редь, глядя на мою грязно завязанную руку:
- Где покалечился?
- Да ханурик один раздавил подъемником палец.
- На больничном? - что-то явно смекая, спросил мужичонка.
- Вытурили уже и с больничного, и с работы.
- Загораешь?
- Загораю.
Я нес на спине дырявый рюкзак, набитый костями, новознакомец - две
тяжелые сумки. Он часто останавливался отдыхать из-за ноги, и в пути я
узнал, что зовут его Сана, фамилия у него довольно распространенная в
здешних местах - Ширинкин, воевал он на Белорусском фронте, был в пехоте
и навоевал недолго, подбили, вернулся домой еще задолго до Дня Победы,
ныне работает в артели инвалидов "Металлист" жестянщиком, клепает хлеб-
ные формы и нештатно - пока - слесарит на хлебозаводе. Есть уже парнишка
на третьем году, баба донашивает второго. Накопил немного денег, начал
строить жилье, дело движется туго, в помощниках всего лишь один отец -
довольно дряхлый, в горячем цехе поизносился, да и пил горячо и дрался
пьяный, вот силу-то всю и израсходовал. Я понял так: узнавши, что я сво-
боден от работы, Сана хочет привлечь меня на стройку в качестве помогай-
лы, но, узнав, что я тоже начинаю возведение жилья, сказал откровенно:
- С паршивой овцы хоть шерсти клок, окрести тогда мне парня.
Так у меня появился кум и на долгие годы друг и верный помощник. Он
тоже сначала сделал ребятишек, уж потом догадался, что их надо кормить,
обувать, одевать, но самое главное - не на улице держать, а в тепле.
Отец у Ширинкина был хоть и неказистым плотником, но многому научил
парня в детстве, всему остальному этого удальца научила жизнь. Был он
необыкновенно во всем ловок, ко всему уже приспособлен, тащил из артели
"Металлист" и с хлебозавода все, что можно утащить. Купил вот по дешевке
сарай на улице Трудовой, раскатал его и почти собрал избу на горе,
по-над Усьвой-рекой.
Домик, весело глядящий с высоты двумя окнами на закат, был уже под
железной крышей. В тесно застроенном дворе скулёмана кухонька об одно
окно, где и обреталось пока что семейство Ширинкиных, в стайке топталась
и звучно шлепала лепехи на пол корова, велись тут куры, хрюкал поросенок
подле огорода, мелкозубая, злая собачонка катала цепь на проволоке.
Костей, и как можно больше, будущий мой кум добывал для обмена на зе-
леные корма скоту, зерно же, отруби и прочее довольствие сгребал на хле-
бозаводе:
выпишет пуд - увезет воз. Негодовать, презирать моего новознакомца
иль восхищаться им? В моем положении ничего мне иного не оставалось, как
восхищаться.
После крестин кум мой посетил мою новостройку, благо располагалась
она неподалеку от единственной действующей бедной церковки, насупился,
узнавши, с кем и чем я начинаю строиться, обложил меня крутым матом и
поковылял на Железнодорожную улицу, чтоб осмотреть флигель. Осмотревши
хоромину мою, совсем помрачнел мой кум, однако на крестинах, где крепку-
щая брага с водочным колобком лилась рекою, полюбив, как он говорил, с
ходу меня и жену мою, кричал, что советские бойцы нигде не сдаются, нас-
тоящие советские люди в беде друг друга не оставляют.
Бедный, бедный мой кум, как и все прочие фронтовики, развеявшись по
земле, был так же, как и я, как и все вояки, одинок, в одиночку и бился,
выплывал к жилому берегу, но, истинно русский человек, он хотел кого-то
пустить в сердце, любить, жалеть, и тут подвернулись ему мы с женою,
вовремя и кстати подвернулись. Мы пели песни военной поры, старый Ширин-
кин пускался в пляс, младший тоже истово стукал об пол ногой, но скоро
понял, что на одной ноге плясать - все же дело неподходящее. Изрядно
захмелев, иначе бы не решился, от обильной еды и крепкой выпивки, я ис-
полнил соло свою заветную и вечную песню, сделавшуюся во мне молитвой, -
"Вниз по Волге-реке", кум мой, целуясь и обливаясь слезами, кричал:
- Не было у меня брата, не было, ты мне брат, ты, хоть и по морде ме-
ня...
