литературы" в 1940 году, без сокращений, кроме нескольких
метафор и своего рода шуточного заключения, которое теперь
звучит легкомысленно. Столько событий произошло с того
времени!.. Ограничусь кратким их перечнем.
В марте 1941-го в книге Хинтона, принадлежавшей Герберту
Эшу, было обнаружено написанное от руки письмо Гуннара
Эрфьорда. На конверте стоял почтовый штемпель Оуро-Прето; в
письме полностью разъяснялась тайна Тлена. Начало этой
блестящей истории было положено в некий вечер первой половины
XVII века не то в Люцерне, не то в Лондоне. Было основано
тайное благорасположенное общество (среди членов которого был
Дальгарно, а затем Джордж Беркли) с целью выдумать страну. В
туманной первоначальной программе фигурировали "герметические
штудии", благотворительность и каббала. К этому раннему периоду
относится любопытная книга Андрее. После нескольких лет
совещаний и предварительных обобщений члены общества осознали,
что для воспроизведения целой страны не хватит одного
поколения. Они решили, что каждый из входящих в общество должен
выбрать себе ученика для продолжения дела. Такая
"наследственная" система оказалась эффективной: после двух
веков гонений братство возродилось в Америке. В 1824 году в
Мемфисе (штат Теннесси) один из участников заводит разговор с
миллионером-аскетом Эзрой Бакли. Тот с некоторым презрением
дает ему высказаться -- и высмеивает скромность их плана. Бакли
говорит, что в Америке нелепо выдумывать страну, и предложил
выдумать планету. К этой грандиозной идее он прибавил вторую,
плод своего нигилизма[1]: обязательно хранить гигантский
замысел в тайне. В то время как раз были выпущены двадцать
томов Encyclopaedia Britannica; Бакли предлагает создать
методическую энциклопедию вымышленной планеты. Пусть себе
описывают сколько хотят золотоносные горные хребты, судоходные
реки, луга с быками и бизонами, тамошних негров, публичные дома
и доллары, но с одним условием: "Это произведение не вступит в
союз с обманщиком Иисусом Христом". Бакли не верил в Бога, но
хотел доказать несуществующему Богу, что смертные люди способны
создать целый мир. Бакли умер от яда в Батон-Руж в 1828 году; в
1914 году общество вручает своим сотрудникам -- а их было
триста -- последний том Первой энциклопедии Тлена. Издание это
тайное: составляющие его сорок томов (самое грандиозное
сочинение, когда-либо затеянное людьми) должны были послужить
основой для другого, более подробного, написанного уже не на
английском языке, но на одном из языков Тлена. Этот обзор
иллюзорного мира предварительно и был назван Orbis Tertius, и
одним из его скромных демиургов был Герберт Эш -- то ли как
агент Гуннара Эрфьорда, то ли как член общества. То, что он
получил экземпляр Одиннадцатого Тома, как будто подкрепляет
второе предположение. Ну а другие тома? В 1942 году события
разыгрались одно за другим. С особенной четкостью вспоминается
мне одно из первых, и, по-моему, я отчасти почувствовал его
пророческий характер. Произошло оно в особняке на улице Лаприда
напротив светлого, высокого, выходившего на запад балкона.
Княгиня де Фосиньи Люсенж получила из Пуатье свою серебряную
посуду. Из обширных недр ящика, испещренного иностранными
печатями, появлялись изящные неподвижные вещи: серебро из
Утрехта и Парижа угловатой геральдической фауной, самовар.
Среди всего этого живой, мелкой дрожью спящей птицы таинственно
трепетал компас. Княгиня не признала его своим. Синяя стрелка
устремлялась к магнитному полюсу, металлический корпус был
выпуклый, буквы на его округлости соответствовали одному из
алфавитов Тлена. Таково было первое вторжение фантастического
мира в мир реальный. Странно-тревожное совпадение сделало меня
свидетелем и второго случая. Он произошел несколько месяцев
спустя в харчевне одного бразильца в Кучилья-Негра. Аморим и я
возвращались из Санта-Аны. Разлив реки Такуарембо вынудил нас
испытать (и вытерпеть) тамошнее примитивное гостеприимство.
