стареньком халате, взбежала наверх, присела на край кровати и спросила:
"Ну, как ты?" - я вальяжно, с подчеркнутым равнодушием и ленью ответил:
"Да ничего, окопался".
Заметив, что пригасил в ней радость, потрепал ее по голове, и она,
удержавшись на высоком взлете бодрости, сообщила:
- А папа уже баню истопил! - И запнулась, покраснела: - Вот! - и пох-
лопала ладошкой о ладошку, держа руки ребром на коленях.
Понял я, понял - не чурка уж совсем-то, да и выспался, соображать на-
чинаю:
нам, молодоженам, по старому российскому обычаю, идти в баню вместе.
Вдвоем.
Родители ж не знают, что мы и ознакомиться друг с другом не успели,
что мы еще никакие не муж и жена и расписаны лишь в красноармейской
книжке, мы и не женились по-человечески, мы сошлись на ходу, на скаку, в
военной сутолоке.
Было, конечно, кой-что, но тоже урывками, без толку и расстановки,
все с опаской: вот войдут! вот застанут! А теперь вон - в баню! Вдвоем!
Но там же в галифе, в гимнастерке с медалями не будешь. Там же разде-
ваться надо, донага! Обоим! Мыться надо и, как загадочно намекали свер-
хопытные вояки нашего взвода, "тереть спинку"!
А, батюшки-светы! Столь мало сроку прошло с рокового того дня, после
похода в загс за прошлюбом, а переживаний, переживаний!.. Баню, понима-
ешь ли, натопили! Это ж... Это ж в баню сходишь - и все! Это уж значит -
муж и жена!
По-настоящему! Конечно, и жена моя новоиспеченная тоже не святая. Да
и я оскоромился в станице Хасюринской - приголубила меня там казачка
удалая.
Любовь госпитальную пережил, тоже с переживаниями!.. Но чтоб в баню
вместе!
Это очень уж серьезно! Это уж как бы в атаку идти, в открытую -
страх, дым, беспамятство...
- Робята! Дак вы чё в баню-то не идете? Выстынет ведь, - раздался с
лесенки голос тестя.
И я докумекал: отступать некуда. Надо принимать вызов. Рывками одел-
ся, натянул сапоги, громко, тоже с вызовом, притопнул и с вызовом же ус-
тавился на супругу, завязывавшую в узелок бельишко и отводившую от меня
глаза, да в забывчивости громко, обиженно пошмыгивающую папиным носом.
- Куда прикажете?
- Что?
- Следовать куда прикажете?!
Напрягшись лицом, она молча показала мне на дверь, ведущую с верхнего
этажа на другую, холодную, лестницу и по ней, через сенки, во двор. Там
вот и она, баня, - рылом в рыло.
Вышел и уперся. Не на задах огородов баня, не в поле, не на просторе,
как у нас в селе, вот она, с закоптелым передом, с удобствами, с угарным
запашком в предбаннике.
Еще больше разозлившись оттого, что нет к бане долгого и трудного пу-
ти, некогда обдумать свое поведение и собраться с духом, решительно рас-
пахнул я дверь в угоенную, чистенькую баню с окаченным полком, с приго-
товленным на нем веником, с обмылком на широкой замытой скамье - этакое
миротворно дышащее теплым полутемным уютом заведение с яростно накален-
ной каменкой. В топке каменки все еще тлели угли, вздымаясь ярким светом
в середке и медленно притухая под серой пленкой вокруг кипящего кратера.
Тесть еще не знал, что я после контузии не могу быть в жаркой бане и ни-
когда более не смогу испытать российской услады - попариться. Но человек
старался. Надо уважить человека. Я сорвал с себя одежду, повесил грязное
белье на жердь - для выжаривания, сложил в сухой угол верхнее, поду-
мал-подумал - и портянки повесил на жердь, более никакой работы, никако-
го заделья не было.
Супруги моей тоже не виднелось. В предбаннике, за дверьми, она не
слышалась.
Я взял сапоги за ушки и, чтоб они не скоробились от жары, решил их
выставить в предбанник. Предупредительно кашлянув, захватив грешишко в
горсть, распахнул я дверь бани, уверенный, что супруга там разделась и
ждет моей команды на вход, на холоду ждет и получит от меня за это
взбучку. А она опять мне в ответ что-нибудь выдаст, и там уж в предбан-
нике все как-нибудь само собой наладится.
