кого значения тому не придал. Город рабочий, буйный, тут и пьют, и бьют
друг дружку трудящиеся давно и непрерывно.
Возвращался я с рынка задними, с петель сорванными воротцами, вмерз-
шими в лед, и вдруг услышал: "Стой! Стой, твою мать. Стой, стрелять бу-
ду!.." Я обернулся - по грязному льду, скользя, бежал, но больше катился
парень в распахнутой суконной куртке, с закинувшимся с шеи на спину на-
рядном кашне.
Обут он был в новенькие блестящие сапоги-джимми, должно быть, с необ-
катанными еще кожаными подметками, и ход по льду у него не получался,
скользящего же, его настигал товарищ Глушков, топая милицейскими кованы-
ми сапогами, с обнаженным пистолетом, с мерзло сверкающими тюленьими
глазами, грозно раззявленным ртом. За задней калиткой стекленел не-
большой спуск, по нему-то и катнулся вниз парень и, не сумев пойматься
за створку ворот, упал, пробовал взняться, да фасонистые сапоги скользи-
ли. И тут настиг беглеца Глушков, рыча и матерясь, он засунул пистолет в
кобуру, навис над парнем, схватил его за горло и начал душить. Парень
был верток, ловок, милиционеру не давался, все глубже закатываясь под
распахнутую старую шинель.
И вдруг грохнуло. Глушкова подбросило вверх, он еще продолжал сжимать
и разжимать пальцы, еще недоуменно смотрел расширенными глазами и шеве-
лил ртом, ругаясь, но рот уже вело в зевоту - выстрел был смертелен,
прямо в сердце.
Парень отбросил упавшего на него милиционера, вскочил и, видимо сам
от себя не ожидавший того, что сотворил, тыкал перед собой пистолетом
"ТТ" и панически визжал: "Н-не подходите! Н-не подходите! Убью-у!
Убью-у-у-у!" Но в эту минуту никого, кроме меня, у задних ворот не было,
из павильона на выстрел мчалась гулевая братва. "Убегай, парень! Уходи!"
- негромко сказал я, и с пистолетом в руке убийца побежал в одну сторо-
ну, а я неторопливо почапал в другую.
Был некролог в газете со словами: "героически на посту", "достойный
сын Родины", "верный закаленный дзержинец".
Парень-убийца был татарин, кажется, Хабибулин по фамилии, и он ночной
порой на бакальском поезде уехал в Татарию, сумел там затеряться, но го-
да через два попался на каком-то очередном деле, и тогда всплыло и чу-
совское убийство милиционера.
Ни того, ни другого на земле уже никто не помнит.
* * * Пьяницы из горсоветского иль пэтэи отвели нам место под заст-
ройку в устье оврага, возле дороги на Красную горку, на стихийной свал-
ке.
По угощенью и угодья.
Я говорил и говорю, что Бог был за нас, все еще бросал всевидящий
взор и на нашу нескладную семью, но уже начинал уставать, потому как
много нас, жаждущих Его милостей, накопилось на русской земле.
Наследник ростовского капитана рос на руках бабушки и дедушки кре-
пеньким, капризным и драчливым парнем. Наша боевая девица играла с ним
и, ни в чем не желая ему уступать, ввязывалась с братцем в драку, он ее,
конечно, одолевал, она ревела и, чувствовал я, копила силенки, чтобы со
временем во что бы то ни стало побеждать этого папой брошенного бойца.
Пришла парню пора идти в детский садик, и первое, что он сделал, занес в
дом конъюнктивит и заразил свою сестрицу. О-о, какая это дикая, мучи-
тельная болезнь. Девчушка криком кричала дни и ночи, озорные глаза ее
склеило гноем, лишь прижатая к груди моей или матери, она, измученная,
вся завядшая, горячая, засыпала на минутку-другую, и снова взвивался ее
уже слабеющий крик, к утру становившийся цыпушечьим писком.
Тем временем меня выдавили все же из вагонного депо, выписавши на
прощанье в награду машину горбылей и два кубометра тесу. Мужики, узнав,
что я начинаю строительство, под горбыль засунули с десяток бракованных
плах. На деньги, полученные при расчете, и на декретное пособие жены я
выписал в лесничестве шесть бревен. Возглавлял лесничество вернувшийся с
теплого места старший брат жены. Привыкший обирать и объедать военноп-
ленных, содрал он с меня такую плату, что впору было попускаться замыс-
лом о строительстве своего жилья, но Семен Агафонович сказал: "Надо, па-
рень, надо, иначе пропадете", - и помог мне огородить "нашу землю" вмес-
те с мусором, стеклом: потом, мол, уберете, а сейчас главное, чтобы гор-
быль не растащили и бревна не увезли.
