ту я ходил в гимнастерке и нарочно цеплял солдатскую медаль, да еще под-
битый мой глаз, спасало меня от побоев иль от растерзанья озверелой тол-
пой.
Но были и счастливые, памятные мне до сих пор часы ночных дежурств,
когда отправятся вечерние поезда пассажирские, до утренних еще далеко,
пассажиры, точнее сказать - воины боевого войска, словно после Куликовс-
кой битвы, пав на поле брани кто как, кто где, храпели, стенали и бреди-
ли, набираясь сил к предстоящим на рассвете сражениям, и я шел к Анне в
водогрейку.
Старушку-водогрейку Анна таки выжила каким-то ей лишь известным ма-
невром и царила в водогрейке, выскоблив до желтизны защитные щиты над
трубами и вентилями, похожие на нары, надраила, начистила все медное,
куб водогрейки отскребла от ржавчины и покрыла выпрошенной в техосмотре
какой-то блескучей защитной смесью, у порога положила голик, сама же и
вывеску подновила:
"Посторонним вход воспрещен", где-то добыла здоровенный дверной крю-
чок и пускала к себе только тех из обслуги вокзала, от кого могла
чем-нибудь покорыститься, кого уважала или боялась иль перед кем, как
передо мною, к примеру, виновата была неискупимой виною.
Сняв шинель, я забирался на чисто мытый щит, похожий на банный полок,
клал лопотину в голова и под сип бака, под шипенье труб и патрубков зад-
ремывал.
Анна выполняла свою работу, шикала на тех, кто приходил за кипятком и
не мог управиться с уличным вентилем либо лишку проливал воды в колоду и
под ноги.
Отшивала тех, кто искал дежурного по вокзалу.
- Ослеп? Вывеску не видишь?! - и рукой мне показывала на крепко зак-
рюченную дверь. За дверью какое-то время молчали, читали вывеску и, ухо-
дя, грозились:
"Н-ну, я его, гада, найду и так измудохаю, что мама родная не узна-
ет!" - или обреченно роняли: "Ну, нигде, нигде правды не найдешь!.." -
или просто пинали в дверь, матерились и удалялись.
На рассвете Анна трясла меня за ногу:
- Пиисят второй объявили. Вставай!
Пятьдесят второй, Москва - Нижний Тагил, был самый наш ранний поезд.
Зевая, потягиваясь, хрустя костями, я одевался, благодарно хлопал Ан-
ну по заднице, осевшей и увядшей от надсады.
- Кнопка-то твоя небось ревновитая? - как-то поинтересовалась она и,
покусав губу, с горьким вздохом заключила: - Кто на меня и обзарится?
* * * Между тем дела в моем новом доме не стояли на месте. Они тоже
двигались. Но отчего-то не в мирную сторону, а в еще более бурные, чем
война, стихии несло их, хотя и на мирной почве, но страстями своими они
превзошли военные-то.
Когда я еще боролся с уральскими снегами и спал от трудов и морозов
под боком молодой жены не просто крепким, провальным сном, сотрясаемым
лишь привычными уже снами "про войну", меня вдруг разбудили крики, плач,
ругань.
Я пощупал постель - жены рядом не было - и понял, что с войны явилась
Калерия, тоскливо ужался в себе, притих нутром, войной кованным, си-
ротством каленным, предчувствуя, что ждут нас всех впереди перемены, и
перемены не к хорошему, может, и беды: пружина, сжатая во мне натуго до-
военным житьем, военными испытаниями, госпиталями, дорожными мытарства-
ми, пружина, которую я носил все время в себе, с которой жил в доме же-
ны, хотя и поразжалась малость при виде тестя и от приветливости тещи,
да и всех близких моей супруги, не напрасно все ж до конца не отпуска-
лась, что-то все-таки тревожило, не давало довериться до конца домашней
мирной благости.
Калерия была старше двумя годами моей жены. Самая красивая и стропти-
вая. Она еще в детстве уразумела, что в такой семьище если не урвешь, не
выплачешь - в тряпье находишься, да и хлебать всегда только под своим
краем будешь, с краю же, известно дело, пожиже, чем в середке. Еще
школьницей она одевалась-обувалась получше других братьев и сестер, хотя
и спала под общим большим одеялом вместе с братьями и сестрами на полу,
хлебала из общей чашки...