Но она, сжавшись в комочек, опустив голову, сидела на дощечке, приде-
ланной вместо скамьи, и теребила ушки узелка с бельем...
И тут я сорвался! Тут я рявкнул:
- Чё сидишь?! Целку из себя корчишь... - и ринулся в баню, оставив
распахнутой дверь, загремел тазом. - Семерых родила - и все целкой бы-
ла!.. - Солдатский фольклор, сдобренный оскорбительными присказками,
хлестал из меня потоком. Увы, долго ему еще хлестать - исток-то уж очень
бурноводный!..
Вконец перепуганная супруга моя тенью проскользнула в баню, принялась
в уголке раздеваться. Я долбил себя каменным обмылком в голову, драл се-
бя вехоткой так, будто врага уничтожал, казнил, снимал с него шкуру,
продолжая, как ныне принято изъясняться, "возникать" до тех пор, пока
мне в разверстую, срамное изрекающую пасть не попало вонючее мыло. Тогда
я полез на полок и принялся хлестаться веником, в обжигающем поднебесье
рыча на жену: "Сдавай!
Еще!.." Когда я перестал рычать, смолк на полке, выронил веник - ка-
кое-то время не могла бедная баба понять, что со мною случилось. Во мне
весу тогда было не много, полок и пол были скользкими, бабенка хоть и
мала ростиком, но ухватиста. Выперла меня волоком по мыльным половицам в
предбанник, положила на что-то подостланное, прикрыла сверху своим хала-
тиком. Я очнулся, повел глазом туда-сюда, узнал этот неприютный свет,
попытался изобразить улыбку.
Жена чуть заметно улыбнулась и с облегчением выдохнула:
- Ну, воин сталинского фронта! Ну, фрукт с сибирского огорода! Отбу-
шевал?
Отвоевался?
Я к чему так подробно про баню-то? Да потому, что потом очень уж мно-
го читал и слышал, что на фронте мы "огрубели", и грубость та чаще всего
преподносилась в том смысле, что мы разучились целовать дамам ручки,
пользоваться столовым прибором, танцевать чарльстон...
Дело обстояло гораздо сложнее и тоньше.
Когда молодой, да и не молодой человек тоже уходит из-под устоявшего-
ся "духовного контроля", от наблюдений тяти-мамы, от постоянного
нравственного "гнета", от школ, от учителей, от "хорошо" и "плохо", от
надоедных "можно-нельзя", от младших братишек и сестренок, которым надо
подавать "пример", от дедушки с бабушкой, от их ворчанья и поучительного
ремешка, от того, как есть-пить, сидеть и лежать, вести себя среди людей
и в лесу, на пашне и в огороде, на деревенской вечерке и в клубе, во
Дворце культуры, на танцплощадках, а то и в церкви, окруженному со всех
сторон то Богом, то Пушкиным и Лермонтовым, то Толстым и Некрасовым, то
Суриковым и Нестеровым, то Петраркой и Дантом, то Сервантесом и Шекспи-
ром, то Чайковским и Бахом, то Бетховеном и Мусоргским, то просто дере-
венским грамотеем и гармонистом или уж на весь городской двор известным
шахматистом, футболистом иль математиком, уходя или вовсе уйдя от всего
этого как бы растворенного в воздухе человека, постоянно дышащего спер-
тым "кислородом", который в окопах выгорает, заменяется непродышливо-за-
разной атмосферой, - кровь постепенно начинает чернеть, густеть, закупо-
ривать вены и извилины в башке. Вернуть изначальный состав крови, стано-
виться самим собой очень трудно - для немалого числа фронтовиков это де-
ло оказалось непосильным. К зверю ближе, а к человеку, веками трудно
пестуемому, при его-то упорном сопротивлении, - далеко, и очень, вот
часть фронтовиков и подались к зверям. Я тут не имею в виду тех, кто в
собственном мнении, в глазах своих, выглядит иль, точнее, хотел бы выг-
лядеть лучше, чем есть на самом деле.