* * * Кум мой вообще не давал проникать в себя унынию, явившись на
мою стройку, встряхнулся и произнес: "И не таки крепости одолевали
большевики", - хотя сам был беспартийным и в доме его никаких партийцев
не водилось, книг он не читал, а вот поди ж ты, партийной идеологией
проникся; кум велел разбрасывать и свозить то, что называлось флигелем,
что и было сделано с толковой его помощью в ближайшее воскресенье мной,
тестем и Азарием. В разборке я показывал удаль, как-то будет в сборке.
Кум подвез на стройку моху, лоскуток толя, мешок пакли, ведро гвоздей,
каких-то железяк полный ящик. Я не понимал, зачем все это, потому как из
железяк знал полезное назначение лишь шарниров, шпингалетов и дверного
крючка. Еще подарил мне кум острущий плотницкий топор и умело насаженный
фигурный молоток. Я радовался этим вещам, как моя девчонка редкостным в
ее судьбе магазинным игрушкам.
В следующее воскресенье трое мужиков и я на подхвате скатали и поса-
дили на мох два срубленных новых звена, и кум, который никогда не курил
- Азарий тоже не курил, - следя за дымом, пускаемым мной и тестем, заме-
тил:
- Легкими маешься, а смолишь!
Отпустивши тестя и Азария домой, кум еще поколотился на стройке, и,
как я понял, с умыслом, да не с простым.
- Тебе край надо до осени влезть в свое жилище. Никому мы с детьми не
нужны, кроме самих себя да баб наших. Сруб собрать, окна вставить я по-
могу, но дальше будешь колотиться один. У меня тоже работы с домом еще
дополна, тоже надо до холодов в свою нору заползти.
* * * Я учился строить и жить в процессе жизни и стройки. Бил я мо-
лотком, как и прежде, чаще по плотнику, чем по гвоздю, рука моя была
разбита до кости.
Порешив, что мешает плотничать раздавленный палец, я попросил снять с
него напалок, сооруженный женою из лоскута сапожной кожи. Она состригла
напалок.
Под ним оказался криво обросший розоватым мясом палец, из недр кото-
рого робким лепестком восходил ноготь. "Какова жизнь, таков и палец", -
глубокомысленно рассудил я.
В начале осени, в сентябре, мы произвели "влазины" в недостроенную
избушку с недокрытой крышей. Главной ценностью в избе была русская печь,
которую сложил дядя Гриша, печник из заводского ОКСа. Он был большой за-
тейник и рассказчик, или баскобайник, по выражению тестя, этот знамени-
тый на весь город печник. Играл на скрипке, ну, это ему так казалось, на
самом-то деле он пилил смычком по струнам, плакал от жалости к себе и от
сочувствия к музыке. Печник приказал, чтоб бабы и я вместе с ними собра-
ли все битое стекло со свалки, избегая при этом аптечных флакончиков,
стекло то измельчить кувалдой в жестяном корыте, да еще прикупить хотя
бы сотню новых кирпичей, да еще сделать бак с "крантом" ведра на четыре,
да запаять его.
Бак нам изготовил все тот же незаменимый наш кум, стекло я, надевши
очки Азария, измолотил в крошку. Кирпич, купленный в ОКСе, окончательно
подорвал наши капиталы, но я все же выставил на разогрев печи полагающу-
юся печнику бутылку водки и получил от него неожиданную похвалу:
- А ты хоть молодой, но умный хозяин. Вот попросил я у тебя пятьсот
рублей, ты пятьсот и дал. Но если б стал рядиться, я тебе б полсотни ус-
тупил, но, етит твою ети, на четыреста пятьдесят и печку бы сложил, а
эдак ты ту полсотскую за зиму оправдашь - на дровах. - Он сходил к печи,
пощупал и погладил ее сзади, будто бабу, по пути отвернул кран у вделан-
ного в дымоходы бака - вода текла, хозяйски оглядел свое сооружение, оно
работало ровно и глубоко дыша, начинало обсыхать от чела и пестреть спе-
реду.
Крупный, с виду неповоротливый мужик, за которым мы, две бабы и му-
жик, едва поспевали на подхвате, любовался своим творением. Мы любова-
лись им, поэтом своего дела, под печи начинал малиноветь - это под слоем
кирпича расплавлялось в горячую массу стекло, бак, нагреваясь, сперва
заскулил по-щенячьи, потом зашумел паровую горячую песню, и мы поверили,
что щи в загнете печи будут три дня горячие, бак не остынет и за четыре
дня.
