до войны крестной, имя которой она произносила с благоговением, Семен
Агафонович и Пелагия Андреевна - с неподдельным трепетом. - Вот! За
квартальный отчет. Мы его досрочно сдали, нам выдали маленько денежек,
выписали всем конторским кожи на обувь.
- Хорошо живете! - холодно заметил я и объяснил, что насчет вина ни-
чего не знаю; хоть и работаю на вокзале, в ресторане бываю только в слу-
чае необходимости, чтоб вывести кого, усмирить, если милиционера побли-
зости нету. Обедать в ресторане мне не по карману - я ведь и в самом де-
ле получаю чуть больше уборщицы.
- Попроси, а! Попроси! - настаивала жена, и в голосе ее, в глазах бы-
ла незнакомая мне забубенность напополам с душу рвущим отчаянием челове-
ка, покидаемого на необитаемом острове.
К моему удивлению, официантка не удивилась, даже обрадовалась:
- Х-хо! А мы думали, ты непьющий! И до девок не охоч... - прищурилась
на дальний, угловой, столик: - Твоя? Ничего. Только малокалиберная... У
нас девки поядреней... - и скоро принесла бутылку портвейна под сургу-
чом, три ломтика веером раскинутого, скрюченного сыра, винегрет и
сколько-то шоколадных конфеток из кармана фартука вытащила. - Конфетки
спрячьте.
Не-кон-ди-ци-он! Ну, со стороны добытые, - пояснила она. - По фондам
с голоду сдохнешь!..
Портвейн мы выпили. Весь. Я сперва ни крепости его, ни вкуса не
чувствовал, потом меня развезло, супружницу мою - тоже. Где-то за пакга-
узом, за технической будкой, почти по-за станцией, мы сидели на запас-
ных, рядком сложенных рельсах и, целуясь, плакали. Она все пыталась го-
ворить, вернее, выговорить: "Вот и свадьба!.. Прости! Вот и свадьба!..
Прости!" - с разрывами, сквозь слезы, несвязно лепетала. Но я все до ос-
нования понимал, гладил ее по голове, целовал в холодный, слезами запол-
ненный рот.
Потом, продрогшие до последних ниточек, мы неторопливо шли той же до-
рогой, которой двигались не так давно, но отчего-то казалось, что было
это вечность назад. Я провожал жену домой. Она говорила, что вчера была
крестная - приезжала специально из города Лысьвы, посмотреть на "Милино-
го мужа". Ей сказали, что муж на дежурстве. Тогда крестная поинтересова-
лась, как и где живут молодые. И когда ей указали на запечье, напрямки
спросила: "Калерия, конечно, наверху?! Я так и знала! Вечно Милечка у
вас в батрачках! Вечно вы ее, безответную, в углы заталкиваете да работу
погрязней да потяжелей суете!.." Решительная эта женщина, крестная-то.
Дала она всем прикурить. Велела властью своей освободить от квартирантов
флигель; переселить туда Милечку с мужем. Какой бы он молодой и разбой-
ный ни был - им жить, им и разбираться друг в друге. Когда отелится ко-
рова, нужно помогать им молоком, и вообще хватит делить детей на любим-
чиков и нелюбимчиков. Левочка, муж крестной, говорит, что у нас социа-
лизм и все должно быть по справедливости!
О, грехи наши тяжкие, смехи наши вольные! Тут, на вокзале, я узнал
наконец о том, как моя жена раздобыла столько имен.
Крестная росла без отца: мать ее рано овдовела и была приглашена ра-
ботать экономкой в дом к протоиерею, служившему в кафедральном соборе.
Дело она знала, была исполнительна, безупречна в части морали и всего
прочего, пользовалась у хозяев полным доверием. Будущая крестная, когда
наступила пора посещать гимназию, училась вместе с дочерью высокого ду-
ховного лица и рано начала болтать по-французски.
Гражданская война разметала семью священника. Мать крестной, привык-
шая управлять и властвовать, стала выводить дочь "в люди". И вывела!
Крестная хоть и в небольшом чине, но работала в техническом отделе на
железной дороге. Вечерами, иногда и ночи напролет, шила вместе с ма-
терью, вышивала, вязала, плела. Даже от табачной фабрики брали женщины
работу - набивали табаком папиросные гильзы. Зато и одевалась девица
всегда по моде, выглядела культурно, читала книги. Прехорошенькое, ше-
бутливое существо, вышколенное матерью, вольности не знало, мать иногда
даже поколачивала ее, вплоть до замужества.
