фольгу со святых икон и прилепили ее ровненькими пластушинками к гимнас-
терке меж окантовкой, про которую однажды при мне много раз стриженный
по тюрьмам человек, будучи в нетрезвом состоянии, сказал: "Не х..., не
морковка, а красная окантовка!" - сказал и боязливо оглянулся.
* * * Жена моя поступила работать в промартель "Трудовик" Чусовского
горпромсоюза.
По образованию-то она химик, окончила техникум химический. Кроме то-
го, окончила курсы медсестер; кроме того, научилась разгадывать "госу-
дарственные тайны", то есть работала в цензуре. Да вот пренебрегла при-
обретенными профессиями, где ей, наверное, больше бы платили и сытнее
кормили, подалась в бедную артель инвалидов плановиком.
Я не расспрашивал ее - отчего и почему. Я уже немного познал ее
сильную, упрямую натуру и из рассказов ее запомнил, что после страшной,
довоенной еще, аварии на домне, где она работала химлаборантом, она поп-
росту завода боится; слабые навыки медсестры она за давностью времени и
малого опыта утратила, цензуру и все, что с нею связано, ненавидела.
По моему бойкому, почти бездумному совету она не встала на военный
учет, наслушавшись о военкоматской толкотне. И о ней забыли, об этом
комсомольце-добровольце не вспомнили! Армии она более не надобна, и все
тут.
Вплоть до вручения медали Жукова, стало быть до старости, никто и не
знал, что она была на войне. Я не хотел получать медаль имени браконьера
русского народа, но, как всегда, подавая мне положительный пример, жена
моя получила свою. Приехавшие с бутылкой на квартиру чины не знали, что
они вручают награду злостному дезертиру, с сорок пятого года уклоняюще-
муся от военных обязанностей.
На работу жена моя ходила к девяти, как человек интеллигентного тру-
да.
Погладив меня ладонью по щеке, шепотом напутствовала:
- Умывайся тихонько. Папа и мама недавно легли. Кружка молока с чаем
и кусочек хлеба тебе на припечке. Рублевка на обед в кармане гимнастер-
ки. Да не обмораживайся больше...
И отвернулась. Хотя был утренний зимний полумрак, я различил, что она
заплакана. Догадываться я начал, что всякому горю она научена и умеет
переживать "про себя", не то что я, чуть чего - и запылил: мать-пере-
мать!
всех раш-шибу!
- Ну чего так-то уж переживать? Ну, поскандалили... Ну, бывает...
- Иди, иди!
Увы, жена моя была не только образованней, но и опытней меня во всех
делах:
земных, житейских, служебных и всяких прочих; очень много всякого
разного успела изведать как в личной жизни, так и в общественной, рабо-
тая в "особых" войсках, даже под расстрел чуть не угодила.
А что я, год назад начавший бриться солдатик, от ранения потерявший
зрение правого глаза и по этой причине единственную свою профессию -
составителя поездов, еще совсем недавно рядовая окопная землеройка с
шестиклассным образованием, мог знать? Я даже род войск капитана не раз-
личил по погонам.
Зато жена моя хорошо ведала, какого рода войск погоны прикреплены к
гимнастерке новоявленного нашего родственника.
* * * Ну вот, память моя - что кочегар на старом пароходе: шурует и
шурует уголь в топку, а куда, зачем и как идет пароход - нижней команде
не видно, ей лишь бы в топке горело да лишь бы пароход шел.
Так ведь бывало во всех поворотах моей жизни: занесет меня черт-те
куда и зачем, как и вылазить из препятствия, как очередную препону на
пути преодолевать - соображай, умом напрягайся либо пускай все по тече-
нию - авось вынесет.
Я и не спорю. Дурак я, что ли, спорить-то? Во-он сколько всякого на-
роду до меня смелбо, и весь этот народ пытался оспорить судьбу, подпра-
вить веселком течение жизни - ан выносило и дураков, и чудаков, и гениев
все к тому же месту, где всякое сопротивление бесполезно, да и смешно.
"У-ух и разумен же я!" Погоны у капитана оказались энкавэдэшные, он не-
навязчиво объявил, что работал в СМЕРШе. Я слышал о такой организации,
но где она и чем занимается
- ни сном ни духом не ведал, знал только те слова, которые знали все
солдаты, даже национального происхождения, кроме "бельме", ничего
по-русски не говорившие, - "Смерть шпионам!".
