тот, кто наслал ее нам? И за что он ее нам наслал и насылает? Ведь без
причины ничего на этом свете не происходит.
Наша соседка, начальница тубдиспансера, спасая нас, прикрепила меня к
столовой на бесплатное одноразовое питание. Жена лежала в палате, меня к
ней не пускали. Зараза ж кругом. Ужинал я вместе с тубиками и много
встретил знакомцев по военкомату в столовой, самая ошеломляющая встреча
- Рындин, лейтенант, который меня узнал, а я его нет. Он недотянул до
весны - дошбаял, будто слабая головешка во всепожирающей страшной печи
социализма. И сколько моих знакомцев, фронтовиков, дошаяло в том не-
большом тубдиспансере, знает только Бог и коновозчик тубдиспансера дядя
Паша, крадучись ночной порой свозивший в казенных гробах иссохших туби-
ков в казенные могилы на участок, специально для них выделенный, за
кладбищем. От посторонних глаз подальше.
Съевши кашу или омлет, винегрет либо запеканку из картошки, я разми-
нал кубик масла на ломте хлеба, клал в карман полагающееся на ужин яич-
ко, кусочек сахару, когда и яблоко, уносил все это детям. Однажды тубер-
кулезные бабы, заметившие мои действия, подняли крик, заскандалили, что
я не ем, где положено, таскаю пайки с собой и, поди-ко, продаю их иль
меняю на вино.
Соседка-начальница подавила бунт окриком и велела мне больше не при-
ходить в столовую, а получать на всю неделю положенные мне продукты.
Сделалось чуть полегче мне с ребятишками. Появилась в одно воскре-
сенье у нас кума. Посадив на салазки своих ребятишек, привезла их к нам,
свалила в комнате на пол, и наш квелый, худенький мальчик охотно играл и
спал вместе с ними, кума стирала, мыла, прибиралась в избушке, напевая
при этом всякие разные песни, просила меня подпевать, но мне отчего-то
не хотелось это делать, хотя, сколько помню себя, рот мой не закрывался
от хохота и песен.
У хозяйки нашей сняли гипс с ноги, сделали тугую повязку на колено.
Опираясь на палку, она, словно старуха, волоклась домой после обеда. По-
гас веселый румянец на ее лице, она сделалась молчалива и сердита. Я
ставил корыто на две табуретки, наливал в него горячей воды, пристраивал
жену рядом. Выкинув больную ногу на подставку, она принималась за стир-
ку, потом мыла детей, ползком подтирала пол и отправлялась "к себе", в
тубдиспансер. Я смотрел в кухонное окно и по вздрагивающим плечам жены
догадывался, что она плачет.
При детях, дома, она себе этого не могла позволить. Наша старшая
дщерь в детсаде сделалась говорливой, прыгучей, выучила стишки и все до-
могалась, спрашивая: "Ты куда, мама, собилаесся? Ты посему от нас ухо-
дис?" А потом приставала ко мне: "А куда мама посла?" - "В больницу мама
пошла, отстань!"
- "А засем?" - не унималось дитя.
* * * Но как бы там ни было, перевалили мы ту очень длинную зиму.
Глухой зимней порой, в каникулы, ученика, бросившего школу, навестила
классная руководительница с двумя моими соучениками, намереваясь, как я
усек, уговорить меня не попускаться учебой. Посмотрели соученики и учи-
тельница на мое житье-бытье и намерением своим попустились. На прощанье
спросили:
"Может, мы чем-то можем помочь?" - "Нет-нет", - поспешно ответил я и
про себя подумал: "Нам только Бог может помочь", - но они и без слов все
поняли.
С чувством облегчения проводил я гостей до калитки.
Дотянули мы, дотянули-таки до весны!
Поддержанный в тубдиспансере лекарствами и питанием, я настолько ок-
реп, что, дождавшись жену домой, ринулся искать работу. Мне рекомендова-
ли легкую. Но в городе с тяжелой промышленностью легкие работы были ред-
ки и все нарасхват.
Дело кончилось тем, что я начал ходить на шабашки, разгружать вагоны
в железнодорожном тупике и на товарном дворе.
Зарабатывал иногда даже тридцатку в день.