Муж крестной прожил тяжкое, голодное детство в многодетной семье, был
подпаском, затем пастушком, благодаря уму, стараниям и добрейшему харак-
теру покорял высоты наук по пути в инженеры, покорил еще и сердце раз-
борчивой девицы, давшей отлуп уже не одному "видному" жениху.
Из рассказов об обожествленной крестной мне в ту пору запомнился
один. Это когда она, крестная, еще девицей гуляла с Левочкой, одетым в
красивую форму строительного инженера, вдруг с ужасом почувствовала, что
лопнула тесемка у нижней накрахмаленной юбки! И случилось это не где-ни-
будь, но посреди конно-пешеходного моста через реку Усьву, длиной не
меньше километра!
Нечистая сила, не иначе, решила подшутить над девицей, подвергнуть ее
моральному испытанию. Да не на таковскую нарвалась! Девица как шла, так
и вышагнула из накрахмаленной юбки, сопнула ее с моста.
Кавалер, державший свою любимую под руку, так ничего и не заметил,
так и держал, как держал. Кто-то из публики, гуляющей по мосту, восклик-
нул: "Э-эй!
Кто белье утопил?!" Девица пожала плечиками: "Какая-то растяпа полос-
кала белье и упустила юбку по течению". И лишь много лет спустя, будучи
на курорте, в аналогичной же ситуации Левочка со смехом напомнил: "Ка-
кая-то растяпа юбку утопила!" "Умный Левочка! Ох, умный! А воспитанный!"
Так вот эта самая, решительная еще в девицах, особа и ее строгая мамаша
рабочую семью Семена Агафоновича жаловали. И когда у Пелагии Андреевны
родилась девочка - пятый в семье ребенок, - строгая и почтительная
Ульяна Клементьевна выговорила доброй знакомой: мол, если деньжонок под-
занять, иголку для машинки, кожу на заплатки, лоскутья для одеяла -
всегда пожалуйста! Но вот пятого ребенка родила, а чтоб ее дочь в крест-
ные взять - не подумала! Наделив роженицу подарком, строгая женщина до-
бавила: ныне быть крестной ее дочери - она не хуже людей! И чтоб ново-
рожденную назвали ладом - Людмилой.
Послала Пелагия Андреевна своего Семена Агафоновича метрику выписы-
вать на новорожденную. И он пошел, перед этим в честь прибавления в
семье немного выпил. Когда зашел в загс за метрикой и когда, регистрируя
младенца, заполняя эту самую метрику, его спросили, как ребенка назвали,
он запамятовал мудреное имя и сказал - Марией.
Рассердилась крестная, что не по ее просьбе дали имя девочке, и ска-
зала, чтоб хоть Милей тогда ее называли. Ее убеждали, что Мария - имя
тоже хорошее, в святцах означает - Святая!.. А я вот у Даля потом про-
чел: "Не у всякого жена - Марья, а кому Бог даст".
С тех далеких пор в семье жены произошло по отношению к ней раздвое-
ние.
Почти все называли ее Милей, отец же, Семен Агафонович, - Мареей;
будь хоть выпивший, хоть усталый, хоть здоровый, хоть больной - Марея, и
все тут! И так до конца его дней, вот они какие - вятские-то, - не
больно хватские, зато упрямые!
Веселый рассказ кончился, и дорога - тоже. Надо прощаться. И мы расп-
рощались, но, увы, не в последний раз.
После встречи на вокзале на душе у меня сделалось легче, особенно от
загадочных слов жены: "Приезжай!.. Я без тебя переберусь во флигель.
Когда вернешься - скажу тебе важное... Приезжай!" И осталась на перроне
одна-одинешенька среди толпы, в чиненых валеночках, в мамином стареньком
пальтишке, в теплом берете, натянутом на уши, - военная шапка на мне. Я
попытался вернуть шапку, она удержала мою руку, вежливо и настойчиво: "В
Сибири уши отморозишь..."
* * * В Сибири никто меня, кроме бабушки, конечно, не ждал, но вся
многочисленная родня, погулять гораздая, нарядилась, собралась, запела,
заплясала. В какой-то день привели скромно потупившуюся девку, которую
тетки мои предназначали мне в невесты. Один раз она написала мне на
фронт, я не ответил, и теперь, узнавши, что я женат, облегченно сообщи-
ла: "Я тоже замуж собралась... - кротко вздохнула: - за сторожа-пожарни-
ка. Инвалид он войны".
