами, атласами,
железнодорожными справочниками и чемоданами, но умирают, ни
разу не покинув даже своего родного города. Вторая называется
"Каркассон" и принадлежит перу лорда Дунсани. Непобедимая армия
воинов покидает бесконечный замок, покоряет царства, встречает
на своем пути чудовищ и преодолевает горы и пустыни, но ни разу
им не удается попасть в Каркассон, лишь однажды они видят его
издали. (Эта история, как легко можно заметить, строго
противоположна предыдущей -- в первой, город никогда не
покидается:, во второй, в него никогда не удается попасть).
Если я не ошибаюсь, перечисленные мною разнородные отрывки
напоминают Кафку, если я не ошибаюсь, не все они напоминают
друг друга. В каждом из этих текстов, в той или иной степени,
присутствуют характерные особенности Кафки, но если бы Кафка
никогда не написал бы ни строчки, мы не восприняли бы этого их
качества, иными словами, его бы не существовало. Броунинг
предвещает Кафку, но наше прочтение Броунинга преломляется
благодаря прочтению Кафки. Сам Броунинг прочитывал это иначе.
Слово "предшественник" незаменимо для словаря критика, но его
необходимо освободить от коннотаций полемики или соперничества.
Дело в том, что каждый писатель с о з д а е т своих
предшественников. Произведения его изменяют наше понимание
прошлого, как изменяют и будущее[1]. В этой связи, личность или
множественность причастных к нашему предмету людей не имеют
никакого значения. Ранний Кафка Betrachtnng в меньшей степени
является предшественником Кафки мрачных мифов и чудовищных
бюрократических учреждений, чем Броунинг или лорд Дунсани.
Сон Педро Энрикеса Уреньи
Сон, приснившийся Педро Энрикесу Уренье на рассвете одного
из дней 1946 года состоял, как это ни странно, не из образов,
но из медленной, размеренной речи. Голос, говоривший слова, не
был его голосом, но напоминал его голос. Тон его, невзирая на
патетику темы, оставался бесстрастным и заурядным. Во время
