И я догадался, что это имеет какое-то значение.
Долго я возился, но дверь не отпиралась. Нетерпеливо топтавшаяся сза-
ди меня жена моя давала советы, затем не выдержала, отстранила меня и
сама принялась за дело.
В глуби дома почувствовалось движение, послышались приглушенные голо-
са, наконец нерешительно вспыхнул свет, выделив в темноте два низко
осевших в снег окна. Скоро проскрипела избяная дверь, мы почуяли, что в
сенках кто-то есть, прислушивается к нам.
- Ой, да что же это такое?! Ну что же это такое? - вертела ключ ту-
да-сюда новоприезжая, хрустя им в скважине, и повторяла уже сквозь сле-
зы: - Ну что же это такое?! Всегда замок открывался нормально...
- Хто там? - раздался робкий и в то же время воскресающий голос чело-
века, что-то почувствовавшего дальним уголком сердца, но еще не отошед-
шего от страха. - Дочерь, Марея, это ты?
- Я, папа, я!
- Мати! Мати! - всплеснулось за дверью. - Дак это же она, Марея, с
войны приехала!
- Миля, ты?!
- Я, мама, я!
- Ваня! Зоря! Тася! Вася! Миля приехала! Миля! - с облегчением, слов-
но бы пережив панику, дрожал за дверью голос. Слышно было, как по избе
забегали.
- Да пошто же ты не идешь-то? Чего там долго копаешься?..
- Дверь открыть не можем!
- Дак ты не одна?
- С мужем я!
- С му-ужем?! Дак где-ка он-то?
- Да тут он, тут.
Кольнуло: коли муж, дак куда он денется?
- Замок-от у нас испортили варнаки какие-то. Дак мы его переставили
задом наперед, а ты по-ранешному вертишь. Ты ключ-от глыбже засунь и к
Комелину верти, к Комелину, а не к Куркову. К Комелину, говорю, к Коме-
лину...
Супруга моя начала действовать ключом согласно инструкции; Комелины и
Курковы, как выяснилось позднее, - соседи. Вот к одному из них, левому
соседу Комелину, и следовало поворачивать ключ. Я следил за действиями
дорогой супруги смущенно - супругу тут звали разными именами, авантю-
ристка она, не иначе! И матерая, видать! Доразмышлять на эту тему мне не
дали - дверь наконец отворилась. В наспех накинутой лопотине шустро выс-
кочила маленькая женщина, начала целовать мою, тоже маленькую, жену, об-
шаривать ее, гладить по лицу. Позади женщины, в глуби сенок, под тускло
светящейся лампочкой, кто в чем, толпился люд женского, но больше мужс-
кого рода.
Высокий мужчина с круглой, будто у святого архангела, залысиной, об-
нажившей лоб, похожий на широкий, двудушный солдатский котелок, реши-
тельно сжимал в руке топор.
- Дак в избу ступайте! В избу! - разнимал двух сцепившихся женщин до-
вольно высокий пожилой человек с бородой. И хотя накинута на него была
трофейная японская шуба с лисьим воротником, все равно угадывалась уста-
лость в его большом и костистом теле. - Студено ведь в сенках! Говорю, в
избу ступайте... И ты, солдатик, как тя звать-то? В пилотке ведь.
Мы оказались в низком кухонном полуэтаже с рыластой, внушительных
размеров русской печью. Толстые скамьи, углом приделанные к стенам, и
углом вдвинутый в них грубо сколоченный семейный стол с "подтоварником"
внизу. За печью был проем в виде двери, на нем, раздернутая в спешке,
качалась тусклая занавеска. Было тепло и сонно в этом бедном, просторном
жилище, пахло умывальником, сохнущими на печи мазутными валенками или
другой какой обувью; из печи доносило преющим скотским сбоем, но запах
варившихся почек и кишок крыло тонким слоем сохнущей на шестке лучины,
умело и тонко нащепанной, да беременем чистых лесных дров, аккуратно
сложенных на полу, перед шестком.
Продолжались объятья, поцелуи, возгласы, слезы, мимолетные уже слезы,
смех возник: "Папа-то, папа перепугался! А Ваня-то, Ваня - за топор!" Я
стоял, прислонив к порогу чужого мне дома чемоданчик, с совсем отощавшим
за долгую и канительную дорогу синим сидором за плечьми, и размышлял на
привычную уже тему: "Зачем это меня сюда черти принесли? И вообще, зачем
они всю жизнь меня куда-то заносят?.."
