вальником. Изнеженная нами, как говорила теща, девчонка захныкала, нача-
ла вывертываться из моих рук, и в беспамятстве, не иначе - контуженый
же! - я звонко ударил ее по мокрой заднице.
- Лучше меня бей. Ребенок-то при чем? - раздалось из-за перегородки.
У дочки было прелестное платьишко из разноцветной ткани, принесенной
женой с работы. Когда эта пигалица была совсем маленькая, все тянула по-
дол платьишка в рот, принимая нарисованные цветочки за живые. В платьиш-
ке чистом, сухом, не помнящая обид, не знающая горя, она уже сидела у
меня на коленях и, сглатывая слюнки, ждала, когда я облуплю для нее кар-
тошку; сложив губы трубочкой, дула и дула на нее. Любящая посмеяться,
пошалить, порезвиться, поиграть со мною - маме все некогда, - лишь под
мои песни засыпающая, а пел я ей все, что помнил, начиная с "Гоп со смы-
ком" и кончая "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой", дев-
чонка в этот раз угомонилась послушно, разметалась крепким телишком и
чему-то во сне улыбалась, катая по румяным щекам - в маму удалась! - ра-
достные ямочки.
"Во какая у нас картошка питательная! - мрачно отметил я, любуясь
здоровым, жизнерадостным дитем. - У иных родителей с пряников дети хи-
лобрюхи". Я так долго сидел и смотрел на дочку, что голова моя сама со-
бой легла на брусок детской зыбки.
- Ступай ложись, - тронула меня за плечо жена в глухой уже час.
Утром она, хоть и медленно, бродила по кухне, делала домашние дела и,
провожая меня на работу, мрачно молвила, что все в порядке. А мы еще хо-
тели, чтоб после этого всего и второй ребенок родился жизнерадостный и
здоровый.
Но так бывает лишь в советских песнях и на плакатах.
Родился сын в марте, в хороший солнечный день. Привезли его с матерью
в кошевке председателя артели "Трудовик" и на развороте к дому чуть было
не выронили в снег.
Дочка топала ногой, кричала "анадо!", оттаскивала с колен матери но-
ворожденного, как обезьянка, залезала с кровати в качалку и пыталась ос-
вободить ее от непрошеного постояльца. И смех и грех.
Я начал овладевать живописным искусством. Принес три краски из депо и
ловчился на мешковинах и клеенках ладить "ковры". Удавался мне лишь
один, волнующий мое сердце, сюжет - на мотив с детства любимой песни
"Сидел рыбак веселый на берегу реки". Лебеди, олени, пасущиеся на зеле-
ном лугу, и прочая тварь моей кисти не давались, и вообще ковров на ба-
заре красовалось много.
В воскресенье уволокло мою жену вместе с ребятишками к нашим иль в
детскую консультацию. Я сидел возле кухонного стола и в квадратных ба-
ночках из-под американских консервов размешивал в олифе краски, корочку
с которых ночами съедала зловредная крыса, - и внезапно увидел, как
вдоль железнодорожной линии, перед самым окном, веселой гурьбой куда-то
следуют мои одноклассники, неся за синюю ленточку нарядную картонную ко-
робку.
"Куда это братва наша подалась?" - и вдруг заметил, что парни и девки
сворачивают к задним воротцам, возле которых и возлежал рылами окон на
снегу наш живучий флигель. Не успел я пережить панику, как в дверь нас-
тойчиво забухали кулаками, дружно заорали, врываясь внутрь помещения,
соученики мои:
- Можно к вам?
И я по глупости растерянно молвил:
- Можно. Только осторожно.
В это время дверь с пыхтеньем вернулась на место и вышибла вперед Лю-
сю Вербицкую, выбранную старостой класса за ум и красоту.
- Ой! - схватилась староста за задницу и громко рассмеялась. Предос-
тережение было своевременно. - Ну, молодой папаша, от имени восьмого
"бэ"...
И все вдруг подхватили весело, будто козлята на лужке: "Бе-бе, бе-э!"
- и закружили меня в хороводе, целуя в щеки, в нос, в лоб, и вразнобой
кричали:
"Скрыть хотел! Скрыть!.. Но мы в школе не зря сидели, того дожидали-
ся!..", "Обмывать! Обмывать!", "Где мама? Где новорожденный?..".
