атмосфера не столь удушлива, как в оставшемся внизу селении. Я
удостоверился, что это была не вершина, а некая терраса, не
слишком обширная, и что джунгли простирались еще выше, по
откосу горы. Я почувствовал себя свободным, как будто деревня
была для меня тюрьмой. Что с того, что ее жители пытались меня
обмануть; я осознавал, что они во многом подобны детям.
Что же до тигра... Полоса разочарований подточила как мое
любопытство, так и мою веру, и все же почти машинально я
высматривал следы.
Почва была песчаной и вся в расщелинах, неглубоких и
переплетавшихся между собой. Цвет одной из них привлек мое
внимание. Вне всяких сомнений, это был синий цвет тигра моих
сновидений. Я присмотрелся. Расщелина была полна голышей,
абсолютно одинаковых, круглых, очень гладких и небольших. Их
идентичность, как если бы это были фишки, казалась чем-то
искусственным.
Наклонившись, я вытащил из расщелины несколько штук. Я
почувствовал легкий трепет. Горсть голышей я положил в правый
карман, где уже были ножнички и письмо из Аллахабада. Эти
случайные предметы сыграют в моей истории свою роль.
Вернувшись в хижину, я снял куртку, растянулся на кровати
и погрузился в сон с тигром. Во сне я отчетливо видел цвет:
один и тот же и тигра из сновидений и у голышей с плато. Я
проснулся от ярко светившего в лицо солнца. Я встал. Ножницы и
письмо мешали вытащить окатыши. Я вытащил первую пригоршню и
почувствовал, что два или три еще остались. Едва уловимая дрожь
прошла по моей руке, и я ощутил тепло. Разжав кулак, я увидел,
что окатышей было около тридцати или сорока. Я готов был
поклясться, что раньше их было не более десяти. Оставив их на
столе, я вытащил остальные. Не было особой нужды считать их,
чтобы убедиться, что их становилось все больше. Я сгреб их в
одну кучу и стал пересчитывать один за другим.
Этой простейшей операции я выполнить не смог.
Я впивался взглядом в один из них, сжимал его между
большим и указательным пальцами, но стоило взять еще один, как
их становилось несколько. Я проверил, нет ли у меня лихорадки,
и без конца повторял попытку. Несуразнейшее чудо повторялось. У
меня похолодели ноги и задрожали колени. Я потерял счет
времени.
Не глядя, я скреб окатыши в кучу и вышвырнул их в окно.
Необъяснимым образом почувствовал и обрадовался, что число их
уменьшилось. Я захлопнул дверь и бросился на кровать.
Затосковав по утраченной былой определенности, я пытался
убедить себя в том, что все это мне приснилось. Чтобы не думать
об окатышах, чтобы чем-то заполнить время, я повторил вслух,
медленно и отчетливо, восемь дефиниций и семь аксиом этики.
Помогло ли это, не знаю. Из подобных заклинаний меня вывел стук
в дверь. Инстинктивно забеспокоившись, что мои разговоры с
самим собой кто-то слышал, я открыл дверь.
На пороге стоял самый старый из жителей, Бхагван Дас.
Своим появлением он как будто вернул мне ощущение реальности.
Мы вышли. Я надеялся, что окатыши исчезли, но они были здесь.
Не берусь сказать, сколько их было.
Старик взглянул на них, затем на меня.
-- Эти камни не отсюда. Они сверху, -- произнес он
голосом, который ему не принадлежал.
-- Верно, -- ответил я. Затем не без вызова я добавил, что
нашел их на плато, и тут же устыдился своей словоохотливости.
Бхагван Дас, не обращая на меня внимания, зачарованно созерцал
камни. Я приказал ему собрать их. Он не шелохнулся.
Мне горько вспоминать, но я вытащил револьвер и, повысив
голос, повторил приказ.
Бхагван Дас пробормотал:
-- Лучше получить пулю в сердце, чем взять в руки синий
камень.
-- Ты трус, -- сказал я ему.