- Дак ты чё, парень, стоишь-то возле дверей? Раз приехал, дак проходи
давай, проходи! - позвал меня возникший в моей жизни человек с непривыч-
ным наименованием - тесть. Но я все стоял, все стоял на месте, лишь пе-
реступил с ноги на ногу, давая знать, что внял проявленной чуткости...
- Господи! Про парня-то забыли! - всполошилась маленькая женщина с
новым для меня наименованием - теща. - Раз ты теперь наш, проходи и не
бойся народу.
Народу у нас завсегда много...
Тут спохватилась и супруга моя, успевшая когда-то сбросить с себя ши-
нель и шапку - она, заметил я, и прежде сбрасывала их при первой возмож-
ности с облегчением.
- Знакомьтесь! Все знакомьтесь. Мой муж. Сибиряк!.. - На этом ее
красноречие иссякло, и она, обведя всех вопрошающим взглядом, добавила:
- Приехали вот!.. Привезла с собой... Прошу... Вот... Прошу любить, ста-
ло быть, своим считать... прошу любить и жаловать, как говорится.
Ох, как много было всякой всячины в этих словах и обидного для меня
лишковато: "Привезла, видите ли! Теленка на веревке! Она! Привезла!
Ха-ха!" Но опять же и предупреждение: привезла в людный дом, но в обиду
не дам, кривой на один глаз, зато человек хороший, может, и не очень хо-
роший, зато добрый, боевой! Не на помойке найден. С фронта! Там худых
держать не будут!
Медаль худому не дадут! Тем более орден!..
В общем и основном ее поняли, состояние ее почувствовали, начали со
мной знакомиться ближе: Зоря, Вася - братья; Тася - сестра моей супруги;
человек с залысинами архиерея - муж старшей сестры, Клавы, живут они
где-то за городом, на лесозаготовительном участке, в поселке с вырази-
тельным названием
- Шайтан. Он вернулся с войны в конце сорок второго года, и когда по-
дал мне руку, вместо пальцев я сжал какие-то вислые, нетвердые остатки.
Звали его Иван Абрамович! Тещу - Пелагия Андреевна, тестя - Семен Агафо-
нович.
Зоря, Тася и Вася отправились по внутренней узенькой лестнице наверх,
досыпать - им утром на работу. Теща на ходу наказывала ребятам, кому и
где расположиться, рассредоточиться, чтобы высвободить кровать молодым,
сама в это же время орудовала ухватом в печи и довольно ловко и споро
для ее вовсе усохшего тельца выворотила из темного печного чрева здоро-
венный чугун и сковороду такого объема, что, ежели была бы она деревян-
ная, в нее можно было бы садиться. Здесь, в этом доме, родилось и вырос-
ло девять детей. Двое - Анатолий и Валерий - погибли на войне. Старший
брат моей жены, Сергей, после госпиталя работал в лагерях для военноп-
ленных. Еще одна сестра - Калерия - тоже двигалась с фронта домой.
В объемистой сковороде оказалась вечорошняя картошка, приправленная
молочком и запекшаяся в загнете. В чугуне была похлебка из требухи.
Мы достали из моего рюкзака кусочек сала, яблок, луку и недоеденную в
дороге краюшку хлеба. Хлеб наш был тут кстати. Теща, собирая на стол,
все извинялась, что ни хлеба, ни выпивки нет. Тесть, глядевший на нее
какое-то время с вожделением и надеждой, разочарованно буркнул: "Припас-
ти бы..." Но он и сам понимал: припасать не из чего и не на что, закурил
с удовольствием цигарку из мною предложенного табачку.
Мы с супругой в тепле быстро сомлели, чего-то сонно почерпали, в ско-
вороду вилками потыкали. Теща с тестем разрезали и бережно съели по яб-
лочку. Иван Абрамович пытливо разглядывал нас, покуривал, покашливал и,
пока длилась трапеза, несколько раз выходил на улицу, вернувшись, сооб-
щал, что все в порядке, что мороз кстати набирает силу.
Оказалось, что он привез из Шайтана на продажу тушу летошней телки.
