бороде его дрожала слеза. Он был скуп на слезу и щедр на тихую ласку. Ни
разу в жизни он не ударил никого из детей, ни разу не обматерился, а ме-
ня звал ласково - варнаком...
Поминок по девочке не было. Ничего не было. Даже хлеба на ужин не ос-
талось.
Карточка-то хлебная одна на двоих. Как легла жена с дочкой в больницу
- карточки у нее забрали...
Сварили картошек, круто посолили, молча съели. Легли спать. Жена в
темноте мокро шмыгала носом, но не шевелилась, думала, что я сплю. Утром
мне на работу, на тяжелую. Но нос-то у нее каков! Он уж шмыгнет так
шмыгнет!
- Ты помнишь, я тебе рассказывал, как убил человека.
- То на войне. Фашиста. Не ты его, так он бы тебя...
- Какая хитрая! Какая ловкая мораль! Тыщи лет не стареет! "Не ты его,
так он тебя..." А получается что?
- Лидочку мама твоя позвала... Ей там одиноко... много лет одиноко...
- Да-а, примета есть: нельзя называть ребенка именем погибшего. Они
начнут искать друг друга.
- Вот и нашли...
Мимо нашей избушки загрохотал состав, протяжно и свирепо рявкнул
электровоз.
Избушка зашаталась, зашевелилась бревнами. С потолка в щели посыпа-
лась земля, из старой печи, щелкая в плиту, выпадали крошки кирпичей и
запекшейся глины.
Ох уж эта печка! Спасительница и погубительница наша.
- Господи, Господи! Мы и молиться-то не умеем. Прости Ты нас, родите-
лей...
- Говенных!
- Зачем ты так? Мы-то разве виноваты?
- Виноваты не виноваты. Все виноваты! - не щадил я свою половину. -
Татарин-сосед что говорит: "Сила нет, так не брался бы".
- Он это про похабное говорит.
- А мы вот все про святое. Зачем спасаться на войне? Рожать детей?
Зачем жить все время на краю? Все время в обвале, нищете, голоде, стра-
хе? Зачем?
- Не знаю. Живет и живет человек. А зачем? Спроси его - и ответить не
всякий сможет. Вот наша семья... все боролась за выживание, надрывались
в работе...
и почти незаметно истребились...
- Истребили ее. Израсходовали, как сырье, как руду. Обогащение мате-
риала - так, кажется, тут у вас это называется!..
- Кабы обогащение. Кабы обогащение... Дети бы не умирали...
- Родители - слабаки. Вон у вас девятеро выросли, ни один не пал.
- Каких это усилий стоило папе и маме!.. Я только теперь поняла. Они
крепкие были, а ты изранен. Я тоже вроде бы как контуженая. Спи...
- И ты успокойся и спи. И мне дай покой.
- Не будет нам с тобой отныне покоя... не даст нам покоя эта святая
малютка.
- Голос жены снова дрогнул, и вот-вот заширкает паровая лесопилка,
зашмыгает этот знатный нос, втягивая слезы.
- Кончай давай! Ты видела, что делается на кладбище? Оно ведь при нас
начато, и ему уже нет конца и края. Это в таком-то городишке... а взять
по стране...
- Да-а, падает народ. Война ли подчистку делает, как папа говорит,
последние травинки в вороха сгребает. Так он крестьянином и остался -
все сравнения у него земные.
- Не народ падает. Падают остатки народа. Съели народ, истребили, из-
вели.
Остались такие вот соплееды, как мы с тобой.
- Кабы... соплееды... - Опустошенная горем, ослабелая от слез, жена
засыпала, все ближе подвигаясь ко мне. Я ее обнял, придавил к себе. - Ты
хоть... - Она не договорила, но я понял не первое ее предупреждение:
мол, хоть на людях лишку не болтай, а то заметут такого дурака, сгребут
с остатками народа в яму...
О том, что я очерствел, жена уже не говорила мне больше никогда.
* * * После похорон девочки напало на меня какое-то тихое беспогодье:
мне ничего не хотелось, разве что спать, все время спать.
Встряхнула было поездка ко крестным, где главный распорядитель дома,
крестная, накрыла стол. Мы за ним попели и поплакали. Крестный проникся
ко мне дружеством и подарил ружье, много лет уже бездействующее. Крест-
ная подарила два ведра, одно из которых наполнила мукой, вилки, ложки,
кружки, чашки эмалированные - в другое ведро.
