катастрофа тем не менее приближалась.
0днажды после сна, тяжелого и липкого, как топь, он
посмотрел на сумерки, гонимые рассветом, и понял, что ему не
удалось заснуть. Всю эту ночь и следующий день он мучился от
нестерпимой ясности бессонницы. Скитался в дикой сельве и
изнурял себя усталостью, но, лишь глотнув отвара из цикуты,
смог впасть в дремоту, полную обрывков скучных и ненужных
сновидений. 0н пожелал было опять созвать своих учеников, но не
сказал и нескольких слов наставления как слушатели вдруг
расплылись и растаяли. Неодолимая бессонница слезами ярости
жгла старые глаза.
Он понял: сотворять что-либо из призрачной, зыбкой
материи, из которой сотканы сны, -- мучительнейший труд, даже
если постигнуть тайны высшего и низшего порядка; труд более
тяжкий, чем вить веревку из песка или чеканить лик на ветре. Он
понял, что его первый замысел был обречен. Поклялся выбросить
из памяти гигантскую галлюцинацию, вначале сбившую его с пути,
и обратился к новому, иному методу творения. Перед тем как
приступить к работе, он более месяца копил энергию, потраченную
на иллюзии. Он перестал звать сон и потому тотчас уснул и спал
положенное время. Те сны, которые порою видел, старался не
запоминать. Ждал полную луну, чтобы опять приняться за благое
дело.
Как-то вечером, совершив омовение в реке, он украсил
небесных богов, произнес и ритуальные слоги всесильного имени и
задремал. Почти сразу ему привиделось сердце, которое билось.
Он увидел сердце трепещущим, теплым, таинственным,
величиною с кулак, гранатного цвета в сумраке тела, безликого и
бесполого. С усердием и любовью он грезил им четырнадцать
светлых ночей. И с каждой ночью сердце виделось четче, яснее.
Он не трогал его, а пока лишь смотрел, наблюдал, корректировал
взглядом. Он ощупал это сердце, жил его жизнью -- то очень
близко, то издали. К пятнадцатой ночи наметил пальцем артерию в
легких, очертил в целом все сердце -- внутри и снаружи. И
остался доволен. Намеренно не заснул следующей ночью. Потом
снова вернулся к сердцу, твердя имя одной из планет, и принялся
воображать во сне все остальные главные органы. К концу первого
года он дошел до скелета, до самых век. Наверное, самым
хлопотным делом было создание массы волос. Он сотворил во сне
целого человека, юношу, но тот не вставал, не говорил, не мог
открыть глаз. Ночь за ночью видел он во сне юношу спящим.
Гностическая космогония говорит, что Демиург вылепил
красного Адама, которому не удалось встать на ноги. Таким же
неуклюжим, грубым и примитивным, как тот Адам из глины, был и
этот Адам из сновидений, созданный ночами мага. Однажды маг
чуть было не сломал свое творение, но вовремя одумался. (Уж
лучше бы сломал.) Когда мольбы к земле и водам о ниспослании
вдохновения остались без ответа, он пал к стопам -- кто знает,
тигра или лошади, -- и стал взывать о помощи, не ведая какой. А
вечером во сне ему явилась статуя. Она была живой и трепетной,
но не казалась страшным отпрыском коня и тигра, а представилась
тем и этим огненным созданием вместе, еще -- быком, грозой и
розой. Многообразный бог открыл ему свое земное имя -- Огонь;
сказал, что в этом круглом храме (как и в других таких же)
поклонялись и приносили жертвы ему, Огню, и что привидевшийся в
сновидениях призрак волшебным образом им будет оживлен и все,
за исключением Огня и созидателя-сновидца, станут призрак
считать обычным человеком. Еще был дан такой наказ: как только
юноша познает все обряды, пусть отправляется в другой сожженный
храм, развалины которого лежат там, ниже по течению, и
прославляет огненное божество в том одиноком месте. И вот во
сне сновидца призрак пробудился и стал существовать.