Тушу ту вывесили в сенках, и когда мы принялись ломиться в дверь, обита-
тели дома подумали, что их выследили и лезут за мясом грабители. Оттого
и поднялась паника. Похлебка сварена из требухи той убоины, которую при-
вез Иван Абрамович. Она еще не успела упреть, свежо и резво отдавала на-
варом. Мы переключились на чаёк. Чай морковный сна не лишал, но брюхо
грел хорошо, и я скоро начал тыкаться носом в стол. Молодая моя супруга,
по поводу и без повода разрумянивающаяся, коей я чуть ли не на третьем
свидании - всего их было семь - заявил, что, ежели она еще раз накрасит-
ся, вытащу портянку из сапога и сотру, - супруга моя, сияя румяным ли-
цом, перескакивая с одного на другое, говорила и говорила. Тесть в раз-
говоре почти не участвовал, но вслушивался в то, что говорили, и, не пе-
реставая дымить цигаркой, смотрел на дочь, приоткрыв успокоенно рот,
ласково, дружелюбно и вроде как-то жалостливо потеребливая реденькую,
жиденькую бороду, помаргивая небольшими серыми глазами с короткими выбо-
левшими ресницами, и это его активное слушание было шибчее разговору.
Лишь один раз он встрял в беседу и спросил: далеко ли будет та мест-
ность, где я воевал, от городу Витебску? Чуть заметно чему-то улыбнув-
шись, жена моя за меня ответила, как я уловил, потрафляя отцу, что неда-
леко, почти совсем рядом. Видя, что я хочу поправить ее, остановила меня
предупредительно, погладив по рукаву, и я вяло подумал: да хрен их пой-
мет, этих моих новых родственников, - плетут невесть что, впрочем, брех-
ни почти нету: Украина, где я воевал, рядом с Белоруссией, и там этот
самый Витебск вроде бы и находится.
Тесть, удовлетворенный ответом, пустил из бороды облако дыма, шмыгнул
носом, про который говорится, что он на семерых рос, да одному достался,
отсюда вот и произошел и выдающийся нос моей супруги. И вообще, она -
вылитый папа.
Говор от меня отдалялся. Народ тоже уплывал в пространство: как-никак
я руководил путем-дорогой, оберегал молодую жену от дорожных напастей,
заботился о воде, о пропитании, нес путевую нагрузку, да какую! До этого
случая я никогда и никем не руководил, мне и потом, кроме жены, никем
руководить и командовать не доводилось, да и это оказалось глубоким заб-
луждением, которое рассеялось на исходе моего пятидесятилетия, когда,
как мне думалось, я поумнел и кое-что на свете понимать начал.
Сбросив с себя всякую ответственность, потерял я бдительность, расс-
лабился, засыпать начал. Тесть, выполняя поручение женщин, повел меня
наверх, давая в темноте направление руками, велел раздеваться, похлопал
рукою по подушке, ласково обронил: "Вот здеся ложись и спи с Богом", - и
деликатно удалился.
* * * Когда пришла в постель жена, ложились ли спать взрослые - я не
слышал. Эту ночь я спал так, как и должен спать демобилизовавшийся сол-
дат, оставивший вдали войну навсегда: без настороженности, без жутких
сновидений, - спал, доверяясь большому дому с такой мирной тишиной, ус-
тоявшейся в его недрах, с печным, из недр выходящим теплом, со знакомыми
с детства запахами коровьего пойла, половиков, полосканных в мерзлой во-
де и сохнувших на морозе, с примолкшей на холодном окне, но все еще роб-
ко, последним бутоном цветущей геранью, чистой, хранящей снежную све-
жесть наволочкой под ухом, с осторожными, сонными вздохами в темноте,
мирным говором и приглушенным смехом подо мною, внизу на кухне.
Проснулся я поздно. Солнце крупной, неспокойной звездою лучилось в
морозном окне, на котором стояла не одна герань, а целый их ряд в ста-
реньких посудах, но цвела одна. В желобках рам накопилось мокро и по
тряпичкам стекало в старые недобитые кринки, подвешенные на веревочках к
подушкам окон.
Рядом с моей головой, на крашеном, домашнего изготовления стуле, чтоб
проснулся и сразу увидел, покоились мои аккуратно сложенные брюки-гали-
фе, гимнастерка с беленькой каемочкой подворотничка была повешена на
спинку стула так, чтоб кто ни войдет, сразу бы увидел на ней орден и ме-
дали. Так супруга моя - усек я, - ставши спозаранку, может, и вовсе не
спавшая, хотела подчеркнуть мои заслуги перед отечеством и одновременно
как-то выделить перед родней и людьми, вместе с тем и свое старание и
заботу показать. Не скрою, я был тронут, но когда она, уже в домашнем
