скорее сокровенный уголок в моем сердце, не чуждом добру и красоте.
Хитрую и причудливую географию уральского места, где родилась, вырос-
ла, вышла в огромный мир, навстречу мне моя жена - Миля, Маша, Мария,
которая как в Сибирь попадет, то и четвертое приобретет имя - Маня, так
ее наречет обожаемая ею Наталья Михайловна, жена моего старшего дяди,
неугомоннейшая тетя Таля, - я, по велению Божию, еще открою и усвою.
Но уж раз унесло в сторону от повествования, сразу же поведаю о мест-
ных особенностях.
Дела с уральскими реками-сестрами обстоят так. Начавшись где-то аж за
хребтом Рифеем, в Екатеринбуржье, река Чусовая прорезала тот хребет, что
черствую горбушку хлеба, - единственная река, которой удалось одолеть
такую крепкую преграду, - катила она свои бурные воды меж скал-бойцов,
подле утесов, через пороги, шивера и перекаты и впадала в Каму, выше
Перми, невдали, опять же, от красивой реки Сылвы, точнее сказать - Сылва
впадает в Чусовую, та уж через несколько верст - в Каму.
Ныне Чусовая уже ничего и никого не катит. В ней летом и катить-то
нечему - засрали ее лесозаготовители молевым сплавом так, что самая кра-
сивая река Европы почти умерла. Оживала в весеннее водополье, будто
больной раком человек перед кончиной, на недельку-две - и все! Даже лесу
плыть не по чему
- не было воды в когда-то полноводной, буйной, дивной реке, где была
и промышленность, в основном металлургическая и горнорудная. Но большей
частью население хлеборобничало, промышляло рыбу, зверя, лес рубило и
даже плавило его плотами.
На одном из красивейших отрогов Западного Урала - Бассегах, - почти в
одном месте, из талых снегов и голубых ключей, точнее, из замшелых кам-
ней, под корнями кедрачей светлыми зарничками высекались разом три реки:
Койва, Усьва и Вильва. Названия у них коми-пермяцкие, бесхитростные.
"Ва" - значит "вода"; прибавления к этому "ва" совсем не выдуманные,
глазом пойманные:
"светлая", "голубая".
Какое-то время реки-сестры, еще пока сестренки, семейно, дружно, иг-
риво катились с хребта вниз, переговариваясь в перекатах и шиверах, шумя
и сердясь в порогах, но, взрослея, входя в невестин возраст, они и норо-
вом, и характером становились строптивей, и где-то в лесах дремучих, в
камнях угрюмых Койва, хлопнув подолом: мол, и без вас теперь проживу, -
отделилась от сестер и заныривала в уремную, каменную даль. За норов и
строптивость наказал ее Создатель дважды: дал ей путь трудный, криушас-
тый, за что и осталась бобылкой, одиноко, почти грустно впала в Чусовую
верстах в шестидесяти от сестер. На горе реке побаловал Койву Создатель
украшениями:
насыпал в светлое русло алмазов, позолотил ее донышко, будто конопа-
тинками, желтым металлом, украсил платиной и цветными каменьями бере-
га...
Ох, Создатель, Создатель! Знал бы Он, как за эти дивные украшения из-
мордуют люди отшельницу сестру! Так и не усердствовал бы. Они, эти люди,
хозяева земли, просто уничтожат реку: сперва сплавом, затем трактора-
ми-трелевщиками, после драгами перероют, превратят в бесформенную груду
камней и галечных бугров, меж которых мутные, юркие, впереверт так и сяк
будут вилять, суетиться сгустки безжизненной жижи, по старой привычке
именуемой водой.
Усьва и Вильва текут вместе и лишь временами отдаляются одна от дру-
гой, как бы на женский лад напевая известную довоенную песню. "Ты мне
надоела!" - сказала одна. "И ты мне обрыдла!" - отвечала другая и, взре-
вев, утекала в сторону. На Вильве долго и населения никакого не было,
там-сям кордон притаится, к травянистому берегу водомерный пост
прильнет, охотничья избушка одним глазом из лесу выглянет - и все.
Усьва была тоже долгое время безлюдна, хотя и пересекала ее железная
дорога горнозаводского направления, что проложена на Соликамск. Со вре-
менем на Усьве появится угольная шахта, затем другая, возникнет станция,
городок невелик и неширок, ну и гораздые на пакость сплавные "гиганты"
типа "Мыса", "Бобровки" с зековским лагерьком-попутчиком "украсят" див-
ные берега таежной красавицы, оскорбят ее пустынные пространства трудо-
вым, "ударным" матом.