Маг выполнил наказ. Он посвятил немало времени (почти два
полных года), чтобы открыть ему законы мироздания и научить
служить Огню. Он юношу уже любил и не хотел с ним расставаться.
Ссылаясь на пробел в его познаниях, он ежедневно сам стал
просыпаться позже. И переделал правое плечо, которое кривилось.
Порой его одолевало чувство, что все это же когда-то было... А
в общем он переживал счастливые часы. Прикроет веки и мечтает:
"Теперь всегда я буду с сыном". Или еще того забавнее: "Сын,
мною порожденный, всечасно ждет меня, а если не приду, он
перестанет быть".
И постепенно приучал его к действительному миру. Однажды
приказал ему поставить флаг на кручах дальних гор. Назавтра
флаг уж плескал под небом. Он поручал ему и многое другое,
давая все более смелые приказы. И понял с затаенной болью, что
сын его готов явиться в мир -- наверное, пришла пора. Той ночью
он поцеловал его впервые и отослал к другому храму, развалины
которого белели ниже по течению, за темной сельвой и болотом.
Ранее (с тем чтобы он не знал о своей призрачной природе и
верил, что он обычный человек) маг побудил его забыть о времени
учения.
Победа и покой создателя были окрашены печалью. В вечерние
часы и на рассвете он падал ниц у каменной фигуры и
представлял, наверное, себе, как его выдуманный сын совершает
схожие обряды в другом кругу руин, там, ниже по течению. Ночами
он не спал -- или спал так же, как все люди. Краски и звучанья
мира воспринимал теперь он много хуже: ушедший сын брал силы у
него и душу истощал. Цель своей жизни он достиг и жил в
каком-то радостном забытьи. К концу поры, которую одни
рассказчики его истории предпочитают исчислять годами, другие
-- пятилетиями, он был разбужен как-то в полночь гребцами,
прибывшими в лодке. Их лиц не разглядел, но весть от них
услышал о чудо-человеке, живущем в Северных руинах храма,
способном пламень попирать ногами, не обжигаясь. Маг сразу
вспомнил слово бога. Он вспомнил, что из всех земных созданий
лишь одному Огню известно, что сын его не более как призрак.
Эта мысль его утешила вначале, но вскоре стала мучить. Маг
боялся, что сына удивит такая необычная способность и тот в
конце концов поймет, что он -- всего лишь призрак. Не человек,
а порождение сна неведомого человека... Какое унижение, какая
жалкая судьба. Ведь каждому отцу милы и любы дети, рожденные
(допущенные к жизни) им в смятении чувств или в угаре счастья.
Естественно, что маг боялся за будущее сына, придуманного им
штрих за штрихом от головы до пят за тысяча одну таинственную
ночь.
Внезапно размышлениям его пришел конец -- тому
предшествовало несколько знамений. Вначале (после долгой
засухи) вдруг всплыло облако над дальними горами, такое легкое,
как птица; потом и небо с Юга заалело подобно деснам леопарда;
потом распространился дым, покрывший ржавчиной металл ночей;
потом -- паническое бегство птиц и тварей. И повторилось то,
что было сотни лет назад. Храм божества Огня огнем в руины
превращался. Однажды на заре, лишенной птиц, увидел маг, как
надвигается на стены пламень, круг за кругом. Была минута,
когда ему хотелось в водах искать спасения, но он раздумал,
поняв, что смерть явилась увенчать его преклонный возраст,
освободить от всех забот. И он шагнул в пожар. Но языки огня не
впились в тело, а облизали ласково, обмыли, не обожгли, и, не
превратили в пепел. И с облегчением, с болью унижения, с ужасом
он понял, что он сам тоже только призрак, который видится во
сне кому-то.
Книга песка
...thy rope of sands...
George Herbert[1]
Линия состоит из множества точек; плоскость -- из
бесконечного множества линий; книга -- из бесконечного
множества плоскостей; сверхкнига -- из бесконечного множества
книг. Нет, решительно не так. Не таким more geometrico должен
начинаться рассказ. Сейчас любой вымысел сопровождается
заверениями в его истинности, но мой рассказ и в самом деле --
чистая правда.