Чужой, совсем незнакомый человек, а вот там, на Урале... там мне важ-
ное хотят сообщить о чем-то - я почти догадываюсь...
Но первая новость на Урале была ошеломляющая - умирала Калерия. На
кровати иль, точнее, на топчане матери, за занавеской лежала догоревшая
до черной головешки старая женщина с плавающим взглядом, в которой я уже
не узнавал красивую Калерию. Я опустился на колени перед скомканной пос-
телью, пощупал раскаленный лоб больной. Взгляд ее пробудился, она не
произнесла мое имя, а зашептала, зашептала, схлебывая, слова:
- Вернулся?! Ха-а-ашо, ха-а-ашо!.. А я вот видишь, вот видишь... -
Она боялась еще произнести слово "умираю".
Я понял, все понял по ее лепету... не надо бросать жен, не надо сиро-
тить детей, не надо войны, ссор, зла, смерти.
- Я счас, счас сбегаю...
Калерия поймалась за мою руку:
- Не уходи-ы. Ты... ты... мне нужен, твое прощение мне нужно, - соб-
равши силы, едва уже слышно прошептала умирающая.
- Я счас, счас, помогу тебе, помогу.
В дорогу из Сибири меня снабдили харчишками. Бабушка из какой-то за-
начки вынула туесок моченой брусники.
Я кормил Калерию прямо из туеска брусникой, стараясь зачерпывать лож-
кой ягоды вместе с соком, и видел, как больной легчает, как жаром сож-
женное нутро ее пронзает освежающая влажная кислота.
- Мне легче стало, - внятно сказала Калерия. Она была завязана
по-старушечьи. Я концом ситцевого платка вытер ей губы и сказал:
- Теперь ты поправишься - брусника не таких оживляла...
- Па-си-бо! - по-детски раздельно выдохнула Калерия и, склонив голову
набок, уснула.
* * * Этой же ночью Калерия умерла, оставив новорожденного сына.
Прослышав, что в роддоме худые условия, плохо с роженицами обращаются,
что дома эти переполнены, что детей часто путают и не кормят, мать реши-
ла принимать роды дома, хотя сама она, деревенская когда-то баба, всех
своих детей принесла в городском роддоме.
О, эта слепая родительская любовь и рабское прислуживание! Они порой
страшнее предательства... Отчего-то рожать Калерию переместили на мате-
ринскую постель, в духоту, в пыльное место. Может, не хотели беспокоить
капитана и в полутьме обрезали пуповину старыми портновскими ножницами.
Ножницы валялись на издолбленном, гвоздями пробитом подоконнике, пе-
ред которым сапожничал папаша, на них еще рыжела засохшая кровь.
Вдвоем, Азарий и я, долбили землю на новом кладбище на уральской го-
ре, которая называлась Красный поселок - не за революционную идею так
гора называлась, а оттого, что на ней красная глина. С перебитой рукой
из меня какой долбежник? Я подбирал лопатой крошево глины с камешником,
Азарий бил земную твердь с остервенением и раскаянием.
Капитан во время прощания с покойной женой бился головой о стену и на
кладбище, ползая вокруг могилы, все норовил в нее упасть.
- Тиятр! - сказал я твердо, и жена моя, съежившаяся, сделавшаяся сов-
сем махонькой, уцепив мать под мышки - не держали ноги старую женщину, -
посмотрела на меня долгим, горестью и болью сжатым взглядом. После
скромных поминок сделала она заявление:
- Совсем ты на войне очерствел, - помолчала и добавила: - Может, и
озверел...
На что я ей дал отпор:
- Мужик должен быть мужиком. Засранец капитанишка этот, а какой зас-
ранец - вы еще узнаете.
Узнали. Очень скоро. Через совсем короткое время, сороковины не спра-
вив, товарищ капитан, сделав разведбросок в город Ростов, вернулся за
манатками, забрал все, не оставив даже лоскутка на пеленки сыну. Но всем
нам было уже не до капитана и не до трофейных манаток. Мы с Азарием сно-
ва долбили землю на Красном поселке. Достали, достали аж на Урале бедно-
го фэзэошника, свернули ему голову труды мудреные Карла Маркса и его
партнера Фридриха Энгельса.
