разрешая движение во все стороны света. И в лад разбушевавшейся печке,
веселящейся кастрюле, подпрыгивающему чайнику во мне воскресло с детства
дорогое: "На рыбалке, у реки, кто-то тырнул сапоги. Я не тырил, я не
брал, а на ва-са-ре стоял".
- Ладно. Вассер. Знаю я, знаю солдатскую тонкость: "Дай водички, хо-
зяюшка, а то так жрать хочется, аж ночевать негде".
Немец не понял моего юмора. Я подцепил ногой табуретку, пододвинул ее
к дверце плиты и жестом пригласил гостя садиться. Он без церемоний под-
сел к печке, на корточки - так ему было привычней, и протянул руки к
дверце.
- У тебя есть время? - спросил я, и гость закивал головой:
- Я, я! Мост. Ремонт. Профилактик, герр саржант говорил, айн час.
Сцелый час.
Русская речь давалась гостю трудно, но чтобы приспособиться и выжить,
он все же многого достиг, рассудил я, и еще рассудил, что диспетчеру
станции Чусовская товарищу Кудинову, а то и самому начальнику станции
товарищу Чудинову за несогласованность в действиях с путейцами, за за-
держку поездов по важному направлению с интенсивным движением, как гово-
рится в сводках, докладах и рапортах, крепко нагорит, могут премии ли-
шиться иль того крепче - с должности слетят, в слесаря депо. Там вечно
не хватает черных работяг.
Размышляя на производственные темы, я шнырял мимо гостя, налаживал на
стол.
Отлил в таз под умывальником горячую воду из картошки, размельчил бу-
тылкой соль на столе, разрезал луковицу, поделил пополам остатки хлеба и
половину его, для жены и дочки, засунул под старый чугунок, опрокинутый
на столе, да еще и кирпичом сверху придавил.
- Крыса, - пояснил я гостю, - крыса, зверина, не дает нам жизни.
- О-о, крыс, - закивал головой гость, - много-много лагерем крыс,
много-много рудник. Хищник... - сказал он и почувствовал себя если не
ближе, то уверенней в этом доме.
- Ну, как тебя там? - оглядев накрытый стол, спросил я. - Фриц? Курт?
Ганс?
- Больше я никаких немецких имен не помнил.
- Я есть Иоганн, - попробовал улыбнуться гость. - Иоганн Штраус, зна-
ет вы?
- Знаю, знаю. Большой вальс, гросс вальс - "нарай-нарай, там-там,
там-там",
- запел я, и Иоганн снова через силу попробовал улыбнуться и, подви-
гаясь к столу, по моему знаку заключил:
- Вы есть весь-олий зольдатен.
- Веселый, веселый, - подтвердил я и вспомнил, что девчушка-то моя
ждет там, у наших, когда ее заберут, и какого хера, зачем я ломаю эту
комедь? Чтоб упиться собственным благородством, доказать Европе, что
наш, советский, гуманизм - передовой, а мы - самые душевные люди на све-
те. Так мы уж это доказали немцам - ростовский капитан наглядно тот гу-
манизм в Германии продемонстрировал. Был я и остался придурком, лучшим в
мире придурком - советским, это уж точно, и этого у меня не отнять.
Мы ели картошку молча. Иоганн брал со стола не складывающимися в ще-
потку, вздутыми в суставах пальцами соль и посыпал картошку и дул на ту
картоху, дул, обхватывал рассыпчатую плоть ее потрескавшимися, обветрен-
ными губами. Я тоже дул, но губы мне меньше жгло, и, по деревенской еще
привычке сыпанув перед собой на стол щепотку соли, я макал в нее облуп-
ленную картофелину.
Дела у меня шли проворней и ловчее.
Я набрал в щепотку соли и почти сердито сыпанул ее перед гостем.
- Ешь. Так ешь. Стол чистый.
- По-русску ешь! - сказал гость, макнул картошку в соль, возвел лицо
к потолку, затрясся головой и весь затрясся, всем туловищем, всем
тряпьем, даже полуоблезлой крупной головой затряс. Большой, неуклюжий в
тряпье, неуклюже, по-мужицки и плакал он, роняя в серую соль прозрачные
слезы, простуженно выкашливая в горсть разжеванную картошку и соль, пы-
тался выговорить: - Что... что мы наделаль? Я, я ест фашист, слюга
Гитлёр, слюга фатерлянд... Пес... пес... - поправился он.