Наш капитан шпионов не ловил, состоял при каком-то хитром отделе ка-
кой-то армии и словил на боевых путях лишь сестру моей жены да накачал
ей брюхо.
Калерия дохаживала последние сроки и приехала домой рожать. Кроме Ка-
лерии капитан приволок из Германии множество всяких чемоданов, узлов,
мешков.
Тесть, служивший когда-то, вернее, проходивший воинскую службу под
городом Витебском, глядел на новоприбывших гостей исподлобья, почти ни о
чем с ними не разговаривал, даже про город Витебск не спрашивал, решив,
что там, где город Витебск, такие не служат. Сам он когда-то явился с
воинской службы в вятскую деревню с хранящим нехитрые солдатские пожитки
деревянным сундучком, с которым и отбывал на службу, в гимнастерке, ук-
рашенной бантом за прилежную службу, - ребятишки-варнаки все цепляли его
на свои рубахи, да и потеряли...
Зато теща, униженная бедностью, убитая горем: пятерых проводила на
войну, двое вот уж убиты, один сильно изувечен; Азарий после всяких ко-
миссий вернулся домой - из-за зрения, и он вот бушует; у младшего че-
го-то с головой неладно, - теща эта, Пелагия Андреевна, когда-то полная
телом и сильная характером, умевшая управляться с многоголовой семьей,
вдруг залебезила перед Калерией и ее мужем-капитаном, отделила их с едой
под предлогом, что Калерия в тягости, да и устали они от войны, пос-
пать-отдохнуть им охота...
Кровать наша железная, до нас еще ребятней расшатанная и проволокой
перепеленутая, скоро оказалась за печкой. Семен Агафонович с привычной
теплой территории переместился на печь. Сама теща занимала место с боку
печи, около перегородки, возле низкого окна, на некорыстной деревянной
кровати, на постеленке из старых пальтишек да телогреек, кинутых на гру-
бую, соломой набитую матрасовку.
На печи было пыльно и душно, за печью темно и жарко. Я после контузии
плохо переношу жару, вижу кошмарные сны. Но самое главное, я лишился са-
мой большой отрады из всей моей пестрой жизни - возможности читать.
"Но надо было жить и исполнять свои обязанности", - как без обиняков
и претензий на тонкости стиля сказал товарищ Фадеев, а вот сам-то всю
жизнь исполнял не свои обязанности.
Оба мы работали, реденько, украдкой, в час неурочный иль в воскресный
день исполняли супружеские обязанности, и, выдам лучшую тайну - не без
удовольствия, и вообще не унывали. С молоком и нас урезали, когда корова
Девка дохаживала - молока вовсе не стало, и у соседей Комелиных стали
занимать по банке - для Калерии, под будущие удои. Голодновато, беднова-
то жили, однако ж бодро.
Я уж забыл, но жена запомнила и, веселясь до сих пор, рассказывает:
когда капитан вывел Калерию на прогулку, она взялась мыть полы, я ж, на-
дев ее военную юбку и цивильную шляпу с пером, сидел на лавке и развле-
кал ее матерщинными частушками. Шибко я ее порадовал, не частушками, ко-
нечно, а тем, что при такой жизни, после такой войнищи сохранил в себе
юмор и не терял присутствия духа, живя за печкой в доме, где напряжение
все нарастало и нарастало.
Она, моя женушка, еще не знала: когда из помещения игарского детдома
ребят перебросили в дырявый каркасный барак, отдав наш дом под военко-
мат, так мы весельем да юмором только и спаслись от лютых заполярных мо-
розов и клопов - как раз тогда вышла на экраны всех ошеломившая бесша-
башной удалью картина "Остров сокровищ". Мы из нее разыгрывали целые
сцены. Я изображал пирата Джона Сильвера, и когда вынимал изо рта у ко-
го-то тиснутую где-то трубку с кривым длинным чубуком и тыкал ею в
Петьку Заболотного, тупого и здоровенного дылду, изображавшего такого же
тупого и громадного гренадера с "Испаньолы" и говорил покровительствен-
но: "Дик! Говори ты!.." - он громовым голосом произносил знаменитое:
"Когда я служил под знаменами герцога Кумберленского!.." - и, оборванный
недовольным предводителем заговора, тут же брякался на пол. Я, Джон
Сильвер, щупал его затылок и, не найдя шишку, снова заставлял его падать
- чтоб "по правде было", чтоб хряпался исполнитель роли об пол без хал-
туры. Ему приходилось повторять эту сцену до тех пор, пока на затылке не
появлялась шишка с мячик величиной...
