забрезжившем свете были еще неразличимы цвета. Во дворе не было
ни души. Сам не зная зачем, я погрузил руки в воду фонтана. Уже
в помещении я подумал, что Господь и Аллах суть два имени Того,
бытие которого недоступно нашему разумению, и громко попросил
его избавить меня от моего бремени. Затаив дыхание, я ждал
ответа.
Шагов я не слышал, но вдруг рядом кто-то сказал:
-- Я здесь.
Рядом с собой я увидел нищего. В полумраке я различил
тюрбан, потухший взгляд, желтоватую кожу и седую бороду. Он был
невысокого роста.
Он протянул руку и сказал очень тихо:
-- Подайте, ради Создателя.
Порывшись в карманах, я сказал:
-- У меня нет ни одной монеты.
-- У тебя их много, -- ответил он.
В правом моем кармане были камни. Я вытащил один из них и
опустил в его пустую ладонь. Меня поразило, насколько бесшумно
он упал.
-- Ты должен дать все, -- произнес он. -- Не дав все, ты
не даешь ничего.
Я понял его и сказал:
-- Ты должен знать, что моя милостыня может быть ужасной.
Он ответил:
--Быть может, это та единственная милостыня, которой я
стою. Я грешил.
Я переложил все камни в его вогнутую ладонь. Они падали,
будто в морские глубины, без единого звука.
Он медленно произнес:
-- Твоей милостыни я не знаю, но моя будет ужасна. Ты
останешься с днями и ночами, со здравым смыслом, с обычаями и
привычками, с окружающим миром.
Я не слышал шагов слепого нищего и не видел, как он
растворился в темноте.
25 августа 1983 года
Часы на маленькой станции показывали одиннадцать
вчерашней ночи. Я направился к гостинице. Как бывало не раз, я
ощущал здесь умиротворение и покой, чувства, которые
испытываешь, оказавшись в давно знакомых местах. Широкие ворота
были распахнуты, усадьба утонула в сумерках. Я вошел в холл,
где туманные зеркала зыбко отражали цветы и детали интерьера.
Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул
регистрационную книгу. Я взял ручку, обмакнул перо в бронзовую
чернильницу и, склонившись над раскрытыми страницами,
столкнулся с первой из множества неожиданностей, которые
подстерегали меня этой ночью. Мое имя, Хорхе Луис Борхес, было
начертано в книге, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин
сказал мне:
-- Мне казалось, вы уже поднялись... -- но присмотревшись
внимательнее, извинился: -- Простите, сеньор. Тот, другой,
очень на вас похож, но вы моложе.
-- Какой у него номер? -- спросил я.
-- Он попросил девятнадцатый, -- был ответ. Этого я и
боялся.
Я бросил ручку на конторку и бегом поднялся по ступенькам.
Девятнадцатый номер находился на втором этаже, с окнами на
внутренний дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный
балюстрадой; где, как помнилось мне, стояла пляжная скамейка.
Это была самая большая комната в гостинице. Я толкнул дверь,
она поддалась. Под потолком горела люстра. В ее безжалостном
свете я узнал себя. На узкой железной кровати лежал я,
постаревший и обрюзгший, и разглядывал лепнину на потолке. Я
услышал голос. Не совсем мой -- без обертонов, неприятный,
похожий на магнитофонную запись.
-- Удивительно, -- сказал он, -- нас двое и мы одно.
Впрочем, во сне ничто не способно вызвать удивление.
Я робко спросил:
-- Значит, все это сон?
-- Причем последний сон. -- Жестом он показал на пустой
пузырек, стоявший на мраморной крышке ночного столика. -- Тебе
придется, наверное, увидеть множество снов, прежде чем
доберешься до этой ночи. Какое сегодня число по твоему
календарю?
-- Точно не знаю, -- ошеломленно ответил я. -- Но вчера
мне исполнился шестьдесят один год.
-- Когда бессонница приведет тебя к этой ночи, тебе
исполнится восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа
1983 года.
-- Как долго ждать... -- прошептал я.
-- А мне не осталось почти ничего, -- сказал он резко. --
Смерть может наступить в любой момент, и я затеряюсь в
неведомом, где ждут иные сны. Неотвязная мысль, навеянная
зеркалами и Стивенсоном.
Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а
не призывом к беседе. Я был человеком, лежащим на кровати, и
понимал его. Чтобы стать Шекспиром и написать незабываемые
строки, недостаточно одних трагических моментов. Чтобы отвлечь
его, я сказал:
-- Я знал, что с тобой это случится. Как раз здесь, много
лет назад, в одной из комнат первого этажа мы набросали
черновик истории подобного самоубийства.
-- Да, -- подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в
воспоминания. -- Но я не вижу связи. В том наброске я брал
билет до Адроге и в гостинице "Лас Делисьяс" поднимался в
девятнадцатый номер, самый дальний. И там кончал счеты с
жизнью.
-- Поэтому я здесь, -- сказал я.
-- Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в доме
на улице Манну. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала
матери.
-- В комнате, которая принадлежала матери, -- повторил я,
не стараясь понять. -- Я вижу тебя во сне в девятнадцатом
номере, расположенном над внутренним двориком.
-- Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не
знаю, снюсь ли я тебе. Гостиницу в Адроге давно сломали. То ли
двадцать, то ли тридцать лет назад.
-- Это я вижу сон, -- произнес я с вызовом.
-- Ты не представляешь, как это важно выяснить -- один ли
человек видит сон или двое снятся друг другу.
