Однако, когда надоедают дворы с водоемом и пыльные галереи из
серого камня, я выхожу на улицу и смотрю на храм Двойной секиры
и на море. Я не мог этого понять, пока однажды ночью мне не
привиделось, что существует четырнадцать (бесконечное число)
морей и храмов. Все повторяется много раз, четырнадцать раз, но
две вещи в мире неповторимы: наверху -- непонятное солнце;
внизу -- я, Астерий. Возможно, звезды, и солнце, и этот
огромный дом созданы мной, но я не уверен в этом.
Каждые девять лет в доме появляются девять человек чтобы я
избавил их от зла. Я слышу их шаги или голоса в глубине
каменных галерей и с радостью бегу навстречу Вся процедура
занимает лишь несколько минут. Они падают один за другим, и я
даже не успеваю запачкаться кровью. Где они падают, там и
остаются, и их тела помогают мне отличить эту галерею от
других. Мне неизвестно, кто они, но один из них в свой смертный
час предсказал мне, что когда-нибудь придет и мой освободитель.
С тех пор меня не тяготит одиночество, я знаю, что мой
избавитель существует и в конце концов он ступит на пыльный
пол. Если бы моего слуха достигали все звуки на свете, я
различил бы его шаги. Хорошо бы он отвел меня куда-нибудь, где
меньше галерей и меньше дверей. Каков будет мой избавитель? --
спрашиваю я себя. Будет ли он быком или человеком? А может,
быком с головой человека? Или таким, как я?
Утреннее солнце играло на бронзовом мече. На нем уже не
осталось крови.
-- Поверишь ли, Ариадна? -- сказал Тесей. -- Минотавр
почти не сопротивлялся.
Притча о Сервантесе и Дон Кихоте
Наскучив своей Испанией, старый солдат короля тешился
безмерными пространствами Ариосто, лунной долиной, где
пребывает время, растраченное в пустых снах, и золотым
истуканом Магомета, который похитил Ринальд Монтальванский.
Беззлобно подшучивая над собой, он выдумал легковерного
человека, сбитого столку чтением небылиц и пустившегося искать
подвигов и чудес в прозаических местах с названиями Монтьель и
Тобосо.
Побежденный реальностью и Испанией, Дон Кихот скончался в
родной деревушке в 1614-м. Ненадолго пережил его и Мигель де
Сервантес.
Для обоих, сновидца и его сна, вся суть сюжета была в
противопоставлении двух миров: вымышленного мира рыцарских
романов и повседневного, заурядного мира семнадцатого столетия.
Они не подозревали, что века сгладят в итоге это различие,
не подозревали, что и Ламанча, и Монтьель, и тощая фигура
странствующего рыцаря станут для будущих поколений такой же
поэзией, как плавания Синдбада или безмерные пространства
Ариосто.
Ибо литература начинается мифом и заканчивается им.
Превращения
Как-то в коридоре я увидел стрелку, показывавшую
направление, и подумал, что этот безобидный символ был некогда
сделанным из стали, неотвратимым м смертоносным оружием,
которое входило в плоть людей и львов, и затмевало солнце при
Фермопилах, и навеки ниспослало Харальду Сигурдарссону шесть
футов английской земли.
Позже мне попала на глаза фотография венгерского всадника;
грудь коня затейливыми витками перехватывал аркан. Я понял, что
аркан, который прежде свистел в воздухе и усмирял пасущихся
быков, стал всего лишь броским украшением праздничной сбруи.
На европейском кладбище я увидел рунический крест красного
мрамора; плечи перекладин по кривой расширялись к концам и
вписывались в круг. Этот стиснутый со всех сторон ограниченный
крест служил изображением другого, со свободно развернутыми
плечами, в свою очередь представлявшего виселицу -- проклятое
Лукианом Самосатским "грязное приспособление", на котором
скончался Бог.
Крест, аркан и стрела, древние орудия человека, павшие или
поднятые теперь до символов; не знаю, чем они так зачаровывают
меня, если нет на земле ничего, что не стерло бы забвение и не
исказила память, если ни один из нас не ведает, во что его
преобразит грядущее.
Четыре цикла
Историй всего четыре. Одна, самая старая -- об укрепленном
городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают,
что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно;
самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен
погибнуть, не дожив до победы. Века принесли в сюжет элементы
волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой
погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком
был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру
доведется пересказать эту легенду не первым; от поэта
четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на память:
"The borgh brittened and brent to brondes and askes"[1] Данте
Габриэль Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои
решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене;
Йитс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с Богом,
принявшим образ лебедя.
Вторая, связанная с первой, -- о возвращении. Об Улиссе,
после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на
зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных
богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и
лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шахматные
фигуры, которыми сражались накануне.
Третья история -- о поиске. Можно считать ее вариантом
предыдущей. Это Ясон, плывущий за золотым руном, и тридцать
персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик
своего бога -- Симурга, который есть каждая из них и все они
разом. В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой
похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось
захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал. Капитан
Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев
Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны
отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо
сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны
верить в рай и еще меньше -- в ад.
Последняя история -- о самоубийстве бога. Атис во Фригии
калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе,
девять дней вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа
распинают римские легионеры.
Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни
осталось, мы будем пересказывать их -- в том или ином виде.
Нить сюжета
Нить, которую Ариадна вложила в руку Тезея (в другой руке
меч), чтобы он проник в лабиринт и нашел там воина с головою
быка, или, как того хочет Данте, быка с головой человека, --
убил его и вернулся, сломав все преграды, мешавшие быть с
любимой...