Азарий приходил домой редко, обретался у Софьи и, отыскивая какие-то
напильники, резцы и прочий инструмент, вел себя вызывающе.
- Выжили людей! - орал он. - За печку загнали! - И рыпался на нас: -
А вы-то что? Зачем ушли? Пускай бы они жили за печкой! А то привыкли! На
немецких пуховиках! А ты землю носом рыл!.. А они трофеями наживались! И
тут им самолучшее место! - Он приносил мне книги из заводской библиотеки
и, сунув том, ронял: - На! Читай! Может, когда и поумнеешь!..
Наверху дребезжал голос капитана: "Не связывайся ты с ним! Пр-ро-шу
тебя!
Пр-рошу-у!.. Ребенок... нервы..." Азарий, бухнув дверью, уходил. Мать
крестила его вслед: "Прости его, неразумного, Мать Пресвятая Богородица!
Не от ума, ото зла это, зло пройдет, схлынет..." - и какое-то время сто-
яла потерянно среди кухни, забывшаяся, сама себя потерявшая. Потом спох-
ватится и, приподнявшись на несколько ступенек внутренней лестницы, на-
помнит дочери:
- Каля! Я тебе молоко подогрела. Попила бы. Да и капель бы успокои-
тельных...
расстроил тебя опять большеголовый...
Папаша и жена моя, капля в каплю похожие друг на друга, отводили в
сторону глаза. Семен Агафонович, хотя ему и запрещено было курить в из-
бе, вертел цигарку, задымливал и приглушенно говорил:
- Робята! Ступайте наверьх, в боковушку, почитайте там, полежите или
чё... К тем ведь не обязательно заходить... Ну их...
В ту пору мы с супругой часто ходили в кино - искусство это было нам
не только по финансам, но и по расстоянию доступно: кинотеатр "Луч" был
почти рядом, через дорогу.
В кинотеатре показывали сплошь трофейные фильмы, в большинстве кото-
рых неземным, небесным голосом пел толстенький человек, про любовь пел,
катаясь на красивых яхтах с красотками, Беньямино Джильи - соловей все-
ленский. А перед сеансом, в холодном фойе, в полудекольтированном черном
платье, продрогшая и рано увядшая голосом и лицом местная солистка по
фамилии Виноградова пела "Пусть солдаты немножко поспят" - и мне всякий
раз сладкой горечью сдавливало горло, я заставлял себя думать, не от пе-
сен военной поры, а оттого, что мне ее, Виноградову, жалко. На улице мо-
роз, дверь в фойе распахивается и распахивается, несет холодом на низкую
эстраду, на ноги, на голые плечи певицы. Иногда выступал чечеточник, он
же куплетист, пел сочинения на слова писателей, попавших в Пермь в эва-
куацию и дружной артелью поддерживавших боевой дух фронта.
На культурные мероприятия, как и на работу, я ходил в обмундировании.
Вернувшись с работы, я набрасывал на себя японскую шубу, раздобытую
старшим сыном, Сергеем, видимо, в лагерях военнопленных и подаренную от-
цу. Жена моя тем временем приводила в порядок и праздничный вид гимнас-
терку, брюки, если требовалось, стирала этот единственный комплект одеж-
ды, сушила его паровым утюгом, подшивала подворотничок, меловым порошком
подновляла пуговицы, наряжала меня, оглядывала со всех сторон; по лицу
ее я читал: она довольна мною. У меня сохранилась карточка с первого мо-
его, бессрочного, паспорта: в той самой гимнастерке, только уже без по-
гон, - на карточке незнакомый, далекий уже мне чернобровый, довольно
симпатичный парень, успокоенно, с каким-то взрослым достоинством и за-
метной печалью глядящий на этот бурный свет.
* * * Зеркало наверху было одно - большое, старинное зеркало в мас-
сивной черной резной раме. Низ зеркала и бока его уже обработало время,
места эти напоминали лягушечью икру, перемешанную со свежей мелко руб-
