доводы показались мне неопровержимыми. Четвертого октября 1921
года "Патна", который вез меня в Бомбей, должен был встать в
порту у эритрейского побережья[1]. Я сошел на берег; мне
вспомнились другие утра, утра давних времен, тоже на Красном
море, когда я был римским трибуном, а лихорадка, злые чары и
бездействие косили солдат. Неподалеку от города я увидел
прозрачный ручей; повинуясь привычке, я испил воды из того
ручья. Когда же выбирался на берег, колючая ветка царапнула по
ладони. Неожиданно боль показалась мне непривычно живой. Не
веря своим глазам, счастливый, я молча наблюдал за бесценным
чудом: капля крови медленно выступала на ладони. Я снова
смертен, повторял я, снова похож на других людей. Ту ночь я
спал до самого рассвета.
Год спустя я просмотрел эти страницы. Все, казалось бы,
правда, однако в первой главе и в некоторых абзацах других глав
мне почудилась фальшь. Возможно, виною тому -- злоупотребление
подробностями; такое, я заметил, случается с поэтами, и ложь
отравляет все, ибо подробностями могут изобиловать дела, но не
память... Однако полагаю, что я раскрыл и причину более
глубокую. Изложу ее, пусть меня даже сочтут фантазером.
История, которую я рассказал, кажется нереальной оттого,
что в ней перемешиваются события, происходившие с двумя
различными людьми. В первой главе всадник хочет знать название
реки, что омывает стены Фив; Фламиний Руф, ранее назвавший
город Гекатомфилосом, говорит, что имя реки -- Египет; ни одно
из этих высказываний не принадлежит ему, они принадлежат
Гомеру, который в "Илиаде" называет Фивы Гекатомфилосом, а в
"Одиссее", устами Протея и Улисса, неизменно именует Нил
Египтом. Во второй главе римлянин, отведав воды бессмертия,
произносит несколько слов по-гречески; слова эти -- также из
Гомера, их можно отыскать в конце знаменитого перечня морских
судов. Затем, в головоломном дворце, он говорит об осуждении,
чуть ли не о "терзаниях совести", эти слова также принадлежат
Гомеру, который некогда изобразил подобный ужас. Эти
разночтения меня обеспокоили; другие же, эстетического
характера, позволили мне раскрыть истину. Они содержатся в
последней главе; там написано, что я сражался на Стэмфордском
мосту, что в Булаке изложил путешествия Синбада-Морехода и в
Абердине выписал английскую "Илиаду" Попа. Там говорится inter
alea[1]: "В Биканере я занимался астрологией, и тем же я
занимался в Богемии". Ни одно из этих свидетельств не ложно;
однако знаменательно, что именно выделяется. Первое
свидетельство, похоже, принадлежит человеку военному, но затем
оказывается, что рассказчика занимают не воинские дела, а
людские судьбы. Свидетельства, следующие за этим, еще более
любопытны. Неясная, но простая причина вынудила меня
остановиться на них; я это сделал, потому что знал: они полны
смысла. Они не таковы в устах римлянина Фламиния Руфа. Но
таковы в устах Гомера; удивительно, что Гомер в тринадцатом
веке записывает приключения Синдбада, другого Улисса, и
находит, по прошествии многих столетий, в северном царстве, где
говорят на варварском языке, то, что изложено в его "Илиаде".
Что касается фразы, содержащей название Биканер, то видно, что
она сложена человеком, иным в литературе, жаждущим (как и автор
перечня морских судов) блеснуть ярким словом[1].
Когда близится конец, от воспоминания не остается образа,
остаются только слова. Нет ничего странного в том, что время
перепутало слова, некогда значившие для меня что-то, со
словами, бывшими не более чем символами судьбы того, кто
сопровождал меня на протяжении стольких веков. Я был Гомером;
скоро стану Никем, как Улисс; скоро стану всеми людьми -- умру.