- Да ладно, хули теперь каяться, скулить, рубай знай картошку. Дай
тебе Бог до дому добраться и в живых свою семью застать. Англичане, чи-
тал я и слышал по радио, всю Германию с говном смешали. Народу тьму с
воздуха истребили.
Тоже вот в Бога веруют, кресту поклоняются.
- Бог отвернулся от людей, отвернулся, - утираясь тряпкой, вынутой из
недр лоскутья, потупился Иоганн и, поднявшись с табуретки, начал мне
кланяться и, как дочь моя, без первой буквы говорить: - Пасибо! Большо,
гросс пасибо.
Я взял у него котелок и высыпал в него из кастрюли остатки вареных
картошек, подумал-подумал, махнул рукой и, изматерившись от злости на
себя, вынул из-под чугунка кусок хлеба и ополовинил его.
- Не надо, не надо! - слабо протестовал Иоганн. - Фрау, киндер... я
понимайт. Последний кусьок. Брот, брот... - И снова начал клохтать, что
курица, заглатывая рыдания, и пятился, пятился спиной к двери, толкал,
толкал ее задом, пока наконец не отворил.
Еще бы немножко, и я вытолкал бы его, но дверь наша, "самозакрывающа-
яся", вошла в притвор и тихо прошептала: мудило ты! И я вслух добавил:
"С мыльного склада!" - и принялся намывать картошек для нового варева.
Вспомнил вдруг, что еще не переоделся, не умылся и за девкой не сходил.
Придет с работы жена, я ей расскажу о своем благородном поступке, и она
вздохнет тихо и кротко, обнаружив, что я и ее половину пайки отдал,
вздохнет еще протяжней, громче и, может, скажет: "До чего же ты у меня
жалостливый!.." А радио на стене все пело, все заливалось голосом Алек-
сандровича:
"Тиритомба! Тиритомба! Тиритомба, песню пой, ое-е-ей".
Кастрюля вновь закипела, запузырилась, заплевалась через край. Я на-
кинул шинель и пошел за дочкой.
Состав еще стоял против окон. В раскрытых дверях, свесив ноги, тесно
сидели пленные и что-то ели из котелков. Не один я такой жалостливый жил
в здешней местности. В России любили и любят обездоленных, сирых, арес-
тантиков, пленных, бродяжих людей, не дает голодная, измученная родина
моя пропасть и военнопленным, последний кусок им отдаст. Вот еще бы нау-
читься ей, Родине-то моей, и народу, ее населяющему, себя жалеть и лю-
бить.
Мне показалось, что из вагона, стоящего против нашей избушки, кто-то
мне помахал, и я, разом на что-то озлясь, сквозь стиснутые зубы выдавил:
- Да поезжайте вы, поезжайте вы все отсюда поскорее.
Когда я тащил завернутую в старую шаль дочку, она, в папу нервная и
чутливая, уже каким-то наитием научившаяся угадывать мое настроение, не
тараторила, не рассыпалась стеклянными бусами смеха. Она крепко держа-
лась за мою шею, горячо дышала мне в ухо.
Состава на путях уже не было. Уехали немцы. Домой уехали. Горя на
земле убыло...
* * * Спустя год после рождения дочери появился у нас сын. Если дочь
была, что обезьянка, резва и хулиганиста не по возрасту, то сын рос ху-
деньким, плаксивым, тихим.
Когда он рождался, на этот раз в родильном доме железнодорожной
больницы, я сохранял это дело в тайне, прежде всего в школе: молодой
еще, за партой сижу, а уже отец-героиня!
Ребята и девчонки в нашем классе были в большинстве вчерашние
школьники, поступившие на работу или не желающие учиться в нормальной,
дневной, школе оттого, что там "строже". Ко мне они относились как к
дядьке - почтительно и в то же время насмешливо. Помогали мне с физикой,
математикой, геометрией и прочими тонкими науками, я же их выручал по
гуманитарным предметам, давал списывать диктанты. Хотя я и кончил шесть
классов черт-те когда и многое забыл, но вчерашние школьники, беспечные
и беззаботные, знали литературу, историю, географию хуже меня, продол-
жавшего запойно читать книги. Самый веселый урок у нас был анатомия:
добрые молодцы, в основном семнадцатилетнего возраста, приносили в класс
"шкелет", как они называли наглядное пособие, устанавливали его возле
доски то в хулиганской, то в сексуальной позе, и хотя слово это в те го-
ды было неизвестно, девчонки все равно догадывались, "об чем это", и ко-
торые хихикали, которые плевались, но все ждали учителку, как она-то от-
реагирует. Попалась нам учителка строгая, обстоятельная. Она молча ста-
вила "шкелет" в нормальную позу и только после этого произносила:
"Здравствуйте, товарищи. Начнем урок". Иногда, работавшая еще и в днев-
ной школе, учительница по привычке говорила: "Здравствуйте, дети!" - и в
классе тоже становилось весело.