Они выставили на кухонный стол две бутылки портвейна и, презрительно
сдвинув мои художественные краски, водрузили на середку стола торт, вяз-
ку сушек, пакет с конфетами! Я пригласил гостей в переднюю. Вваливаясь
за перегородку, Вербицкая теребнула занавески:
- Какие милые! - а войдя в комнату, добавила: - И тут очень мило.
- Пировать-то у нас, ребята, не на чем - ни сидений, ни стола.
- А газеты есть? Какие-нибудь старые доски есть?
- Есть, есть! - оживился я.
И через десять минут иль через пятнадцать ребята, на двух наших табу-
ретках поместив железнодорожную, дырявую от болтов доску, вытерли ее
тряпкой, на пол постелили газеты, расставили чашки-кружки, два стакана,
углядели на умывальнике стеклянную банку из-под консервов, вытряхнули из
нее зубные щетки и наполнили посуду портвейном.
Парни сидели на полу, и я, молодой папа-героиня, - среди них, девчон-
ки на кровати, староста - посередке. Польского происхождения, уже в
юности выглядевшая настоящей пани, в бордовом вышитом платье, она вели-
чаво и вельможно гляделась в нашей убогой обители.
- Люська! Речь говори! - потребовал народ.
Вербицкая не жеманясь встала, задорно и высоко подняла стакан:
- Ой, как я рада! Ой, все мы как рады! - И, видно вспомнив, что она
все же не хухры-мухры, все же староста класса, уже строго, со взрослым
достоинством продолжила: - За мирную жизнь на земле! За ее воплощение в
живом виде! За счастье ребенка, мужика! За всех за нас! Вот им! Вот им,
фашистам этим! - показала она фигушку в перекошенное сикось-накось окош-
ко.
И все вдруг заорали "ур-ра-а-а!", выпили до дна и, пользуясь случаем,
начали целовать девчонок. "Только не кусаться!" - предупредила староста.
Меня тоже целовали - и девчонки, и парни. Я что-то пытался сказать,
но не сказывалось ничего, першило в горле, должно быть, от вина. Я от-
вернулся к окну, чтобы смахнуть рукавом слезы. Гости было примолкли, но
потом зашушукались. Парни в кухню утянулись - "покурить". Вербицкая за
занавеской скрылась. В кухне шуршали деньги и талоны. Парням понравилась
наша игровитая дверь, и скоро под задницу шибануло и забросило в перед-
нюю двух парней с бутылками портвейна, прижатыми к груди.
"Ур-ра-а-а!" - опять закричали гости. И пошли речи внеплановые, уже и
я осилился, траванул какую-то складную хреновину. Все хохотали, в ладоши
хлопали.
Когда жена моя с детишками приблизилась к нашему жилищу, в нем уже
так ревела буря и дождь такой шумел, что труба над избушкой шаталась,
потолок вверх вздымался.
"Ур-ра-а!" - снова заорали гости, отнимая детей у женщины и передавая
новорожденного. А девица моя бойкая оробела от многолюдства, но скоро от
папы передавшееся чувство коллективизма и в ней взяло верх, и она уже
ерзала у меня на ноге, смеялась вместе со взрослыми. Когда я дал ей кон-
фетку с цветочной оберткой, она потащила ее в рот вместе с бумажкой. Я
развернул конфетку, она спросила: "Сё?" Я дал ей лизнуть конфету, и она
сожмурилась:
"Сла-адко!" Жена моя выпила со всеми только глоток вина, сказала, что
кормит ребенка, подержалась за голову и улыбнулась гостям:
- Какие же вы молодцы! Спасибо вам за доброту и ласку... А я думаю, с
кем мой благоверный грамоте учится? А он вон каких хороших людей выбрал,
вон в какую добрую школу попал... Дай вам Бог всем здоровья, дай вам Бог
всем счастья...
Долго, очень долго мы провожали гостей, целовались у порога, хлопали
друг дружку, плясать пытались, и я опасался насчет западни, не свалились
бы гости в подполье, но староста хмельно прикрикнула: "Ребенок спит", -
плясать пришлось во дворе, меж подтаявших сугробов снега.
Они ушли обнявшись, и вдоль линии по железнодорожной улице в ночи
разносилось: "По муромской дорожке стояли три сосны-ы..." Жена моя, ког-
да мы улеглись спать, гладила меня по голове:
- У нас все будет хорошо, все будет хорошо.
Но не может быть хорошо, тем паче все, когда кругом все так плохо.
