Когда-то падавший со строительных лесов и ушибившийся головой младший
брат жены, Вася, дочитался до точки, взял и повесился в сарае.
* * * Пока я катался в Сибирь и обратно, жена моя перетащилась во
флигель. Он состоял из двух половин, этот флигель, давно списанный, поч-
ти залегший окошками в огород и не упавший только потому, что снаружи
его подпирали четыре крепких, с сенокоса приплавленных, бревна. Внутри
подпорок было шесть, при мне появились еще две. Печь развалилась. Папаша
принес из бани железную печку, выдолбил дыру в старой трубе, засунул ту-
да железное колено.
Еще он принес старую железную кровать из сарая и, чтоб она не падала,
прикрепил ее к стене, закрутил на гвоздях проволокой, еще он принес вы-
шедший из строя курятник, выскреб из него плесневелый помет, покрыл фа-
нерой верх - получилась столешница. Задвинул изделие в угол, прикрепив,
опять же, его гвоздями к стенам.
Жена моя побелила стены, потолок и печь, намыла полы, отскоблила ку-
рятник ножом, повесила шторы на окна и занавесила проем - ход из кухни в
комнату, на заборку прибила две репродукции из журнала. Перегородка из
кухни была фанерная, и ее вспучило осевшим потолком. Но уют все же был,
и какой уют!
Разве сравнишь с окопом иль блиндажом, даже штабным.
Главный тон и вид придавала штора. Еще когда я боролся со снегом на
станции Чусовской, прибегла как-то ко мне погубительница шинели Анна и
сунула сырой и грязный комок материи: "На! Твоя кнопка занавески сде-
лат". На станцию прибыл какой-то груз из Канады иль Америки, завернутый
в плотную марлю, прошитую разноцветными нитями: красной, голубой и жел-
той. Нарядную эту упаковку узрели вокзальные бабы и давай ее драть, к
делу употреблять. Мужики в пакгаузе и на товарном дворе были всегда
пьяные и за то, что бабы давали им себя пощупать, разрешили сдирать упа-
ковку, на их взгляд совершенно лишнюю.
Жена моя тот лоскут от упаковки мыла-мыла, стирала-стирала - и сотво-
рена была штора - радуга, сиянье, красота. И жилье наше инвалидное из-
нутри сделалось куда с добром! В нем было всегда чисто, светло от беле-
ной печки и штор на окне, сотворенных из старых наволочек. На углах тех
шторок-задергушек жена вышила синие васильки с зелеными лепестками. Так
мило получилось.
Отдельное жилище, уют, созданный своими руками, - это ли не счастье!
Это ли не достижение для воинов, вступивших в мирную жизнь. Правда, по-
ловицы на торцах подгнили, и западня начала проваливаться в неглубокий
подпол. Ну, да я-то на что, мужик-то в доме зачем?
Грубо, неумело, нестругаными обрезками я починил пол, подшил и укре-
пил западню, на свалке подобрал полуведерную кастрюлю - парнишки, учени-
ки из артели "Металлист", обрезали проносившийся низ кастрюли, припаяли
новое дно, и мы варили в той кастрюле картошку и уплетали ее за милую
душу. Иногда удавалось купить на базаре кусочек сала, мы эти грамм сто
делили на два-три раза, сдабривали луком - и очень-очень аппетитное ва-
рево получалось.
Картофель мы сперва покупали на базаре иль его выписывали в артели
"Трудовик". Луку и чесноку как-то привез нам Иван Абрамович, чтоб мы не
жили без витаминов, пообещал весною выделить нам сколько-то земли, возле
своего огорода, и семенного картофеля на посадку.
* * * Здесь, в этом райском жилище, разрешился и "секрет" жены: поя-
вилась у нас дочка, которую я в честь своей мамы назвал Лидией. И если
прежде мы топили печь два-три раза за ночь, теперь ее приходилось жарить
беспрестанно. Надо было добывать дрова. Я пошел в горсобес и нарвался на
начальника, который еще в сорок втором году убыл с фронта по ранению,
занял теплое местечко среди баб, царил, как бухарский падишах. "Откуда,
откуда ты будешь-то? Ах, из Сибири! Ну так и поезжай в Сибирь за дрова-
ми. Ха-ха-ха!.." - порадовался он своему остроумию. Я знал в этом богос-
пасенном городе пока одного лишь заступника за народ - военкома Ашуато-
ва. Пошел к нему. Он в телефон наорал на горсобес, и нам подвезли кузов
дров. Осиновых. Сырых.