Жена соорудила на кухне над столом посудник. У нас и на кухне сдела-
лось приветливо. Я начал помогать Семену Агафоновичу на покосе, и когда
наступила осень, со страхом и сомнением папаша дозволил мне сплавить се-
но. Я уговорил его не вмешиваться в мои действия, исполнять мои команды,
не перечить ни в чем, убеждал, что река умнее нас, сама несет куда надо.
И когда сплавил сено, сам ни разу не забредши в воду и его не намочив,
он настолько был ошеломлен, что не поверил в происшедшее. Иван Абрамович
и все вокруг, считавшие меня шалопутным, заявили, что нынче вода
большая. Но следующей осенью я помог сплавить сено и ему по реке Чусо-
вой, где воды было еще столько, что сама она несла и принесла плоты с
сеном домой.
Папаша, Семен Агафонович, начал хвалить меня на всю округу, звал спе-
цом по сплаву и, выпивши, все повторял: "Не-э, я ноне с зятем, с варна-
ком-то этим, токо с ним сплавляться буду..." На сенокос и на сплав я
отправлялся с большой охотой, а вот от рытья могил устранился, перестал
вообще ходить на кладбище.
А между тем на нас надвигались новые события - родился ребенок, снова
дочь.
* * * Вскоре после смерти первой и рождения второй дочери произошло
мимоходное происшествие. Так уж в нем, в этом шатком доме, повелось: кто
раньше приходил с работы, тот и печку затоплял, намывал картошек, ставил
их варить, чайник старый, железнодорожный, машинисты коим пользовались,
тоже водружался на печку. Паровозы сменились электровозами, машинисты,
лишившись топки, не кипятили больше чай в дороге, вот кто-то из старых
дружков и подарил историческую посудину папаше, он передал ее нам. В
чайнике том медном не вдруг закипала вода - предназначен-то он для бушу-
ющей угольной топки паровоза, но уж накалившись, чайник в недрах своих
долго сохранял подходящую температуру.
В тот день бригада завальщиков в литейном цехе досрочно управилась с
вагранкой. Плавка ж назначена была на следующую ночь. Я примчался домой
и с ходу включился в домашние дела. На стенке пел-надрывался репродуктор
- жиденький тенорок любимого в то время певца Александровича душевно из-
ливался: "Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю". Я под-
певал Александровичу и плановал дальнейшие действия: как потеплее станет
в хоромине, согреется чайник и закипит картошка, за дочкой сбегаю к на-
шим, умоюсь сам и ее отмою. Вот она обрадуется, заковыляет по избе. От
седухи, в которой она томилась на дощатой поперечине, у девчушки начали
криветь ноги, но ничего, подрастет, бегать начнет, еще такой ли востру-
хой сделается, так ли стриганет за кавалерами! Может, и они за ней. "Что
не-ежной страстью я к ней давно пылаю!" - орал я.
Избушка наша была уж тем хороша, что жилье отдельное, здесь можно до-
поздна не ложиться, читать, петь, починяться, ковры рисовать, стучать,
выражаться некультурно, браня самого себя за разные прорухи, что я и де-
лал частенько.
Вот только плясать нельзя - развалится халупа, да и не тянуло пля-
сать-то с картошки.
Избушка содрогнулась, крякнула, со стенок посыпалась известка, с по-
толка в щели заструилась земля, в печке затревожились дрова, метнули
искры в трубу, в дырку дверец, на пришитую к полу пластушину жести выпал
уголек.
Понятно: под окном тормознул состав. Они, следуя по горнозаводской
линии из Соликамска - с минералами, из Кизела - с углем, из Березников -
с удобрениями и содой, часто тут тормозили, тяжело скрежетали железом,
дико взвизгивали, высекали из металла рельсов синее пламя с белым дымом,
выплескивали из-под колес веера крупных искр. Тормозили для того, чтобы
по обводной линии миновать тесную, всегда перегруженную станцию Чусовс-
кую, вдернуться изогнутой ниткой состава в ушко железного моста и напра-
виться в Пермь.
Я хлопотал по дому и ухом, привычным к железнодорожным звукам, отме-
чал, что состав идет нетяжелый, что он не просто затормозил, но вроде бы
и остановился. Не переставая мыть картоху, выглянул в окно, которое от
тепла, наполняющего избушку, начало оттаивать меж перекрестьев покосив-
шихся рам, подсунул ногою поближе таз и услышал, как в него закапало из
переполненных оконных желобков, изопрелых и треснутых.