* * * В конце апреля вытаял уголок нашего кормильца-огорода, тот, что
был поближе к зашитому горбылем туалету, тушею выставившемуся наружу, но
входную дверь имевшему из сеней. На кончике зачерневшей мокрой гряды вы-
таял, пошел в стрелку лук-батун. Как-то под вечер, вернувшись с шабашки,
я увидел жену свою, ковыляющую с огорода. Она опиралась о стенку правой
рукой, а левой зажимала пучочек луковых перьев, еще не налившихся соком,
кривых, но уже зеленых.
- Ты чё? Что с тобой?
Она посмотрела на меня глазами, заполненными таким глубоким и далеким
женским страданием, которому много тысяч лет, и, дрожа посиневшими губа-
ми, тихо молвила:
- Там, в огороде, в борозде, я сейчас закопала мальчика, нашего пяти-
месячного мальчика. - И потащилась домой.
Надо было помочь ей подняться по лесенке, в сени, но я стоял, приг-
вожденный к месту, в капелью продырявленном снегу, меня било крупными
каплями по башке, но я не мог ни шевельнуться, ни слова произнести.
То-то, заметил я, последнее время зачастили к нам женщины с арес-
тантскими мордами из пролетарских бараков. После их ухода жена моя
как-то наполнила горячущей водой корыто, с отвращением выпила банку
дрожжей и лежала, дожидаясь результата. Не проняло. Тогда она выпила че-
тушку водки и, пьяная, чуть не утонула в корыте - ее натура оказалась
крепче всяких изгонных зелий.
Но вот, находясь в тубдиспансере, она, видать, нашла настоящих масте-
риц, они опростали ее каким-то чудовищным способом аж на пятом месяце
беременности.
Деваться мне было некуда. Сквозь землю я не провалился, но шибко вы-
мок под капелью и замерз на ветру, на поднатужившемся к вечеру морозце.
Почти крадучись я протиснулся в наше жилище, думая, что жена легла на
кровать за перегородкой. Но она одиноко лепилась за кухонным столом.
Обычно форсила она в синей телогрейке с двумя боковыми карманами, сшитой
в знаменитой на весь город артели "Швейник", но как ей становилось худо,
настигали ее черные дни, она откуда-то извлекала материно пальтишко, вы-
данное однажды дочери для спасения от лютого мороза и из-за ветхости не
востребованное обратно. И вот сидела она в этом пальтишке, взгорбаченном
на спине, с заплатами на локтях, с рукавами, подшитыми не в тон пальто
бурыми лоскутками, зато имеющем меховой воротник, скатавшийся в трубоч-
ку. Не узнать уже было, из какого зверя мех присутствовал на пальто -
вятская ли кошка, африканский ли леопард.
Я постоял возле дверей.
Жена не оборачивалась, не произносила ни слова. Перед нею на столе
была кучка размятой соли, кусок черного хлеба и горячая вода в кружке.
Она тыкала перья лука в соль, откусывала хлеб, подносила кружку дрожащей
рукой ко рту, в серое пятнышко соли пулями ударялись слезы и насквозь,
до скобленого дерева, пробивали его, развеивая по столу серую соляную
пыль. Прошлой весной такие же вот тяжелые, что пули свинцовые, слезы ро-
нял в соль пленный немец, и так же расплывались пятна в сером крошеве.
Боль, осевшая в слезы человеческие, оказалась тяжелее поваренной соли.
Я сорвал с гвоздя шинель, бросил ее в комнате на пол и прилег - в
этот день я как-то уж особенно сильно устал на разгрузке, но зато зара-
ботал аж пятьдесят рублей, хотел обрадовать жену, да вот она опередила
меня, обрадовала.
Зачем, зачем судьба нас свела в человеческом столпотворении на кривых
послевоенных путях? Зачем лихие российские ветры сорвали два осенних
листочка с дерева человеческого и слепили их? Для того, чтобы сгнили?
Удобрили почву? Но она и без того так удобрена русскими телами, что
стон и кровь из нее выжимаются. Жена старше меня, она успела хоть нем-
ножко отгулять молодость. До войны за ней ухаживал шофер иль даже меха-
ник гаража, будто бы и сватался, будто бы и сговор с родителями произ-
вел. На войне, в боевом походе, подшиб ее в качестве недолговременного
мужа какой-то чин, даже и немаловажный. Вот бы ей с ним быть-жить, так
нет - подцепила обормота пролетарского пошиба, мыкается с ним, здоровье
рвет, жизнь гробит.
Пока лечила больное колено, пожирая хлебальной ложкой лекарство, по-
хожее на известку, под названием "пасх", посадила сердце. Был уже сер-
дечный приступ, вогнавший меня в панику, а сколько их еще случится.