По правде, мне тоже было жутко, но все же я взял, закрыв
глаза, горсть камней левой рукой. Убрав револьвер, я пересыпал
их из одной руки в другую. Их было уже значительно больше.
Мало-помалу я привыкал к этим переходам. Внезапно
раздавшиеся крики Бхагвана Даса были для меня большой
неожиданностью.
-- Это самозарождающиеся камни! -- вскричал он. -- Их
только что было много, и вдруг число их меняется. Они похожи на
диск луны, а их синий цвет мы видим только во сне. Родители
моих родителей не лгали, когда рассказывали об их могуществе.
Вокруг нас собралась вся деревня.
Я почувствовал себя чудесным обладателем этих диковин. Ко
всеобщему удивлению, я собирал окатыши, понимал, бросал,
рассыпал, наблюдал, как чудесным образом их становилось то
больше, то меньше.
Люди теснились, охваченные изумлением и ужасом. Мужчины
заставляли своих жен смотреть на чудо. Одна из них закрывала
лицо рукой, другая зажмуривала глаза. Никто не осмеливался
дотронуться до окатышей, не считая ребенка, блажено игравшего с
ними. Тут я почувствовал, что эта сумятица опошляет чудо. Тогда
я собрал столько окатышей, сколько сумел, и ушел в хижину.
Пытался ли я забыть, как закончился этот день, первый в
бесконечной череде злосчастий, -- не знаю. Во всяком случае, я
ничего не помню. Когда стемнело, я с тоской вспоминал минувший
вечер, пусть даже не особенно счастливый, ибо, как и во все
предыдущие, я был одержим идеей тигра. Я пытался найти защиту у
этого образа, столь могущественного недавно и столь ничтожного
ныне. Синий тигр также поблек в моих глазах, как черный лебедь
римлянина, позднее обнаруженный в Австралии.
Перечитывая ранее сделанные записи, я обнаружил грубейшую
ошибку. Сбитый с толку приемами литературы, не важно, хорошей
или плохой, почему-то называемой психологической, я по
необъяснимой причине увлекся воссозданием последовательности
событий, связанных с моим открытием. Неизмеримо важнее было бы
сосредоточиться на жуткой природе окатышей.
Если бы мне сообщили, что на луне водятся носороги, я
согласился бы с этим утверждением, или отверг его, или
воздержался от суждения, однако я смог бы их себе представить.
Напротив, если бы мне сказали, что на луне шесть или семь
носорогов могут быть тремя, я, не раздумывая, сказал бы, что
это невозможно. Тот, кто усвоил, что три плюс один будет
четыре, не станет проверять это на монетах, игральных костях,
шахматных фигурах или карандашах. Он это знает, и все тут. Он
не может себе представить иной цифры. Некоторые математики
утверждают, что три плюс один -- это тавтология четырех, те же
четыре, только выраженные иным способом. Мне, Александру
Крейгу, единственному выпал жребий обнаружить предметы,
противоречащие этому коренному закону человеческого разума.
Вначале меня охватил страх перед безумием; спустя какое-то
время я и сам предпочел бы сойти с ума, ибо помрачнение моего
рассудка значит неизмеримо меньше, чем свидетельство
беспорядка, вполне допускаемого мирозданием. Если три плюс один
равняется и двум, и четырем, то разум безумен.
Со временем у меня вошло в привычку видеть во сне камни.
То обстоятельство, что сон преследовал меня не каждую ночь,
вселяло в меня слабую надежду, что кромешный ужас недалек. В
сущности, сон был один и тот же. Уже самое начало предвещало
траурный финал. Балюстрада и спирально спускавшиеся ступени,
затем подвал или система подвалов, от которых отвесно шли новые
лестницы, и наконец -- кузницы, слесарни, застенки, резервуары
с водой. На самом дне, расщелине неизменно камни, они же --
Бегемот и Левиафан, животные, свидетельствующие в Священном
Писании, что Господь иррационален. Содрогаясь, я просыпался, а
камни лежали в ящике, готовые к превращениям.