Напротив нас с размахом строился его старший сын. Лесничий. Шныряли
там машины, тянули бревна лошади, отец едва кивал сыну, мне говорил: "Он
еще во школе эким был, в пионеры поступил, дак иконы хотел выбросить,
старуха ему:
"Вот те Бог - во те порог". На войне в чинах был, шибко поранетый
вернулся, ну, думаю, теперя человеком станет, да, видать, горбатого и
война не исправит..." Забегая вперед, скажу: всеми брошенный, больной,
он только у своей средней сестры и найдет отзыв, только она ему и помо-
жет, чем может, и схоронит его, алкоголика, туберкулезника, чудовищно в
одиночестве кончившего жизнь, опять же она, сестра. Ну, да это к слову.
Именно в эти дни, когда я крутился на стройке и вокруг нее, жена с
уже подсекающимися ногами тетешкала дочку и всеми способами и силами
сохраняла малого сынишку от конъюнктивита, к нам в избушку зашла женщина
не женщина, девушка не девушка, одетая в парусиновую юбку, старую стя-
женную кофту, низко завязанная клетчатым полушалком, и не то спросила,
не то утвердила, прикрывая ладошкой рот:
- Вам няньку ната.
Да как же не надо, во как надо, но мы сейчас платить нисколько не
сможем, и девочка у нас болеет, мальчик слишком еще малой, так едва ли
ты согласишься на такие условия, объяснили мы гостье.
- Кокта теньки путут, саплатите скоко-нибудь.
Она открыла лицо, и мы, повидавшие виды, не охнули, не ахнули, увидев
два клыка, кончиками выступающие из-под вынесенной вперед верхней губы,
желтое сморщенное лицо - в складках скорбных морщин, низкий лоб, сплю-
щенный в переносице, и широкими ноздрями вздернутый нос, широкий рот с
синюшными мягкими губами. Ее можно было бы принять за ведьму, если б на
ее лице не светились виновато и запуганно большие прекрасные глаза почти
неуловимого цвета, что-то между голубизной и фарфоровой синью, лучистое,
выпуклыми белками резко оттененное.
Мы ее приветили, покормили чем было. Она была голодна, но ела не жад-
но, опрятно. Состояла она в няньках с раннего детства у многих людей,
последнее время нянчила племянника, и, как довела его до детсадовского
возраста, братец согнал эту домашнюю рабу со двора.
Через час она уже включилась в дела, нагрела воды, выкупала мальца в
корыте, попутно что-то состирнула, забрала из рук изнемогшей хозяйки
девчушку, начавшую расклеивать глаза и жалко улыбнувшуюся тетеньке, ко-
торая назвалась няней. Засыпая на добрых руках, девочка с радостным ус-
покоением, в лад шагов, повторяла, пока не уснула: "Ня-на, ня-на,
ня-на..." Они подросли, дети-то, на ее руках, при ее догляде и никогда,
никогда не замечали уродства своей няни, любили ее не меньше, чем маму,
помнили и будут помнить всю жизнь.
За два или три выходных дня я, тесть и Азарий обожгли, вкопали дере-
вянные стойки под углы избушки, срубили и в углах скрепили два нижних
новых венца - и стройка остановилась: у строителя не оказалось вспомога-
тельных материалов
- моху, пакли, рубероида; гвозди, что притащил из вагонного депо, из-
расходовали на ограду, и молотка путного нет, и топор тупой, и пила не
разведена, ножовки так и вовсе нету.
- Руберойду-то клок и надо, застелить стойки, моху я на подловке пог-
ляжу.
Сходи к брату, - кивнул головой тесть в сторону стройки через дорогу,
где не по дням, а по часам рос сруб с обтесанными, ровно подобранными
бревнами.
Азарий на предложение отца ответил, что он скорее пойдет к херу со-
бачьему, чем к этому начальствующему хвату, вдруг обматерился и пошел,
пошел валить, все громче и громче, чтоб на усадьбе братца слышно было.
- Не надо бы начинать со скандала, - почти отцовскими словами, с его
точной интонацией попросила Азария сестра, убиравшая мусор на размечен-
ной колышками площадке под дом.