Когда мне доведется изображать бурную жизнь и боевую работу лесозаго-
товительных предприятий Урала, я в газете "Чусовской рабочий" назову все
это индустриальным героическим гулом. За склонность изображать советскую
действительность в "лирическом ключе" мне иногда платили повышенный го-
норар в размере десятки, когда и двадцати рублей.
Реки-сестры, покапризничав, попетляв меж гор по уральской тайге, по
болотам и падям, сближались наконец, и младшая, более ласковая нравом,
пройдя верст десять на виду и на слуху совсем уж в лад и в ногу с
Усьвой, синеньким пенящимся омутком припадала к сестре. Та сразу же при-
тормаживала ход, смолкала и через несколько верст, под Калаповой горой,
спокойно, доверительно летом и стремительно, шало веснами сливалась с
уральской мамой
- Чусовой и какое-то время еще гнала, качала на радостях свою безза-
ботную волну к старшей маме - Каме, ныне - в Камское водохранилище, по
праву и нраву названное водогноилищем.
Вот куда, в какую пейзажем богатую благодать, привезла меня жена - аж
на три реки сразу!
Совсем недавно я посетил те родными мне сделавшиеся места. Обрублен-
ные, замученные, почти засохшие реки воскресают - нечего по ним больше
плавить; рыбалка оживает, лес подрастает, городские и заводские трубы
почти не дымят
- завод металлургический переведен на газ, - и как-то разом, стихий-
но, по всем пустырям, логам, переулкам, на каждом клочке оглохшей земли
взнялась какая-то совершенно дикая и стихийная растительность.
Была осень. Город выглядел пестро и лохмато, по косогорам рядками
поднимался рукотворный сосняк. На старом, до каменной плоти выветренном
кладбище, уже средь города, тесно росли топольки, посаженные когда-то во
времена воскресников трудящимися и долго-долго мучившиеся тонкими прути-
ками на свистящем ветру.
Медленно, трудно, будто после продолжительной, с ног сваливающей бо-
лезни, воскресает Урал. Упрямая земля, стойкая природа. Едем в машине по
самому хребту Урала, меж холмов которого не течет, а лежит в жухлой тра-
ве изнасилованная старушка Чусовая, - и по всему хребту плотная, удушли-
вая, грязно-серая пелена. Смог. Почти непроглядный - два указателя на
дороге: с одной стороны дымит древний уже город Сургут, с другой - город
помоложе, но не менее дымный и вредный Первоуральск.
Меж этих городов, под дымным покровом, который и небом-то не хочется
назвать, - желтизна лесов. Еще живы! Еще вымучивают рубленые-перерубле-
ные, сводимые и замученные леса листву, еще хранят частицу воздуха для
людей, еще тихо надеются, что спасут Урал, спасут леса и землю, а зна-
чит, и себя бездумно живущие люди - не могут же они веки вечные зани-
маться самоистреблением!
На одной из трех рек, на Вильве, чуть пониже моста, почти против га-
лечной стрелки, вознесшей над собою несколько могучих сребролистых осо-
корей, в лед впаянные, сиротливо желтели бревнами и белыми болячками
срубленных сучков два плота, добротно сколоченные из сушняка. На сплотке
тесть мой плавил сено для коровы. Осенняя вода на Вильве прошедшей
осенью выдалась малая, набродился тесть, бедняга, до обострения старого
ревматизма, вовремя не выкатил бревна на берег, которые и были главным
топливом во многолюдном доме. Зоре-Азарию, на заводе работающему, выход-
ные не дали - и вот результат: топливо намокло, вмерзло в заберегу.