Хозяин поставил для нас скрипучие кровати в большой комнате,
загроможденной бочками и винными мехами. Мы улеглись, но до
самого рассвета не давал нам уснуть пьяный сосед за стенкой,
который то долго и вычурно ругался, то, завывая, распевал
милонги -- вернее, одну милонгу. Мы, естественно, приписывали
эти нестихавшие вопли действию жгучей тростниковой водки нашего
хозяина... На заре соседа нашли в коридоре мертвым. Его хриплый
голос ввел нас в заблуждение -- то был молодой парень. Из пояса
пьяницы выпало несколько монет и конус из блестящего металла
диаметром в игральную кость.
Напрасно какой-то мальчуган пытался подобрать этот конус.
Его с трудом поднял взрослый мужчина. Я несколько минут
подержал его на ладони; вспоминаю, что тяжесть была
невыносимая, и, когда конус забрали, ощущение ее еще длилось
какое-то время. Вспоминаю также четко очерченный кружок --
след, оставшийся на ладони. Маленький предмет такой невероятной
тяжести вызывал неприятное чувство отвращения и страха. Один из
местных предложил бросить его в их быструю реку. За несколько
песо Аморим его приобрел. О мертвом никто ничего не знал, кроме
того, что он "с границ". Эти маленькие, тяжеленные конусы (из
металла, на земле неизвестного) являются символами божества в
некоторых религиях Тлена.
Здесь я заканчиваю лично меня касающуюся часть
повествования. Остальное живет в памяти (если не в надеждах или
страхах) всех моих читателей. Достаточно лишь напомнить или
назвать следующие факты -- в самых кратких словах, которые
емкая всеобщая память может дополнить и развить. В 1944 году
некто, изучавший газету "The American" (Нэшвилл, штат
Теннесси), обнаружил в библиотеке Мемфиса все сорок томов
Первой энциклопедии Тлена. До нынешнего дня продолжается спор,
было ли то открытие случайное или же с соизволения правителей
все еще туманного Orbis Ter-tius. Правдоподобнее второе.
Некоторые невероятные утверждения Одиннадцатого Тома (например,
размножение "хрениров") в мемфисском экземпляре опущены или
смягчены, можно предположить, что эти исправления внесены
согласно с планом изобразить мир, который бы не был слишком уж
несовместим с миром реальным. Рассеивание предметов из Тлена по
разным странам, видимо, должно было завершить этот план...[1]
Факт, что мировая печать подняла невероятный шум вокруг
"находки". Учебники, антологии, краткие изложения, точные
переводы, авторизованные и пиратские перепечатки Величайшего
Произведения Людей наводнили и продолжают наводнять земной шар.
Почти сразу же реальность стала уступать в разных пунктах.
Правда, она жаждала уступить. Десять лет тому назад достаточно
было любого симметричного построения с видимостью порядка --
диалектического материализма, антисемитизма, нацизма, -- чтобы
заворожить людей. Как же не поддаться обаянию Тлена, подробной
и очевидной картине упорядоченной планеты? Бесполезно
возражать, что ведь реальность тоже упорядочена. Да, возможно,
но упорядочена-то она согласно законам божественным -- даю
перевод: законам бесчеловечным, которые нам никогда не
постигнуть. Тлен -- даже если это лабиринт, зато лабиринт,
придуманный людьми, лабиринт, созданный для того, чтобы в нем
разбирались люди.
Контакты с Тленом и привычка к нему разложили наш мир.
Очарованное стройностью, человечество все больше забывает, что
это стройность замысла шахматистов, а не ангелов. Уже проник в
школы "первоначальный язык" (гипотетический) Тлена, уже
преподавание гармоничной (и полной волнующих эпизодов) истории
Тлена заслонило ту историю, которая властвовала над моим
детством; уже в памяти людей фиктивное прошлое вытесняет
другое, о котором мы ничего с уверенностью не знаем -- даже
того, что оно лживо. Произошли перемены в нумизматике, в
фармакологии и археологии. Думаю, что и биологию, и математику
также ожидают превращения... Рассеянная по земному шару
династия ученых одиночек изменила лик земли. Их дело
продолжается. Если наши предсказания сбудутся, то лет через сто
кто-нибудь обнаружит сто томов Второй энциклопедии Тлена.