Папаша обрадовал меня, сказав, что на подловке, на чердаке дома, ста-
ло быть, в сарае мешка три моху насобирает, но надо мне прогуляться в
лес, с ружьем, раз оно есть, надрать там моху, посушить его оставить.
- Потом сносим в мешках на себе, а это - вот, - кивнул он головой на
штабелем выложенные вагонные доски и на гвозди, вынутые из них, которыми
были наполнены деревянные ящики и старые ведра, - я как знал, что приго-
дятся.
Ох, старый крестьянин, русский мужик, всегда-то он себе на уме, всег-
да живет с заглядом вперед, я-то, пролетарский ветродуй, еще и негодовал
про себя, что папаша мой крохоборничает, собирая старые гвозди, и доски,
которые получше, присваивает, а они, крашенные, сухие, так хорошо горят.
* * * На колбасном заводике лицом к желдорлинии возвели дощаной ларек
и начали в нем продавать жилку - мясную обрезь и кости. Очереди там
выстраивались с раннего часа, торговля шла дотемна. К вечеру из цехов
прямо на улицу выставлялись лари-носилки, и в них уж были самые дешевые
кости, можно их было самим набирать в мешок и взвешивать в ларьке.
Шустряк мужик с белыми вихрами, торчащими из-под клетчатой кепчонки,
набрал уже две сумки костей, норовил и третью набрать. При этом пиратни-
чал, ловко, с хрустом отламывал, где и отвертывал ребра от сизой хребти-
ны и ребра отбрасывал обратно в ларь, позвонки, из которых еще что-то
может навариться, к себе в сумку заталкивал.
- Эй, ты! - прикрикнул я на ловкого мужика. - Чё делаешь-то?
- Чё надо, то и делаю, - окрысился он.
- Совсем обнаглел, падла, - гаркнул я на него, ослепленный внезапным
гневом, ударил его иль толкнул, вспомнить потом не мог.
Мужичонка упал в носилки вместе с матерчатой, засохшей от сукровицы
сумкой - давно сюда ходит, опытный стервятник. Он возился в костях и ни-
как не мог взняться из ящика, мне же пришлось и помогать ему выбраться
наружу. Нашарив кепку в костях, мужичонка насунул ее на голову и взял
меня за грудки. Рука у него была крепкая, но на ногах стоял плохо, пра-
вая нога его коротка, и он провисал на правую сторону всем своим некруп-
ным, костлявым телишком. Я понял, что имею дело с фронтовиком, и как
можно спокойнее сказал:
- Кончай.
А очередь уже завелась, заволновалась, и кто-то был за меня, кто-то
сострадал мужичонке. Громила с обликом древнего каторжника, только что
вернувшегося к отчему порогу, в красном, не иначе как бабьем, колпаке и
в опорках от резиновых сапог, выше которых неумело намотаны обмотки, для
тепла, видать, презрительно сказал:
- Оглоеды!
А пожилой товарищ в плисовой толстовке, в круглых очках, треснутых на
обоих стеклах, излаженный грубо и топорно под Ленина, разноглазо глядя в
найденную щель и картавя, как Ленин, начал речь:
- Позорят честь советского человека.
- Че-эсть! - вдруг взъелся на очкарика мой супротивник. - Где была
честь, там выросла шерсть.
Очкарик поджал губы и отвернулся, храня на лице несокрушимое величие.
И вся очередь унялась, присмирела. Очередь моя подошла раньше, чем у
вихрастого мужичонки. Прежде чем перевалить через линию с мешком, я ска-
зал ему, кивая на набитый рюкзак и сумки:
- Не донесешь ведь? Далеко идти?
- На Трудовую. Как-нибудь, - непримиримо буркнул мужичонка.
Надо было искупать вину, всю-то ее когда искупишь, вечно перед всем и
всеми виноват, вечно всем должен, но хоть частицу можно ликвидировать.
Когда я вернулся к ларьку, мужичонка уже приблизился к весам, очередь, в
конце которой он приклеился, почти рассосалась. Надвигались сумерки,
продавщица торопилась и нецензурно выражала свое недовольство.
- После смены? - спросил я новознакомца, чтобы хоть о чем-то говорить
и размягчить разгневанное сердце человека, он и размягчился, давно уж
забыл обиду, потому как много принял их в жизни, и спросил в свою оче-