Семен Агафонович сказал: "Ат варнаки! Ат шаромыжники!" - и посовето-
вал сходить в вагонное депо, попробовать по линии дорпрофсожа выписать
отходов, среди которых, объяснил он, попадается много старых вагонных
досок. "С имя осина сгорит за милую душу", - заверил тесть.
Я не только выписал отходы на дрова, но и нашел работу в вагонном де-
по, в горячем цехе, где отливали тормозные колодки и башмаки для них.
Цех пыльный.
Все работы, в том числе и разгруз вагранки, велись вручную, кувалда -
главный был инструмент вспомогательного рабочего. Но здесь, в горячем
цехе, были самые высокие заработки в депо. И я вкалывал возле вагранки,
да еще и в железнодорожную школу рабочей молодежи записался, и был самым
старшим в классе, и учился подходяще - хотелось, очень хотелось закре-
питься в жизни, обрести устойчивое в ней место, попасть на чистую кон-
торскую работу.
* * * Ранней осенью мы потеряли нашу девочку. Да и мудрено было ее не
потерять в нашей халупе. Зимою жена застудила груди, и мы кормили дочь
коровьим молоком, добавляя в него по случаю купленный сахар.
Но прежде чем покинуть нас, то милое, улыбчивое существо сотворило
свой жизненный подвиг, ради которого, видимо, посылал ее Бог на землю:
она спасла жизнь матери и отцу. Отчаявшись натопить нашу избушку, где
ребенок все время сопливел, кашлял и чихал, моя разворотливая жена, у
которой ноги и руки часто опережали разум, очистила старую печку от сора
и золы, поправила и замазала щели, вставила в дыры кирпичи и жарко про-
топила парящее сооружение.
Я после смены и школьных занятий так уставал, что часто не хватало
моих сил осмотреться в хозяйстве, упредить намерения жены, проконтроли-
ровать ее прыткие домашние действия. Она тоже смертельно уставала, а тут
еще за печника, за штукатура и за истопника поработала. Выкупала ребенка
в железном корыте, которое, опять же, изготовили в артели "Металлист"
инвалиды-жестянщики из кровельного железа...
Глухой ночью что-то грузно упало на меня - я трудно проснулся. В не-
уклюжей деревянной качалке, сработанной папашей, Семеном Агафоновичем,
еще своим детям, тепло укутанная, чихала и плакала девочка. Поперек кро-
вати на мне без памяти лежала моя жена. Сверхусилием - мать же! - не да-
вая окончательно померкнуть сознанию, она едва шевелила губами, еле
слышно повторяя: "Угар...
угар..." Я отбросил ее, резко вскочил и тут же возле кровати упал на
пол. Девочка все плакала и чихала. Я потом узнаю, что дети малые устой-
чивей взрослых к угару.
Я на карачках выполз на кухню и, хватаясь за все еще горячую плиту,
потянулся, чтобы открыть вьюшку, но не открыл - старая вьюшка заклини-
лась в щели, я обрушился на плиту, разбил лицо, рассек губу и, увидев
кровь, заливающую мою грудь, пополз к корыту, в котором мокли детские
пеленки, видимо, чтоб умыться. По пути к корыту я наполз на старую за-
падню, на которую мы старались не наступать обеими ногами, если возможно
было, обходили ее. Западня провалилась, вместе с нею в подполье свалился
и я.
Подполье было старое, обвалившееся, до пояса мне. В добротном под-
полье я бы погиб, следом погибли бы жена и дочка, но из этого я как-то
выбрался и снова полез к корыту, упал в него лицом, замочился весь, стя-
нул с себя мокрое, солдатское еще белье и сообразил, что надо открыть
дверь на улицу. Но дверь была внаклон флигелю, разбухшая, снаружи обши-
тая старьем. Я забавлялся тем, что, неся беремя дров, приостанавливался
на пороге, дверь, кряхтя, подшибала меня аж до самой печи. И сейчас,
распахнувшись, выпустив меня, успевшего натянуть шинель на голое тело,
дверь медленно притворилась - запечатала жену и дочку.
В эту ночь, сказали мне потом, на дворе было за тридцать градусов мо-
роза.
Нагой, мокрый, на мерзлом полу сенок я скоро очухался настолько, что
прямо босиком по тропе ринулся в родительский дом, застучал, забренчал.