Жена моя до сих пор хорошо вспоминает, что если хлебали молоко с
крошками из общей чашки, то от нее, как лучики от солнца, к каждому едо-
ку тянулись белые дорожки. А ведь стояли времена, когда изба еще не
построена была, семья еще жила в старой избушке, называемой теперь фли-
гелем, что задумчиво уперся покривившимися окнами в сугроб, в нем обре-
тались не только дети, отец и мать, но жили какое-то время и дедушка,
тетушка-бобылка, грамотей и красавец богатырь дядя Филипп, после раску-
лачивания приехавший к старшей сестре из родной вятской деревни, обучав-
шийся на шофера...
"Лучей" тех от общей чашки и в самом деле было, что от настоящего
солнца.
Но жили, росли, учились, работали на огороде, на покосе дружно, умели
не только стежить одеяла, но и вязать чулки, носки, варежки, шить, почи-
няться, пилить, колоть дрова, доить и обихаживать корову, жилище, стай-
ку, двор. Отец после работы засиживался на сапожной седухе, упочинивая
соседскую старую обувь, подшивал валенки, что придется всей ближней ок-
руге, всем соседям по улице Железнодорожной услуживал сапожный спец. Ро-
дители придумывали всякие выдумки, уловки ли, чтоб дети не отлынивали от
труда, прилежно бы им занимались. Пелагия Андреевна самопрядную шерсть
наматывала непременно на спичечный коробок, в который прятала что-ни-
будь, что шебаршило или перекатывалось, позвякивало ли, - вот ребята и
стараются ударно вязать, чтоб поскорее довязать клубок, открыть коробок
и радостно обнаружить в нем то конфетки-горошинки, то три копейки - как
раз на карандаш хватит - или щепотку орешков, и пойдут разгово-
ры-расспросы: "А чего у тебя?!", "А у тебя?", "У-ух ты-ы!"...
Калерия в этих трудах вроде бы и не участвовала, все как-то сбоку,
все чтоб себе получше да полегче. Вязала она хорошо, петелька к пе-
тельке, но вязанье оставляла непременно на виду, чтоб мама или тетя при
случае повязали бы.
Обновки ей покупали чаще, чем другим, и мать это объясняла: мол, вы-
нудила, пристала как банный лист; то выревет, то больной прикинется - и
ее пожалеют.
Она и на танцы ходила чаще и нарядней сестер, иногда, как бы из ми-
лости, брала с собою и мою будущую жену, которая первую обновку - новые
галоши - получила в пятом классе.
Вторым по вредности и причудам в семье был Азарий. Но этот страдал
всерьез и по совсем иным причинам. У него была огромная башка. Когда я с
ним познакомился, она достигала шестьдесят второго размера! И вот из-за
такой, видать, башки, которая его все время "передоляла", он часто па-
дал, ушибался.
Ища развлечений в своей небогатой забавами и не очень разнообразной
жизни, ребята за какую-нибудь безделушку или на спор просили или принуж-
дали братана открыть башкой разбухшую, тугую и тяжелую дверь в сенки. И
он с разбегу открывал головой дверь настежь, после чесал покрасневший
лоб, но терпел за вознаграждение или за победу в споре. Чаще ему же и
попадало, Пелагия Андреевна ругалась: избу выстудил!
Разумеется, каждый парень или девка в этой семье имели не только
свои, лишь в чем-то схожие, характеры, лица, росточки, но и причуды
свои. Но не время рассказывать о них. Надо вернуться к той зимней ночи,
к возвращению Калерии с фронта.
Еще с детства Калерия и Азарий - два самых плаксивых и вредных, я уже
говорил, существа в этой большой семье - не то чтоб невзлюбили, но неп-
риязненно друг к другу относились, с возрастом и нетерпимо.
Вот они-то, Азарий и Калерия, с ходу, с лету, несмотря на ночной час
и долгую разлуку, схватились ругаться - отчего и почему, я не знаю. Ду-
маю, ни отчего и ни почему, просто давно друг друга не видели и не руга-
лись. Ругань длилась до рассвета. Никакие уговоры-сетованья матери, Пе-
лагии Андреевны, не помогали, не помогли и очуранья отца. В доме этом,
как я уже говорил, не принято было материться. Я представил себе свою
родимую деревню, как дядья, да затем и братцы, и сестры быстро разогрели
бы себя матюками, давно бы пластали рубахи друг на друге, но к утру по-
мирились бы.