Я живу один на четвертом этаже на улице Бельгарно.
Несколько месяцев назад, в сумерках, в дверь постучали. Я
открыл, и в дверь вошел незнакомец. Это был высокий человек с
бесцветными чертами, что, возможно, объяснялось моей
близорукостью. Облик его выражал пристойную бедность.
Он сам был серый, и саквояж в его руке тоже был серый. В
нем чувствовался иностранец. Сначала он показался мне старым,
потом я понял, что его светлые, почти белые -- как у северян --
волосы сбили меня с толку. За время нашего разговора,
продолжавшегося не более часа, я узнал, что он с Оркнейских
островов.
Я указал ему стул. Незнакомец не торопился начать. Он был
печален, как теперь я.
-- Я продаю библии, -- сказал он.
С некоторым самодовольством я отвечал:
-- в этом доме несколько английских библий, в том числе
первая -- Джона Уиклифа. Есть также библия Сиприано де Валеры и
Лютерова, в литературном отношении она хуже других, и экземпляр
Вульгаты. Как видите, библий хватает.
Он помолчал и ответил:
-- У меня есть не только библии. Я покажу Вам одну
священную книгу, которая может заинтересовать Вас. Я приобрел
ее в Биканере.
Он открыл саквояж и положил книгу на стол. Это был
небольшой том в полотняном переплете. Видно было, что он
побывал во многих руках. Я взял книгу. Ее тяжесть была
поразительна. На корешке стояло: "Holy Writ"[2] и ниже:
"Bombay".
-- Должно быть, девятнадцатый век, -- заметил я.
-- Не знаю. Этого никогда не знаешь, -- был ответ.
Я наугад раскрыл страницу. Очертания букв были незнакомы.
Страницы показались мне истрепанными, печать была бледная,
текст шел в два столбца, как в Библии. Шрифт убористый, текст
разбит на абзацы. Я обратил внимание, что на четной странице
стояло число, скажем, 40 514, а на следующей, нечетной -- 999.
Я перевернул ее -- число было восьмизначным. На этой странице
была маленькая, как в словарях, картинка: якорь, нарисованный
пером, словно неловкой детской рукою.
И тогда незнакомец сказал:
-- Рассмотрите хорошенько, Вам больше ее никогда не
увидеть.
В словах, а не в тоне звучало предупреждение.
Я заметил страницу и захлопнул книгу. И тут же открыл ее.
Напрасно я искал, страница за страницей, изображение якоря.
Скрывая растерянность, я спросил:
-- Это священные тексты на одном из языков Индостана,
правда?
-- Да, -- ответил он. Потом понизив голос, будто доверяя
тайну: -- она досталась мне в одном равнинном селении в обмен
на несколько рупий и Библию. Ее владелец не умел читать, и
думаю, что эту Книгу Книг он считал талисманом. Он принадлежал
к самой низшей касте, из тех, кто не смеет наступить на свою
тень, дабы не оскорбить ее. Он объяснил мне, что его книга
называется Книгой песка, потому что она, как и песок, без
начала и конца.
Он попросил меня найти первую страницу. Я положил левую
руку на титульный лист и плотно сомкнутыми пальцами попытался
раскрыть книгу. Ничего не выходило, между рукой и титульным
листом всякий раз оказывалось несколько страниц. Казалось, они
вырастали из Книги.
-- Теперь найдите конец.
Опять неудача; я едва смог пробормотать:
-- Этого не может быть.
Обычным, тихим голосом продавец библий сказал:
-- Не может быть, но так есть. Число страниц в этой книге
бесконечно. Первой страницы нет, нет и последней. Не знаю,
почему они пронумерованы так произвольно. Возможно, чтобы дать
представление о том, что члены бесконечного ряда могут иметь
любой номер. -- Потом мечтательно, высоким голосом: -- Если
пространство бесконечно, мы пребываем в какой-то точке
пространства. Если время бесконечно, мы пребываем в какой-то