Узнав мой голос, Семен Агафонович открыл дверь и отшатнулся - перед ним,
в распахнутой шинели, с залитым кровью лицом, грудью и животом, шатаясь
и в горсть воя, стоял, как потом окажется, любимый зять. Короткий пере-
полох, беготня, крики:
- Робята! Робят наших во флигеле вырезали!.. Робята!..
И вот уж Пелагия Андреевна несет, прикрывая шалью, ребенка. Семен
Агафонович волоком тащит по двору родную дочь.
Не стало нашей спасительницы, нашего первенца, нашего ангелочка, яко-
ря, державшего нас возле берега жизни, двигавшего против течения наш
шаткий, дырявый семейный корабль.
Голодом уморили ребенка в больнице. Жена с распластанной грудью лежа-
ла в палате, где было несколько кормящих матерей. Поскольку врачи не
разрешали кормить ребенка, заболевшего диспепсией, ничем, кроме грудного
молока, она просила, умоляла женщин хоть разок покормить девочку. Никто
из женщин не откликнулся на ее мольбу. Робко, со слезами просила жена
врачей привезти молока из родильного дома - некоторые женщины сцеживают
лишнее молоко. "Вот еще!" - было ей ответом. "Ну хоть с детской кухни
бутылочку принесите!" Девочка хотела жить, тащила больничную пеленку в
рот и сосала ее, жамкала деснами. Когда умерла девочка, жена долго
пальцем выковыривала из ее рта, запавшего, будто у старушки, обрывки ни-
ток трухлой ткани.
Пройдет сколько-то лет, и нашего первого, конечно же обожаемого, вну-
ка настигнет та же, что и Лидочку, болезнь. Вместе с матерью его завалят
в инфекционную больницу, где он сразу же намотает клубок переходчивых
болезней. И, как в давние, послевоенные годы, станут лечить ребенка
прежним, нестареющим методом - голодом. Парень уродился крупный, жоркий,
голод переносил совсем тяжело. Но у него было уже два зуба и мужицкий
характер.
Однажды он схватил кусок черного хлеба и, давясь, принялся рвать его
и жевать, а ночью, когда мать задремала, просунул руку сквозь решетку
кровати, спер с тумбочки соленый огурец и иссосал его до кожуры - мужик,
боец не сдавался, боролся за свою жизнь.
Утром его, завернутого в пуховую шаль, вынесли "подышать", и, увидев
меня, он протянул руки и, когда я его принял, упал мне на плечо лицом и
горько-горько, по-взрослому, разрыдался. Мужик жаловался мужику, мужик у
мужика искал защиту. И я велел дочери, высказавшей намерение выкрасть
ребенка ночной порой из больницы: "Действуй!" - думая, что если ребенок
и помрет, то хоть не в казенном месте, а дома.
И дочь ушла с ребенком из пощады не знающего в борьбе за жизнь меди-
цинского заведения.
Было это уже в другом городе, не до конца утратившем отцовские заве-
ты, чувства братства и сострадания.
Знакомый врач осмотрел, ощупал ребенка и громко, по-деревенски грубо
выругался: "Дуболомы! Так их мать! Они ж заморили парня. Он же с голоду
умирает!" - и тут же велел дать ребенку ложечку сладкой воды и ложечку
же рисового отвара.
Вырос высокий, красивый, с виду совершенно здоровый парень, но...
чуть чего
- схватится за живот. Все свое детство любивший пожрать, он глотал
таблетки без сопротивления, и с лекарств, не иначе, мучается аллергией,
часто носом идет кровь, и порою вызывает все это психоз, да какой!..
Вот и перед ним у бабки с дедкой вина постоянная. Всевечная вина пе-
ред его рано угасшей матерью и давняя вина перед первенцем. Ныне ей, Ли-
дочке, было бы уже за пятьдесят...
Я сам сделал из поперечинок и ножек выброшенного в сарай стола крес-
тик. Жена сшила "красивый наряд" покойнице, из марли, собранной борика-
ми, сшили капорочек. Домовинку грубо вытесал папаша, узлом завязали на
мне полотенце, взял я под мышку почти невесомую домовинку и понес на го-
ру. Сзади плелись жена и папаша, с крестиком и лопатой на плече. Когда
зарыли девочку в землю, Семен Агафонович, опершись на лопату, сказал:
- Ну вот, Калерия, Вася и Лидочка при месте... и нам тут лежать. - В