Все это было не так. Тезей не мог догадаться, что где-то
рядом был другой лабиринт, лабиринт времени, где его ожидала
Медея. Нить отныне потеряна. Пропал и сам лабиринт. Мы не
знаем, что нас окружает -- кем-то построенный космос или
случайный хаос.
Но наша обязанность думать, что есть лабиринт, а главное,
что в нашей руке -- нить. Мы не владеем ею, мы находим ее
случайно, и снова теряем, поверив, заслушавшись или заснув. Мы
забудем о ней в философских беседах, и не вспомним про нить,
если будем когда-нибудь счастливы.
Абрамович
Этой ночью веселая греческая музыка заставила нас
поверить, что смерть еще неправдоподобней жизни, и некуда
деться душе, потерявшей тело. А значит, нас не трое -- Мариа
Кадама, Исабель Монет и я -- нас четверо, ибо ты с нами,
Маурисье. Мы пьем вино за твое здоровье. И не затих твой голос,
не снята рука твоя с моего плеча. Ты здесь, и ты улыбаешься --
как это радостно -- смерти нет. Ты здесь, и рядом толпы
почивших, погибших задолго до Улисса, да и сам Улисс, все, кто
жили и даже те, кто лишь были придуманы. Все здесь. И отец мой,
и мать, и Геракл, и Йорик. Как умрет человек, переживший
столько весен, столько листьев и птиц, знавший такие книги,
знавший столько ночей и дней! Я могу плакать, плакать, ибо
страх мой уйдет со слезами. Нет вещи, нет ничего, что ушло бы и
не оставило тень грядущим. Этой ночью ты сказал мне, Абрамович,
ты сказал мне без слов, что мы должны встретить смерть, как
другие встречают праздник.
Argumentum ornitologium
Я закрываю глаза и вижу птиц, вижу их меньше секунды. Я
никогда не могу сосчитать их.
Определенное ли число птиц вижу я, закрыв глаза? Да, если
есть Бог, ибо Он его знает точно. И нет, -- если Бога нет. Кто
же может определить число, не считая? Пусть так. Я вижу птиц.
Скажем меньше десятка. Несомненно больше одной. Если число не
определено -- то это не девять, не восемь, не семь, не шесть и
не пять. А также не два, не три , не четыре. Но я вижу птиц.
Числом меньше десятка, точно больше одной. Их сколько-то есть!
Ergo, Бог существует.
Делатель
До сих пор ему не приходилось жить радостями памяти.
Впечатления скользили над ним мгновенные, живые.
Киноварь гончара, небесный свод со звездами, которые были
также богами, луна, откуда упал лев, гладкость мрамора под
кончиками пальцев, вкус кабаньего мяса, которое он любил рвать
быстрыми укусами, финикийская речь, черная тень, отброшенная
копьем на желтый песок, близость моря или женщин, тяжелое
терпкое вино, смягченное медом, могли полностью вобрать
пространство его души. Он знал страсть, но также гнев и
мужество, и однажды он первым взобрался на вражескую стену.
Жадный, любопытный, случайный, не знавший иного закона, кроме
закона наслаждения, мгновенно наступавшего равнодушия, он
странствовал во многих землях и глядел, с того и другого берега
моря, на города людей и их дворцы. На многолюдных рынках или у
подножия горы, чья уходившая в облака вершина скрывала сатиров,
он слушал запутанные истории, принимая их, как принимал
реальность, и не спрашивал правдивы они или лживы.
Постепенно прекрасный мир стал покидать его; туман
скрадывал линии ладони, ночь лишилась звезд, земля колебалась
под ногами. Все стало далеким и смутным. когда он понял, что
слепнет, он закричал; стоическая доблесть еще не была
изобретена и Гектор мог бежать без стыда. "Я больше не увижу
(чувствовал он) ни мифического ужаса неба, ни этого лица,
преображаемого годами". Дни и ночи проходили в отчаянии, но
однажды утром он проснулся, поглядел (теперь уже без изумления)
на туманные очертания предметов вокруг, и ощутил, как узнают
музыку или голос, что все уже случилось, что он ответил
страхом, но и радостью, надеждой и любопытством. погружаясь в
память, казавшуюся бесконечной, он выхватил в
головокружительном спуске забытое воспоминание, сиявшее теперь,
словно монета под дождем -- потому, быть может, что он никогда
не вспоминал об этом, разве что во сне.
Воспоминание было таким. Мальчишка оскорбил его, он
прибежал жаловаться к отцу; тот позволил ему говорить, но,
будто не слышал или не понимал его, снял со стены бронзовый
кинжал, прекрасный и наполненный силой, тайное вожделение
мальчика. Теперь он держал его в руках и внезапность обладания
стерла обиду, но голос отца говорил ему: "Пусть они узнают, что
ты мужчина", и в голосе был приказ. Ночь скрыла тропы; сжимая
кинжал, в котором он ощущал магическую силу, он спускался по
крутому склону холма, что обрывался у кромки моря, словно Аякс
или Персей, населяя соленую тьму ранами и битвами. Теперь он
искал вкус этого момента; остальное не имело значения --
дуэльное бахвальство, неуклюжая схватка, возвращение с
окровавленным клинком. Проросло и иное воспоминание, снова ночь
и неизбежность приключений. Женщина, первая, дарованная ему