Рассказав историю своей жизни, очень путаную и романтичную, наполови-
ну, как я теперь понимаю, им сочиненную, он на прощанье присоветовал,
чтоб я заглянул на Чунжинское болото, где ремонтируются бараки и валяет-
ся много всякого добра. Ночью, отдыхая через каждые сто метров, отхарки-
вая мокроту с кровью, я принес с болот половину бухты рубероида и сам
закрыл крышу, за что получил втык от кума, так как крыша у избушки полу-
чилась пологой: экономя материал, я не запустил с запасом края руберои-
да, в большие дожди и ливни, которые тут, на склоне Урала, на исходе
гольфстрима часты и дурны, мы волокли на чердак корыта, тазы, всякую по-
суду, потому что в экономно мной заделанные края и прогибы захлестывало.
На сени и на кладовку не хватило материалу, я отправлялся по старому
адресу в вагонное депо, выбирал в отходах две-три доски, мужики совали
мне в карман горсть гвоздей, и, протопав три километра по линии, приби-
вал принесенные доски. На этом работы замирали. Зато уж моя архитектур-
ная мысль не знала предела, работала не только напряженно, но и с выдум-
кой. Туалет я разместил под крышей сенок, уличную лестницу встроил
внутрь тех же сенок, в кладовке пропилил окошко в досках с буквами, зна-
ками, цифрами, означающими железнодорожную казуистику, вставил в дырку
стеклышко и еще соорудил в кладовке топчан, что позволило называть сие
сооружение верандой. Знай наших, поминай своих!
* * * Незаметно надвинулась зима. Подспорье наше - походы мои в лес
за рябчиками - кончилось. Капиталы наши и здоровье оказались надорванны-
ми. Но мы еще как-то волокли жизнь, вытягиваясь в балалаечную струну.
Главное, все выдержала и не ушла от нас наша няня Галина. Девочку нашу
приняли в детский садик, в тот же, куда ходил внук тещи. Видимо, она,
теща, в округе почитаемая женщина, замолвила словечко и за наше полуго-
лодное дитё.
У жены заболела нога. Бегучая, стремительная, порой до бестолковости
прыткая, она с трудом ходила на работу. Строившаяся по соседству заведу-
ющая тубдиспансером, к территории своего заведения усадьбой примкнувшая,
в отличие от старшего брата жены, расположившегося чуть выше по улице
Партизанской, нас по-соседски навещала и уволокла жену на рентген.
И удар, страшнее не придумать: туберкулез кости, коленный сустав по-
ражен болезнью. Следом за женою соседка заставила и меня "провериться на
рентгене". Нервотрепка, бесхлебица, тяжелая работа на стройке не прошли
даром - туберкулез мой успешно развивался, легкие гнили напропалую.
Жену завалили в тубдиспансер. Я остался один с двумя детьми, потому
как братец Галины вновь женился, сотворил свежей, молодой жене свежего
ребенка, ему снова понадобилась нянька, и он затребовал домой сестру.
Мы начали погибать. И кабы мы одни. Мое вновь возделанное жилье рас-
положилось на пути к Красному поселку, стало быть - к кладбищу, и, под-
нимаясь в гору, духовой оркестр делал последний до кладбища проигрыш по-
хоронного марша аккурат под окнами нашей хоромины, в конце огорода духо-
вики брали под мышку умолкнувшие трубы и следовали дальше. Но с музыкой
хоронили мало кого, гроб за гробом на подводах, на грузовых машинах,
когда на домашних тележках, детей под мышкой с деловой поспешностью во-
локли в гору. И чем дальше шла жизнь, тем чаще везли женщин. Молодых.
Самоаборты, подпольные аборты косили и валили советских женщин - пар-
тия и правительство боролись за восстановление и увеличение народонасе-
ления России, выбитого на войне. По приблизительным подсчетам, за первые
послевоенные годы погибли три миллиона женщин и столько же отправились в
тюрьму за подпольные дела, сколько погибло детей - никто не составил се-
бе труда сосчитать и уже не сочтет никогда.
О-о, русская доля, которую в старину называли точнее - юдолью, где же