Но я тоже не кадетский и не царский и не "тюр-люм-тюм-тюм-тюм...",
как виртуозно пел питерский бильярдист Дымба в не менее виртуозном ис-
полнении любимого всеми артиста Жарова. Увы, я насквозь советский по
рождению, по воспитанию и гонору. Привык вот, и быстро привык, есть лежа
на боку или стоя на коленях из общей, зачастую плохо иль вовсе не мытой
посудины, привык от весны до осени не менять белье и прочую одежду, ме-
сяцами не мыться, иногда неделями и не умываться, привык обходиться без
мыла, без зубной щетки, без постели, без книг и газет, без клубов и те-
атров, без песен и танцев, даже без нормальных слов и складных выраже-
ний: все слова заменены отрывочными командами, необходимым минимумом
междометий для объяснения между собой и командирами, необъятного моря
матерщины, грубостей, скабрезностей, военного жаргона, во многом за-
имствованного у подзаборников, урок и всякой тюремной нечисти, - все это
как раз и соответствовало тому образу существования - жизнью это назвать
нельзя, преступно, постыдно, античеловечно называть это жизнью.
Придет время, я приобрету для работы книжечки фронтового немецкого
жаргона и фольклора, по-ученому - сленга, и поражусь, что он, несмотря
на разницу наций, чопорность и культуру европейскую, по поганству и сра-
моте капля в каплю совпадает с нашим "добром", накопленным на фронте.
Разница лишь в том, что все у нас виртуозней, забористей, но по сраму,
пакости пришельцы оттуда все же нас превосходили!
Чтобы не запятнать, точнее, не заляпать лик советского воина-победи-
теля, ни окопный фольклор, ни жаргонные словари у нас долго не издавали.
Несколько книжечек, писем с войны, фронтовых песенок, что просочились на
свет сквозь нашу многоступенчатую цензуру и ханжество наше, - не в счет:
слишком частое сито, уж не мука-крупчатка осталась и попала на бумагу,
но ангельски чистый, почти серебрящийся бус и небесная голубая пыль, ко-
торою осыпали во дни торжеств королей и королев, блистательных избран-
ниц, сиятельных вождей.
И вот нас, солдат-вшивиков, такой же дезинфекции подвергли: вонь-то и
срам постыдства войны укрыли советской благостной иконкой, и на ней, на
иконке той, этакий ли раскрасавец, этакий ли чопорный, в чистые, почти
святые одеяния облаченный незнакомец, но велено было верить - это я и
есть, советский воин-победитель, которому чужды недостатки и слабости
человеческие.
* * * Моя мирная жизнь началась с нелегкого, но привычного уже с
фронта труда - таскания бревен.
В тот же воскресный день после обеда Иван Абрамович быстро отторго-
вался мясом, выставил по этому случаю бутылку самогонки, отдающей ржав-
чиной, осушив которую мы все почувствовали себя родней и ближе друг к
другу, поговорили о том о сем, больше о войне, о недавних делах и поте-
рях, и с деньгами за голяшкой валенка он отправился в свой Шайтан зас-
ветло, чтоб капиталы в потемках не отняли. Отправился он по реке Чусо-
вой, которая была в заберегах, вставала на зиму, сонно уже шурша, тесни-
лась по стрежи взъерошенной шугой и вот-вот должна была застыть. Мы с
братом жены, Азарием, подались в другой конец города, на другую реку, на
Усьву, в которую чуть выше железнодорожного моста впадала еще одна кра-
сивая река - Вильва.
Все их мне предстояло увидеть, проплыть, познать и полюбить.
Выйдя на берег, я увидел железнодорожный мост в один пролет; меж още-
тиненным льдом чернела вода рек Усьвы и Вильвы, на плесах уже схваченная
стеклянистой перепонкой. Но меж гор, на перекатах, от дурости характера
реки-сестры все еще брыкались и парили. Под горбатой Калаповой горой,
подле моста, соединившиеся Усьва и Вильва впадали в реку Чусовую. Разбе-
жавшийся по берегам трех рек, по логам карабкающийся в косогоры городиш-
ко, в котором мне предстояло жить и прожить почти два десятка лет, был
чем-то притягателен и даже родственен, несмотря на свой чумазый индуст-
риальный облик. Много я тут горя переживу, много испытаю бед и несчас-
тий, но место это уральское, городишко этот, открытый бесхитростным ра-
бочим ликом всем непогодам и невзгодам, всем грозам, градам и ливням,
прирастет к сердцу. Навечно. Здесь, именно здесь, завихряясь над ним,
заканчивается течение Гольфстрим. Кроме погрома и несчастий, сия причуда
природы ничего другого городу не принесет.
Но что бы тут ни случалось, город моей жены займет особое место иль