Состав наполовину состоял из двухосных теплушек, вторая же его поло-
вина сцеплена из платформочек, груженных удобрениями. Хвост поезда заго-
раживали соседская изба и ограда того самого соседа Комелина, на которо-
го мы когда-то с женой вертели дверной ключ. Из двухосных вагонов начали
спускаться люди, к ним подошли два солдата с винтовками и сержант с на-
ганом. Сбившись в кучу, вагонные люди о чем-то поговорили с охранниками
и, прицепив котелки к поясам, рассыпались в разные стороны.
Что за народ? Заключенные, что ли? Дни и ночи везли их на шахты, руд-
ники и в лесные дали. На полпути не открыли бы, но если б и открыли, ни-
куда б отходить не разрешили. И конвоя с собаками было б дополна, и чин
в офицерской шапке, да и не один, повелительно указывал бы рукой ту-
да-сюда.
Пленные! - догадался я, домой возвращаются. Ну что ж - ауфидерзейн,
фрицы!
Вот вы и побывали в России, посмотрели на нее, насладились русским
пейзажем, изучили загадочную русскую землю изнутри, в рудниках иль шах-
тах. Не скоро вам небось снова захочется сюда, на экскурсию.
В дверь раздался стук, заглушенный обивкой. Заметив в окно человека,
свернувшего к задней калитке, думая, что он понимает, что поживиться в
таком убогом жилище нечем, минует его, направится в дом к нашим, я все
же отчего-то желал, чтоб зашел какой-нито немец сюда, к нам, в эту из-
бушку, насладился б зрелищем, окружающим вояк, его уделавших и спесивый
фатерлянд на колени поставивших. "Битте!" - весело крикнул я. Дверь дер-
нулась раз, другой, нехотя отворилась. Внутрь метнулся клуб морозного
пара. На пороге, сутулясь, остановился крупный мужик, одетый в многос-
лойное тряпье, заношенное, грязное, украшенное заплатами. В одежде едва
уже угадывалось военное обмундирование. Спецовка с короткими рукавами
лепилась по туловищу, вся одежда какая-то легкая, вроде бы случайная, на
свалке подобранная. Но на голове гостя глубоко сидела пилотка, еще та,
фронтовая, с саморучно подшитыми наушниками из меха, скорее всего ко-
шачьего. В таких пилотках Кукрыниксы и прочие резвые карикатуристы смеш-
но изображали врагов.
Немец, увидев меня в гимнастерке, замер на пороге. Сзади на него над-
вигалась дверь, наша тяжелая и каверзная дверь. Внутренне ликуя, я ждал,
как она сейчас шибанет фрица по жопе, он окажется прямо передо мной и
увидит, что на мне не просто гимнастерка, заношенная и грязная, но на
гимнастерке еще и дырки от наград. Во будет потеха! Во обхезается гость
нежданный!
Ему и поддало. И он оказался передо мной и все, что надо и не надо,
увидел.
Глаза его, в багровых отеках с красными прожилками, выпучились еще
больше, рот, обметанный толстой медной щетиной, открылся. И так вот мы
постояли друг против друга какое-то время, и, однако ж, я попробовал
по-настоящему насладиться торжеством победителя. Но чего уж тут и чем
наслаждаться-то - передо мной был в полном смысле поверженный враг.
- Битте! - повторил я и еще добавил: - Зер гут.
- Гут, гут, - торопливо и согласно закивал головой военнопленный.
- Что ты хочешь? Чего тебе надо? - по-русски спросил я гостя.
И он, быстро отцепив от пояса котелок, протянул его мне:
- Вассер! Вассер! Вбода! Вбода! - а сам косился на разбушевавшуюся
плиту, на которой, полная картошки, кипела, выплескиваясь, шипела, пузы-
рилась, брызгалась наша знатная, из праха восставшая кастрюля.
Чайник начинал пока еще тонко, но уже нежно запевать медным начищен-
ным носком. Скоро он даст так даст, запоет так уж запоет - куда тому
Александровичу Михаилу!
Тепло и уютно делалось в нашей избушке. Она приветливо мерцала
огоньками в дырки плиты, будто светофорами на станции перемигивалась,