На шинели было жестко и плоско лежать. Совсем она выносилась, шов на
ней проступил, будто старая, давно, еще в войну, зашитая рана. Не держит
шинель тепла, доступно мое тело холоду, проникает сквозь знаменитое сук-
но даже и малый ветер, а мне простужаться нельзя, сказывали врачи. Но
еще послужит шинель, хорошо послужит куму Сане Ширинкину. Скоро закроет-
ся артель "Металлист", с хлебозавода его, подменного слесаря-нештатника,
вытеснят более здоровые, напористые люди, умрет старик Ширинкин, все
сильнее хромающий кум мой со свищами в том месте, где соединены суставы
вместо вынутой коленки, не осилит управляться на покосе и по хозяйству.
Туго, совсем туго будет куму, и однажды, во времена полегчания нашей
жизни, на день рождения кума я отнесу ему в подарок нереализованный ко-
вер с веселым рыбаком и мою заслуженную, бойкой бабенкой Анной изувечен-
ную шинель. Кума тоже на все руки от скуки, как и моя супруга, - обрежет
ту шинель, подстежит, и получится из нее тужурка, которую донашивать бу-
дет уже мой крестник, бегая в школу.
"Ах, шинель моя военная... на-на, шинель, у костра, в бою прожженная,
кому не дорога", - зазвучало в моей расшумевшейся башке. Под лопатками
каменья.
Ломит, гнетет мое нутро, преют, гниют мои легкие. Нельзя, нельзя мне
ломить тяжелую работу, фершала категорически запретили. Сдохнуть они не
запрещают.
Скорее бы освободить себя от себя, всех, всех избавить от моего ник-
чемного присутствия на земле. И забыться бы, забыться.
Прошлой осенью, в октябре, когда пробрасывало уже снежок, брел я с
ружьем, норовя обмануть повзрослевших и поумневших рябчиков. Заманили
они меня в разлом каменного распадка, глубокий, заросший мелким густым
ельником.
Рысаком себя здесь чувствующий петушок, перепархивая в густолесье,
затащил меня в такую непролазную глушь, что я, упарясь, сел передохнуть
на серую каменистую осыпь. Из осыпавшегося каменного останца когда-то
выходил ключ, выбил в камнях глубокую ямину, намыл вот эту осыпь, на ко-
торой я сидел, и куда-то делся, иссяк, другую щель нашел иль промыл,
провалился ль в истоке, но не стало его - и все. Ложе глубокое наносное
осталось, в него осыпался и осыпался рыхлый курумник. Красная смородина,
путаные кусты жимолости, ломкого таволожника и всюду проникающего шипов-
ника теснил со всех сторон уверенно наступающий ельник. Я мимоходом от-
метил, что если здесь, в этой каменной выемке, застрелиться, вовек никто
не найдет. И прежде, чем вороны налетят, зверушки набегут точить зубами
падаль, засыплет труп мелким камешником, и в скором времени заволокет,
укроет эту могилу темнолесьем.
"Зачем не застрелился? Зачем? Забздел! Скиксовал, так вот теперь нас-
лаждайся жизнью, ликуй, радуйся ее прелестям!.." Но у запоздалой осени
есть одно мало кем воспетое и отмеченное состояние - полный покой отшу-
мевшей, открасовавшейся природы. Птицы улетели в дальние края, зверь не
бродит, не буйствует, дожди прошли затяжные, инеи еще не звонки. Как бы
приоткрывается ненадолго загадка вечности, простая и никем почти не за-
меченная загадка. Суета, тревоги, заботы, страсти, дурные предчувствия и
все-все прочее, земное, как бы отодвигаются иль вовсе куда-то исчезают.
Ты остаешься наедине с ровно и умиротворенно дышащей природой, с обле-
тевшим лесом, с покорно ждущим снега молчаливым уремом, который в тишине
кажется не просто бесконечным, но как бы уходящим в молчаливое мирозда-
ние, в его непостижимую и оттого совсем не страшную тайну.
Сердце твое, доверясь таежному покою, тоже успокаивается, дышит ровно
и глубоко...
Ему сладко и печально.
Хочется остаться здесь, в уреме, навсегда и жить, жить, просто жить
для себя, просто наслаждаться природой.
Я и жил до самого вечера. Сварил чаю, запарил его смородинником, на-