Тут дело закончилось визгливым рыданием Калерии: "Нечего сказать,
встретили!.. Уеду! Сегодня же уеду!" Что-то умиротворительное бубнил Се-
мен Агафонович; часто и мелко звякала пузырьком о край кружки Пелагия
Андреевна, наливая "сердечное" - "капли датского короля". Несколько раз
встрял в свару чей-то незнакомый мужской голос. Тася и Вася спали - или
делали вид, что спят, - в боковушке, за печкой-голландкой. Азарий
упорствовал, нудил что-то, собираясь на работу.
"Ты уйдешь седня?" - возвысила голос Пелагия Андреевна. Тут и Семен
Агафонович привычно поддакнул жене: "Айда-ко, айда-ко!.. Ступай..."
Дверь бухнула. Мимо окон к штакетной калитке, все еще высказываясь, про-
шел Азарий, хряпнул калиткой и удалился с родного подворья, пропал во
все еще сонном, но уже начинающем дымить печными трубами городишке.
По лестнице вверх провели икающую Калерию и осторожно определили на
вторую кровать, стоявшую в дальнем углу той же комнаты, где и мы с суп-
ругой обретались. Пелагия Андреевна виновато и тихо сказала: "Спите, с
Богом", - направилась к лесенке вниз и, проходя мимо нашей кровати, со
вздохом обронила: "Парня-то, поди-ко, разбудили? А ему на работу, на ве-
тер, на мороз... Ложись и ты, Миля. Чё сделаешь? Господь-батюшка, прости
нас, грешных!.. Ох-хо-хо..." Жена моя осторожно не легла, прокралась под
одеяло, вытянулась, затихла.
Возле другой кровати, скрипя ремнями и повторяя как бы для себя:
"Черт знает что такое? Уму непостижимо! Сестра... Дочь с фронта, бере-
менная, - и уже другим тоном: - Ты успокойся, успокойся..." - раздевался
военный, долго выпутываясь из ремней и пряжек, затем так же долго стяги-
вал узкие сапоги - офицер! - усек я. На аккуратно развешенном обмундиро-
вании на спинке стула блеснули в полутьме награды, свет в комнате сквозь
задернутые подшторники проникал слабый, и я не мог разобрать: какие наг-
рады, какого звания офицер?
Мне было неловко и жалко жену. Я ее нащупал с краю и без того
узенькой, на одну душу рассчитанной кровати, придвинул к себе, подоткнул
под нее одеяло - это все, что я мог для нее сделать, и давал понять, что
я-то не такой, как Ванька за рекой, в случае чего...
- Спи! - благодарно прижимаясь ко мне, прошептала жена. - Тебе уж
скоро подыматься... - И, чувствуя, что я не сплю и спать не собираюсь из
солидарности с нею, хотя и очень хочется додавить предрассветный сон,
добрать такие нужные моему усталому телу, в особенности ногам, которые
начинали - со страхом слышал я - от рассолоделости ли, от мирной жизни
иль от снегоборьбы мозжить, напоминая мне о давнем ревматизме, жена
внятно, на всю комнату уронила: - До войны наша семья была не такой.
Но никто не откликнулся, никто на ее слова не среагировал. Было видно
сквозь щели пола, который служил и потолком, как на нижнем этаже погаси-
ли свет, старики укладывались, думая свои невеселые думы, потянуло снизу
нашатырным спиртом и еще чем-то, все запахи перешибающим втираньем, ко-
торым пользовался Семен Агафонович, наживший болезнь ног не столько от
железной дороги, сколько на реке Вильве, в которой он бродил каждую
осень, сплавляя сено.
Скоро в боковушке зашуршал, верхними сенями спустился и ушел к себе в
ФЗО, на раннее построение, Вася. В комнате сделалось серо, затем почти
светло.
Надо было подниматься и мне, разминать кости, готовясь к борьбе за
жизнь родного железнодорожного транспорта. И каково же было мое удивле-
ние, когда я увидел, как на соседней кровати, в шелковом кружевном
белье, мирно, сладко и глубоко спит молодая женщина; уткнувшись ей в
шею, не менее мирно и сладко спит не очень молодой, судя по седине на
виске, мужчина, звание которого я разглядел на погонах - капитан. Погоны
не полевые, новенькие, празднично сияющие - словно содрали золотую