"Дети" и я на второй год уже сделались не разлей вода. И хотя учиться
и работать в горячем цехе мне было все тяжелей, я школу не бросал - она
мне была доброй отдушиной в этой все более и более мрачнеющей жизни.
Урожай наш - картошку из Архиповки, а это шесть километров от города
- мы весь переносили на себе по горным козьим тропам: три ведра в рюкзак
мне, два ведра - бабе. Шли мимо моей школы по шатким деревянным тротуа-
рам. Жена дохаживала последние недели, но декретный отпуск не брала, бо-
ясь лишиться зарплаты, говорила, что заменить ее некому. Едва уж она
плелась с грузом.
Пытаясь взбодрить бойца, я нес что-то высокое про "мою" школу. Спут-
ница заслушалась, споткнулась и сорвалась с высоко поднятого, досками,
будто клавишами, играющего тротуара. Я заторопился снимать с себя мешок,
но в это время вниз спрыгнул лейтенант с серебряными погонами юстиции и
поднял вверх мою жену с мешком.
Тонко, по-щенячьи скуля, жена навалилась грудью на штакетник. Лейте-
нант придавил меня, вконец растерянного, мигом потом покрывшегося, к ог-
раде:
- Как же вы можете заставлять?..
Понял я его, понял: как это я, сознательный советский человек и муж,
могу заставлять таскать грузы такую маленькую женщину, с таким большим
брюхом, готовую не сегодня-завтра родить.
Прежде я что сделал бы? Послал бы его на три буквы, как говорят ин-
теллигентно себя понимающие дамочки. Но был я уже такой усталый от жизни
и от груза, навешанного на тощую спину, взмыленную под мешком, что не
было сил у меня на гнев и ругань. Я начал сердито снимать мешок со спины
жены. Она, слабо сопротивляясь, бормотала: "Ничего, ничего, я донесу.
Как-нибудь донесу". Лейтенант помог мне снять с жены мешок и вдруг сра-
женно воскликнул:
"Вы-ы! Так это вы!.." Это был тот самый Радыгин, который ехал с нами
в тамбуре соликамского поезда, когда мы возвращались с войны. Забросив
мешок жены с картошкою за плечо, поддерживая ее под руку, он помог нам
добраться до дому, до нашего знатного флигеля, по дороге рассказав, что
очень трудно складывается мирная жизнь. Женат тоже, уже двое детей. Жи-
вут они в этой самой школе, в кладовке с одним окном. И жена у него не
кто иная, а та самая учительница, что преподает нам анатомию. Пристально
оглядев снаружи наши хоромы, затем и изнутри, лейтенант коротко вздох-
нул:
- У нас и такого жилья нет... Надо бы вызвать врача.
- Не надо врача. Ничего не надо, - как всегда в минуты беды или бо-
лезни сердитая, мрачно обронила супруга моя, легла на койку в чем была и
прикрыла локтем лицо.
Ссыпав картошку в отремонтированное подполье, я поставил на давно от-
ремонтированную печку - вот что значит угореть и чуть не умереть! -
восстановленную из праха кастрюлю с овощами, сходил за дочкой к нашим.
Она так и гнила в седухе, сделанной из дупла, играла кружкой и ложкой.
Иногда в седухе и засыпала. Теща затяжно болела. Тесть летом на покосе,
зимой во дворе колотится, им не до нашей девчонки. Да и устали они от
своих детей, от внуков, от своей жизни, очень сердились на меня и на
дочь за то, что затеялся у нас второй ребенок, потому как и с одним не
управляемся.
Увидев меня, дочка запрыгала в седухе, протянула ко мне руки, залепе-
тала:
"Папа! Папа!" - и смолкла, не увидев встречной улыбки. Она была мок-
рая и грязная, преданно обняла руками в ниточках мою шею, дышала в ухо и
не иначе как утешая меня вдруг сказала шепотом: "Слусай, папа".
Вода не успела нагреться. Я подмывал девочку почти под холодным умы-