-- Я -- Борхес, который увидел твое имя в книге
постояльцев и поднялся сюда.
-- Борхес я, и я убил себя на улице Манну. -- Помолчав,
тот, другой, добавил: -- Давай проверим. Что было самое ужасное
в нашей жизни?
Я склонился к нему, и мы начали говорить одновременно. Я
знал, что мы оба лжем.
Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что
его улыбка -- отражение моей.
-- Мы лжем, -- заметил он, -- потому что чувствуем себя
двумя разными людьми, а не одним. На самом деле мы -- и один
человек, и двое.
Мне наскучила беседа, и я откровенно сознался в этом. И
добавил:
-- Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о тех годах,
которые предстоит прожить мне?
-- Что же сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя будут
продолжать сыпаться беды, к чему ты уже привык. Ты останешься
один в доме. Будешь перебирать книги без букв и касаться
барельефа с профилем Сведенборга и деревянного блюдца, на
котором лежит орден Креста. Слепота -- это не тьма, это род
одиночества. Ты вновь окажешься в Исландии.
-- В Исландии! В Исландии среди морей!
-- В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и
все прочие имена, недолговечно.
-- Я никогда не был в Риме.
-- Еще многое случится. Ты напишешь наше лучшее
стихотворение, элегию.
-- На смерть... -- не окончил я фразы, боясь назвать имя.
-- Нет-нет, она переживет тебя.
Мы помолчали. Он продолжал.
-- Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году
в 1979 ты поймешь, что твое так называемое произведение -- не
что иное, как ряд набросков, разнородных набросков, и
откажешься от тщеславного заблуждения -- написать Великую
Книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом" Гете, "Саламбо",
"Улиссом". Я написал невероятно много.
-- И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
-- Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом
тягостном смысле слова. Мои благие намерения не шли дальше
первых страниц, затем появлялись лабиринты, ножи, человек,
считавший себя отражением, отражение, полагавшее себя реальным,
тигры ночи, сражения, которые остаются в крови, Хуан Муранья,
неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей
мертвецов, занятия староанглийским по вечерам.
-- Эта кунсткамера мне знакома, -- заметил я с улыбкой.
-- Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов,
долгие перечисления, легкость в восприятии действительности,
неполные симметрии, что с радостью обнаружили критики, ссылки,
не всегда апокрифические.
-- Ты опубликовал книгу?
-- Меня посещала мелодраматическая мысль -- уничтожить ее,
возможно, предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под
псевдонимом. Книгу сочли бездарным подражанием, а автора
обвинили в том, что он лишь пародирует известного писателя.
-- Ничего удивительного, -- вставил я. -- Каждый писатель
кончает тем, что превращается в собственного бесталанного
ученика.
-- Эта книга в числе прочего, и привела меня сюда. А
прочее -- старческие немощи, убежденность, что отмеренный тебе
срок прожит...
-- Я не стану писать эту книгу, -- заверил я.
-- Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти лишь как
воспоминание о сне.
Меня раздражал его менторский тон, без сомнения, тот
самый, каким я говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так
схожи и что он открыто пользуется безнаказанностью, которую ему
дает близость смерти. Чтобы отплатить ему, я спросил:
-- Ты так уверен, что умираешь?
-- Да, -- ответил он. -- Я чувствую облегчение и
умиротворение, каких никогда не испытывал. Нет слов, чтобы
передать тебе мои ощущения. Можно описывать только разделенный
опыт. Отчего тебя так задевают мои слова?
-- Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое
лицо -- карикатура моего, отвратителен твой голос, жалкое
подражание моему, отвратительна твоя высокопарная манера
выражаться, потому что она моя.
-- Мне тоже, -- ответил тот. -- Поэтому я решил покончить
с собой.
В саду коротко пропела птица.
-- Последняя, -- сказал он.
Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я
попятился, опасаясь, что мы сольемся в единое целое. Он сказал:
-- Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы
открыта. Я всегда чувствовал это, но лень и трусость
останавливали меня. Недели две назад я читал в Да Плата лекцию
о шестой книге "Энеиды". Вдруг, произнося вслух гекзаметры, я
понял, что мне надобно сделать. Я принял решение. С этого
момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет
твоей, ты совершишь внезапное открытие благодаря латыни и
Вергилию, полностью забыв об этом любопытном провидческом
диалоге, происходящем в двух разных местах и двух разных
временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и
станешь моим сном.
-- Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
-- Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей
других снов. Записав его, ты захочешь превратить его в
фантастический рассказ. Но произойдет это не завтра, а через
много лет.
Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то
образом и я умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над
подушкой, но на кровати уже никого не было.
Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего
дворика, ни мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни
эвкалиптов, ни статуй, ни беседки, ни фонтанов, ни широких
ворот в ограде усадьбы в поселке Адроге. Там меня ожидали
другие сны.
Роза Парацельса
В лаборатории, расположенной в двух подвальных комнатах,
Парацельс молил своего Бога, Бога вообще, Бога все равно
какого, чтобы тот послал ему ученика. Смеркалось. Тусклый огонь
камина отбрасывал смутные тени. Сил, чтобы подняться и зажечь
железный светильник, не было. Парацельса сморила усталость, и
он забыл о своей мольбе. Ночь уже стерла очертания запыленных
колб и сосуда для перегонки, когда в дверь постучали.
Полусонный хозяин встал, поднялся по высокой винтовой лестнице
и отворил одну из створок. В дом вошел незнакомец. Он тоже был