P.S. Год 1950-й. Среди комментариев, вызванных к жизни
вышеупомянутой публикацией, самый любопытный, хотя и не самый
вежливый, библейски озаглавлен "А coat of many colours"[2]
(Манчестер, 1948) и написан ядовитым пером доктора Наума
Кордоверо. Труд насчитывает около ста страниц. И в нем
говорится о центонах из греческих авторов и из текстов на
вульгарной латыни; поминается Вен Джонсон, который определял
своих соотечественников фразами из Сенеки, сочинение "Virgilius
evangelizаns" Александра Росса, приемы Джорджа Мура и Элиота и,
наконец, "повествование, приписываемое антиквару Жозефу
Картафилу". В первой же его главе автор обнаруживает
заимствования из Плиния (Historia naturalis, V, 8); во второй
-- из Томаса Де Куинси ("Сочинения", III,439); в третьей -- из
письма Декарта послу Пьеру Шану; в четвертой -- из Бернарда Шоу
("Back to Methuselah", V). И на основании этих заимствований,
или краж, делает вывод: весь документ не что иное, как апокриф.
На мой взгляд, вывод этот неприемлем. Когда близится
конец, пишет Картафил, от воспоминания не остается образа,
остаются только слова. Слова, слова, выскочившие из своих
гнезд, изувеченные чужие слова, вот она, жалкая милостыня,
брошенная ему ушедшими мгновениями и веками.
Лотерея в Вавилоне.
Как все мужчины в Вавилоне, я побывал проконсулом; как все
-- рабом; изведал я и всемогущество, и позор, и темницу.
Глядите, на правой руке у меня нет указательного пальца.
Глядите, сквозь дыру в плаще видна красная татуировка на животе
-- это вторая буква, "бет". В ночи полнолуния она дает мне
власть над людьми, чей знак буква "гимель", но подчиняет меня
людям с "алефом", которые в безлунные ночи должны покоряться
людям с "гимелем". В предрассветных сумерках, в подземелье, я
убивал перед черным камнем священных быков. В течение лунного
года я был объявлен невидимым: я кричал, и мне не отвечали,
воровал хлеб, и меня не карали. Я познал то, чего не знают
греки, -- неуверенность. В медной камере, в виду платка
безмолвного душителя, меня не покидал надежда; в потоке
наслаждений -- панический страх. Как сообщает с восхищением
Гераклит Понтийский, Пифагор вспоминал, что он был Пирром, а
прежде Эвфорбием, а еще прежде каким-то другим смертным; мне,
чтобы припомнить подобные превратности, вовсе не требуется
призывать на помощь смерть или хотя бы обман.
Жестокой этой изменчивостью моей судьбы я обязан одному
заведению, которое в других государствах неизвестно либо же
действует скрыто и несовершенно: лотерее. Ее историей я не
занимался; знаю, что маги не могут прийти к согласию, знаю, что
о ее грандиозных целях мне известно столько же, сколько
человеку, не сведущему в астрологии, известно о луне. Я
уроженец умопомрачительной страны, где над жизнью всех
господствует лотерея; до нынешнего дня я думал о ней не больше,
чем о непостижимом поведении богов или своего сердца. Теперь
же, вдали от Вавилона и его милых нравов, я с некоторым
удивлением размышляю о лотерее и кощунственных догадках, о
которых бормочут в сумерках люди в масках.
Отец мой рассказывал, что в древности -- речь идет о веках
или о годах? -- лотерея была в Вавилоне игрою плебеев. Он
говорил (правда ли это, не знаю), будто цирюльники в обмен на
новые монеты давали квадратики из кости или пергамента с
начертанными на них знаками. Разыгрывали их при полном свете
дня: счастливцы получали, по чистому произволу случая, чеканные
серебряные монеты. Как видите, процедура была самая простая.