Мы с Азарием взялись за пешню и лом, бойко одолбили плоты, перерубили
крепкие и ладно врезанные перепоны - майны, скрепляющие бревна меж со-
бой, и начали выкатывать бревна на берег, чтоб сегодня же вечером, в
крайности завтра днем вывезти их на машине и испилить на дрова. Тесть
оживился, руководил нами уверенно, пытался где и помочь, подвалить, при-
поднять стяжком или подтолкнуть бревно, но под тяжесть не становился -
крестец и ноги его хрустели, он часто присаживался на выкатанные бревна,
сворачивал цигарку в тетрадный лист величиной, сыпал в нее пригоршни ка-
ких-то серо-зеленых крошек, отдаленно смахивающих на табак, и дымил, что
пароход трубою, повествуя мне о том, как тяжела доставка сена на плотах
в город. Дорог на Вильве нет. Зимой кто за двадцать шесть верст поедет,
да и коней где допроситься? А он вот обезножел... То экзема, то ревма-
тизм... Скоро, видно, придется попуститься коровенкой. А как без нее,
без коровы-то? Жизнь прожили при корове, ребят подняли считай что на
своем молоке да огороде. С фронта вон дети начали ворочаться, глядишь, у
них робятишки пойдут - им тоже без молока не обойтись. А на базаре что
хлеб, что молоко, что овощи ой как кусаются!..
Говорил тесть негромко, чуть виновато, каялся, что вот нам с Азарием
не помогает... Видно было по всему, что главную работу по хозяйству он
привык делать сам.
Чем поразил меня тесть в день нашего трудового знакомства, так это
тем, что совершенно не выражался, ни матерно и никак, в случае неполадок
он употреблял какие-то мне почти неведомые слова: "У-у, никошной!",
"У-у, корино!", "У-у, варнаки!.." - и еще что-то детски-забавное, безо-
бидное, никаких бурных чувств не выражающее.
Азарий, большеголовый, мягкогубый, улыбчивый парень, тихо посмеивал-
ся, слушая мои, как вдох и выдох с губ слетающие, вольные выражения.
Тесть сперва хмурился, потом, показалось мне, вовсе перестал меня слы-
шать, может, и я незаметно для себя окоротился?
Работа шла у нас ладно. В тот день мы накрепко и, как оказалось, нав-
сегда дружески сошлись с братом моей жены и ближе сделались с тестем. Я
даже назвал тестя разок-другой папашей, да так старика до конца его дней
и называл.
Мы устали, намокли и намерзлись. От мирных осенних пейзажей, от
грустной ли тишины предзимья и пустынно утихающих рек я совсем забыл про
войну, про строительство землянок, блиндажей, ячеек и всяких там "то-
чек", открыл рот и за потерю бдительности получил по носу вершиной брев-
на. Сперва мы с Азарием носили бревна, попеременке становясь под комель;
заметив, что я припадаю на ломаную ногу, к вечеру под комель начал ста-
новиться только шурин, и когда мы донесли последнее бревно до штабелька,
он, видать, выдохся, а я зазевался.
"Оп!" - крикнул Азарий и катнул бревно с плеча, я ж чуток припоздал.
Бревно ударилось комлем в землю, вершина же пришлась мне по носу. Я как
не был на ногах. Круги передо мной разноцветные закатались, в контуженой
голове зазвенело еще веселей. Приоткрыл глаз - Азарий мне к носу снег
прикладывает, тесть топчется вблизи. "Ну ладом же надо!.." - выговарива-
ет.
Пока шли домой, нос мой съехал набок, переносица посинела, и Азарий
все спрашивал: "Ну как?" - "Да ничего вроде, - бодрился я. - Бывало и
хуже..." Дома, разрумянившиеся, шустрые, теща и жена моя собрали на
стол, попотчевали свежей стряпней, в которой картошек было больше, чем
теста, трудягам дали выпить мутной, еще не выбродившей браги. С мороза,
с совместного труда чувствовал я себя за столом смелее и свойски. Азарий
и Тася, пришедшая с работы, нет-нет да и прыскали, глядя на мой своро-
ченный нос, жена меня жалела, хотя тоже через силу, чувствовал я, сдер-
живала смех. Теща всплескивала руками, поругивала сына, подкладывала мне
еду и сулилась на ночь сделать примочку. Тесть перестал ворчать на Аза-
рия, поглаживал бороду, все пытался вклиниться в разговор - нет ли и в
Сибири городу Витебску, в котором он когда-то служил солдатом. И когда
узнал, что Витебск в Белоруссии, был под врагом и шибко разрушен, тесть
горестно покачал головой:
"Гляди-ко, варнаки и дотудова добралися!.. - после чего свернул ци-
гарку, пустил бело-сизый дым и сказал: - Ступайте, робята, наверх. Сту-
пайте. Я тут накурил-надымил, дак..." Так мирно и ладно завершился мой