Тогда исчезнут с нашей планеты английский, и французский,
и испанский языки. Мир станет Тленом. Мне это все равно. В
тихом убежище отеля в Адроге я занимаюсь обработкой переложения
в духе Кеведо (печатать его я не собираюсь) "Погребальной урны"
Брауна.
Дом Астерия.
Марии Москера Истмен
И царица произвела на свет сына,
которого назвали Астерием.
Аполлодор. Библиотека, III. 1
Знаю, меня обвиняют в высокомерии, и, возможно, в
ненависти к людям, и, возможно, в безумии. Эти обвинения (за
которые я в свое время рассчитаюсь) смехотворны. Правда, что я
не выхожу из дома, но правда и то, что его двери (число которых
бесконечно)[1] открыты днем и ночью для людей и для зверей.
Пусть входит кто хочет. Здесь не найти ни изнеживающей роскоши,
ни пышного великолепия дворцов, но лишь покой и одиночество. И
дом, равного которому нет на всей земле. (Лгут те, кто
утверждает, что похожий дом есть в Египте.) Даже мои хулители
должны признать, что в доме нет никакой мебели. Другая
нелепость -- будто я, Астерий, узник. Повторить, что здесь нет
ни одной закрытой двери, ни одного запора? Кроме того, однажды,
когда смеркалось, я вышел на улицу; и если вернулся еще до
наступления ночи, то потому, что меня испугали лица
простонародья -- бесцветные и плоские, как ладонь. Солнце уже
зашло, но безутешный плач ребенка и молящие вопли толпы
означали, что я был узнан. Люди молились, убегали, падали на
колени, некоторые карабкались к подножию храма Двойной секиры,
другие хватали камни. Кто-то, кажется, кинулся в море. Недаром
моя мать была царицей, я не могу смешаться с чернью, даже если
бы по скромности хотел этого.
Дело в том, что я неповторим. Мне не интересно, что один
человек может сообщить другим; как философ, я полагаю, что с
помощью письма ничто не может быть передано. Эти раздражающие и
пошлые мелочи претят моему духу, который предназначен для
великого; я никогда не мог удержать в памяти отличий одной
буквы от другой. Некое благородное нетерпение мешает мне
выучиться читать. Иногда я жалею об этом -- дни и ночи такие
долгие.
Разумеется, развлечений у меня достаточно. Как баран,
готовый биться, я ношусь по каменным галереям, пока не упаду
без сил на землю. Я прячусь в тени у водоема или за поворотом
коридора и делаю вид, что меня ищут. С некоторых крыш я прыгал
и разбивался в кровь. Иногда я прикидываюсь спящим, лежа с
закрытыми глазами и глубоко дыша (порой я и в самом деле
засыпаю, а когда открою глаза, то вижу, как изменился цвет
дня). Но больше всех игр мне нравится игра в другого Астерия. Я
делаю вид, что он пришел ко мне в гости, а я показываю ему дом.
Чрезвычайно почтительно я говорю ему: "Давай вернемся к тому
углу", или: "Теперь пойдем в другой двор", или: "Я так и думал,
что тебе понравится этот карниз", или: "Вот это чан,
наполненный песком", или: "Сейчас увидишь, как подземный ход
раздваивается". Временами я ошибаюсь, и тогда мы оба с радостью
смеемся.
Я не только придумываю эти игры, я еще размышляю о доме.
Все части дома повторяются много раз, одна часть совсем как
другая. Нет одного водоема, двора, водопоя, кормушки, а есть
четырнадцать (бесконечное число) кормушек, водопоев, дворов,
водоемов. Дом подобен миру, вернее сказать, он и есть мир.