Отношение ко мне было двойственным. В какой-то мере меня
коснулась божественная природа окатышей, которые они окрестили
синими тиграми, но вместе с тем я был повинен в надругательстве
над вершиной. В любое время дня и ночи меня могли покарать
боги. Они не смели напасть на меня или осудить мой поступок,
однако мне было ясно, что их раболепие таило опасность. Я не
встречал больше ребенка, игравшего окатышами. В любую минуту я
ожидал яда или ножа в спину. Однажды рано утром я сбежал из
деревни. Я понимал, что все жители следят за мной и мой побег
для них большое облегчение. Никто с самого первого утра ни разу
не пожелал взглянуть на меня.
Я вернулся в Лахор. В кармане у меня была горсть голышей.
Привычная книжная среда не принесла мне желанного покоя. Я
сознавал, что на земле есть унылое селение, и джунгли, и
косогор, усеянный колючками и ведущий к плато, и узкие
расщелине на плато, и камни в расщелинах. Во мне эти несхожие
вещи переплетались, и число их росло. Селение становилось
камнями, джунгли -- болотом, а болото -- джунглями.
Я стал сторониться друзей. Я боялся, что не устою перед
соблазном сделать их свидетелями нестерпимого чуда,
опрокидывающего научные знания.
Я провел несколько опытов. На одном из окатышей я
нацарапал крест. Смешав его с остальными, я уже после двух
трансформаций не смог его отыскать, хотя шел лишь процесс
приращения. Сходный опыт я провел с другим окатышем, на котором
вырезал напильником дугу. Его также не удалось отыскать. Еще в
одном окатыше я проделал шилом отверстие и повторил опыт.
Результат был тот же. Неожиданно обнаружился обитавший в
небытии окатыш с крестом. Что за таинственное пространство
поглощало камни, а затем со временем возвращало их, повинуясь
непостижимым законам или внечеловеческой воле?
Неодолимая потребность в порядке, породившая математику,
вынудила меня искать порядок в этих отклонениях от законов
математики, в этих нелепых самозарождающихся камнях. Я надеялся
напролет я составлял статистику превращений. С той поры у меня
хранятся тетради, испещренные бесконечными цифрами. Мой метод
состоял в следующем. Сначала я вел счет глазами и записывал
результат. Затем, взяв окатыши обеими руками, я вновь вываливал
их двумя кучками на стол. Я пересчитывал их уже отдельно, снова
записывал и повторял операцию. Поиск некоего порядка, скрытого
плана этих чередований был тщетным. Максимальное полученное
мной число было четыреста девятнадцать, минимальное -- три.
Как-то мне с надеждой, а может, с ужасом почудилось, что они
вот-вот исчезнут. Мне удалось выяснить, что стоило отделить
один окатыш от остальных, как он не мог уже порождать другие,
равно как и исчезнуть. Стоит ли говорить, что сложение,
вычитание, умножение и деление были невозможны. Камни
противились математике и теории вероятности. Разделив сорок
окатышей, я получал девять, в свою очередь, деление девяти
давало триста. Я не знаю, сколько они весили. Я их не
взвешивал, однако уверен, что вес их был неизменен и невелик.
Цвет их был всегда синим.
Эти расчеты спасли меня от безумия. Манипулируя камнями,
опровергающими математическую науку, я нередко вспоминал грека
и его камни, которые явились первыми числами и которые одарили
многочисленные языки самим словом "счет". Истоки математики,
сказал я себе, и в них же ее конечная цель. Имей Пифагор под
рукой эти...
Спустя месяц я понял, что хаос безысходен. Строптивые
окатыши были под рукой, и неистребимым было желание дотронуться
до них, вновь ощутить их трепет, швырнуть их, наблюдать, как
они растут или уменьшаются в числе, переводить взгляд с парных
на непарные. Какое-то время я самовнушением заставлял себя
непрестанно думать о камнях, ибо знал, что забвение
недолговечно, а возобновившись, мои мучения станут еще
нестерпимее.
В ночь на десятое февраля я не сомкнул глаз. После долгих
блужданий я на заре вступил в портики мечети Вазир-Хан. В едва