* * * Начали продавать коммерческий хлеб и выдавать по карточкам са-
хар и масло без замены какими-то диковинными конфетами иль желтым жиром,
не иначе как собачьим, масла - селедкой.
И в это время во всю мощь заявила о себе тварь, сопутствующая людским
бедам,
- крыса. Она прежде грызла картошку в подполье, шуршала под половица-
ми, являлась лишь ночами, забиралась на стол и царапала, грызла столеш-
ницу, норовя влезть под чугунок и овладеть хлебной пайкой, бренчала ба-
ночками с краской, по занавеске иль по выступам бревен взнималась в по-
судник, застигнутая врасплох, рушилась оттуда комом, гулко ударялась об
пол и мгновенно исчезала в ближней дыре под полом. Дыр в нашем жилище
дополна, жилые углы промерзали, мы их затыкали, чем могли, крыса прог-
рызла затычки; и груди простудила, мастит получила, оставив детей без
материнского молока, моя супруга не без помощи этой твари.
Но вот пришла пора, и шмара, как я называл крысу, живущую в нашей из-
бушке, обзавелась хахалем, не может шмара без хахаля, и пошла разгульная
жизнь под полом, выплескиваясь и наружу. Возня под половицами, визг,
драки, дележ имущества иль выяснение отношений, завоевание жизненного
пространства!
Хахаль нам угодил пролетарского посева, из бараков пришел, не иначе,
с детства, видать, привык он к содому, дракам и разгульной жизни. Ходил
на сторону, иногда сутками пропадал и от блудного переутомления потерял
бдительность. Я шел из дровяника с беременем дров, а хахаль не спеша
брел с поблядок и уж достиг было сенок, хотел поднырнуть под дверцу, как
я обрушил на него дрова и оконтуженного втоптал в снег.
Шмара, лишившись мужа, совсем осатанела и в мое отсутствие - мужиков
она все же побаивалась - что хотела, то и делала. Разгуливала по избуш-
ке, взбиралась к тазу под умывальником, на стол махом взлетала, все чу-
гунок ей не давал покоя, и жена говорила - однажды застала ее в детской
качалке, откуда она выметнулась темной молнией и злобно взвизгнула.
Возвращаясь ночью из школы, я услышал человеческий визг в избушке, и
когда влетел в нее, увидел жену, сидящую с поднятыми ногами на кровати,
к груди она прижимала ребенка. Обе мои женщины ревели и визжали - жена
от страха, дочка оттого, что мама ревет. Никакие ловушки, мною употреб-
ляемые, шмару взять не могли, она каким-то образом спускала капкан -
плаху, излаженную вроде слопца, съедала наживку и надменно жила дальше,
отраву, взятую с колбасного завода, умная тварь игнорировала. Но как бы
ни была тварь умна и коварна, все же человек - тварь еще более умная и
коварная.
Я отослал жену с ребенком ночевать в родительский дом, поставил кон-
сервную банку к стене, в нее опустил хлебную корку, чуть раздвинул зана-
веску на переборке и сел на кровать, упрятав заряженное ружье под одея-
ло. Свет на кухне мы уже давно не выключали из-за крысы. И вот явилась
она, обозначилась привычными звуками, взбираясь на стол, царапала ножки
острыми когтями, оттуда - на подоконник, зазвякали баночки, - и к чугун-
ку. Ах уж этот чугунок! Но о чем думала крыса, как проклинала она чугу-
нолитейную промышленность, знать нам не дано, и со стола заметила на по-
лу консервную банку. Всякий изредка возникающий в жилище предмет шмара
немедленно обследовала, пробовала на нюх, на зуб, испытывала когтями.
Я разбил ее дробью так, что выплеснулось на стену. Я отскоблил пол и
подтесал топориком бревно, но в полусгнившем дереве все зияла отметина
со впившейся в нее дробью.
- Живите теперь спокойно, - сказал я жене утром.
- О-ох, не к добру все это, не к добру. И покой нам только снится,
вычитала я в одной книжке.
* * * Н-нда, вещий язык у моей половины, вещий! Беда надвигалась на
нас совсем не с той стороны, откуда мы ее могли ждать. На очередном ме-
досмотре зацепили меня врачи и отправили на рентген. У меня открылся ту-
беркулез, предпосылки к которому были всегда, предупреждали еще в госпи-
тале врачи, да давно забыл я и про госпиталь, и про врачей всяких. Меня