Естественно, что подобные "лотереи" потерпели неудачу. У
них не было никакой моральной силы. Они не были обращены ко
всем чувствам человека, только к надежде. Из-за общественного
равнодушия дельцы, учредившие эти торгашеские лотереи, стали
терпеть убытки. Кто-то попробовал внести новшество: включить в
список счастливых жребиев несколько несчастливых. Благодаря
этой реформе покупатели нумерованных квадратиков получали
двойной шанс -- либо выиграть некую сумму, либо уплатить штраф,
иногда немалый. Эта небольшая опасность (на каждые тридцать
счастливых номеров приходился один проигрышный), как и
следовало ожидать, оживила интерес публики. Вавилоняне
увлеклись игрой. Того, кто не приобретал квадратиков, считали
трусом, малодушным. Со временем это вполне оправданное
презрение пошло по двум путям. Презирали того, кто не играл, но
также презирали проигравших, которые платили проигранное.
Компании (так ее стали тогда называть) приходилось защищать
интересы выигравших, ибо те не могли получить свои выигрыши,
если в кассе не было денег почти на всю сумму проигрышей. Стали
подавать на проигравших в суд: судья присуждал их к выплате
основного штрафа плюс судебные расходы или к нескольким дням
тюрьмы. Чтобы надуть Компанию, все выбирали тюрьму. Бравада
немногих стала причиною всемогущества Компании, ее религиозной,
метафизической власти.
Прошло немного времени, и в сообщениях о жеребьевках уже
не содержалось списка денежных проигрышей, а только указывалось
количество дней тюрьмы на каждый несчастливый номер. Эта
лаконичность, в свое время почти не замеченная, имела важность
необыкновенную. Так в лотерее впервые появились элементы, не
связанные с деньгами. Успех был огромный. Под давлением тех,
кто играл, Компании пришлось увеличить количество несчастливых
номеров.
Всем известно, что народ Вавилона весьма привержен логике
и даже симметрии. То, что счастливые номера получали выражение
в кругленьких монетах, а несчастливые -- в днях и ночах
тюремного заточения, представлялось несообразностью. Некоторые
моралисты выразили мнение, что обладание монетами не всегда
обеспечивает блаженство и что другие формы удачи, возможно,
дают более прямой эффект.
В плебейских кварталах ширилась тревога иного рода. Члены
жреческой коллегии умножали ставки и наслаждались всеми
превратностями страха и надежды; бедняки (с понятной и
неизбежной завистью) понимали, что они исключены из этих
бурных, столь восхитительных переживаний. Справедливое
стремление к тому, чтобы все -- и бедные, и богатые равно
участвовали в лотерее, привело к волнениям, память о коих не
изгладили годы. Некоторые упрямцы не понимали (или
притворялись, будто не понимают), что речь идет о новом
порядке, о необходимом историческом этапе... Как-то один раб
украл красный билетик, и при розыгрыше ему выпало, что у него
должны выжечь язык. Такое же наказание определял кодекс законов
за кражу билета. Одни вавилоняне утверждали, что он заслужил
кару раскаленным железом как вор; другие великодушно полагали,
что палач должен покарать его по велению судьбы... Начались
беспорядки, произошло прискорбное кровопролитие, но в конце
концов вавилонский народ настоял на своем вопреки сопротивлению
богачей. Народ достиг полного осуществления своих благородных
целей. Прежде всего он добился того, чтобы Компания взяла на
себя всю полноту власти. (Эта централизация была необходима
ввиду сложности нового способа действий.) Во-вторых, он
добился, чтобы лотерея была тайной, бесплатной и всеобщей.
Продажа жребиев за деньги была упразднена. Всякий свободный
человек, пройдя посвящение в таинства Бела, автоматически
становился участником священных жеребьевок, которые совершались
в лабиринтах этого Бога каждые шестьдесят ночей и определяли
судьбу человека до следующей жеребьевки. Последствия были
непредсказуемы. Счастливый розыгрыш мог возвысить его до Совета
магов, или дать ему власть посадить в темницу своего врага
(явного или тайного), или даровать свидание в уютной полутьме
опочивальни с женщиной, которая начала его тревожить или
которую он уже не надеялся увидеть снова; неудачная жеребьевка
