рок", и "двадцать", и "десять", затем и одна затяжка. Солдаты начали
рыться в тазу и выбирать окурки, таз тот поставил дальновидный, опытный
вояка - Ваня Шаньгбин.
Боевые воспоминания воинов начали сменяться ропотом и руганью.
И в это вот ненастное время возник в чусовском военкомате военный в
звании майора, с перетягами через оба плеча и двумя медалями на выпуклой
груди: "За боевые заслуги" и "За победу над Германией". Были еще на нем
во множестве значки, но мы в значках не разбирались и особого почтения к
майору не проявили.
Обведя нас брезгливым взглядом, майор ринулся вверх по лестнице, нас-
тупил кому-то на ногу. "Ты, харя - шире жопы! - взревел усатый сапер на
лестнице.
- Гляди, курва, куда прешь!" "Встать!" - рявкнул майор на весь этаж.
В зале с испугом подскочили несколько солдатиков. Но сапер на лестнице
отрезал: "Х... своему командуй встать, когда бабу поставишь. Раком! А
мне вставать не на чё". - "Эй ты, громило! - закричали из залы, от тазу,
сразу несколько угодливых голосов. - Может, он из комиссии какой? Может,
помогать пришел..." - "Я е... всякую комиссию!" - заявил буян с лестни-
цы.
Каково же было наше всеобщее возмущение, когда майор с документиками
в руках спускался по лестнице, победительно на нас глядя. Да хоть бы
молчал. А то ведь язвил направо и налево: "Расселись тут, бездельники!"
- и поплатился за это. У выхода намертво обхватил его "в замок" ногами
чусовлянин родом, с детства черномазый от металла и дыма, с широко рас-
сеченной верхней губой, в треугольнике которой торчал звериный клык,
бывший разведчик Иван Шаньгин и стал глядеть на майора пристально, мол-
ча. У Вани под шинелью два ордена Славы, Красное Знамя - еще без ленточ-
ки, старое, полученное в сорок первом году, множество других орденов,
медалей, даже Орден английской королевы и люксембургский знак. Ваня ор-
денами дорожил - дорого они ему достались, а люксембургский эмалевый
знак с радужной ленточкой предлагал за поллитру, но никто на такую дико-
вину не позарился.
Ваня был демобилизован по трем ранениям, его били припадки. Уже
здесь, в военкомате, я, имеющий опыт усмирения эпилептиков, приобретен-
ный, как сообщал, еще в невропатологическом госпитале, несколько раз с
ним отваживался. Ваня Шаньгин перетаскал на себе за войну не меньше роты
немцев-языков, шуток никаких не любил, в солдатском трепе не участвовал
по веской причине: он не просто заикался после контузии, он закатывался
в клекоте, трудно выворачивая из себя слово. Опять же по опыту госпита-
ля, я подсказал Ване говорить нараспев, и дело у него пошло бойчее. Мы
не сговариваясь уступили Ване место в очереди наверх, матросов склонили
пропустить его без очереди, но Ваня нам пропел: "В-вы чё-о, ё-ё-ё-моё?!"
Ну, поняли мы, поняли Ваню: вы чё, славяне, как потом в глаза вам гля-
деть буду.
И вот этот Ваня Шаньгин известным ему разведческим приемом закапканил
майора и смотрел на него. Сжав обросшие губы. Молча. А майор попался ду-
рак дураком!
Нет чтоб приглядеться к Ване, спросить, чего, мол, надо. "Как ты сме-
ешь?!" - заорал. Ваня молчит. И весь военкомат молчит. Точнее, нижний
этаж военкомата смолк. Наверху как трещали машинки, шуршали и скрипели
половицы, гремели стулья и скамьи, так все и продолжалось - помощи отту-
да ждать майору было бесполезно. Однако он не сдавался:
- Я тебя, болван, спрашиваю?!
Ваня Шаньгин вежливо запел:
- З-з-закку-у-урить дава-а-а-й!
Тут только майор что-то смекнул, вынул коробку "Казбека" и дерзко, с
вызовом распахнул ее перед самым Ваниным носом:
- Пр-рошу! - и даже сапожками издевательски пристукнул.
Ваня, опять же вежливо, по одному разжал пухленькие пальчики майора,
вынул из них коробку "Казбека", всунул одну папиросу под жутко белеющий
клык, протянул коробку соседу, тот пустил ее в народ. Ваня Шаньгин вынул
немецкую зажигалку с голой, золотом покрытой бабой, чиркнул, неторопливо
прикурил и только после этого удостоил опешившего майора несколькими на-
путственными словами:
- Г-где во-воеваааал, ко-ооо-реш? Х-хотя по-по-по-по рылу
вид-но-о-о-о, - и указал на дверь, выпуская майора из плена: иди, мол, и
больше мне на глаза не попадайся.
Майор, как ныне говорится, тут же слинял. Из военкомата. Но не из го-
рода. Он сделается судьей в Чусовском железнодорожном отделении прокура-
туры, много людей погубит, много судеб искалечит, но умрет в страшных
муках, умрет от изгрызшей его болезни, как и положено умирать мерзавцам.
Ваня Шаньгин проживет всего несколько лет после демобилизации, будет
торговать семечками и табаком на базаре, пить, куролесить, жениться по
два раза в год, чаще и чаще падать в припадках в базарную, шелухой заму-
соренную пыль, в лужи, оранжевые от примесей химии с ферросплавного за-
вода, и однажды не очнется после припадка, захлебнется в луже.
Но когда это еще будет?.. Тогда же, в военкомате, Ваня был возвышен
народом до настоящего героя. Да он, Ваня Шаньгин, и был истинным народ-
ным героем войны. Слово "герой" затаскали до того, что оно уже начало
иметь обратное воздействие, отношение к нему сделалось презрительное,
однако по отношению к Ване Шаньгину, кости которого давно изгнили в гли-
не и камешнике чусовского кладбища, я произношу это слово с тем изна-
чальным, высоким, благоговейным смыслом, которое оно имело когда-то.
Возле входа в военкомат, по правую руку, при купце была отгорожена -
для уличного люда, конюхов, дворников, нищих и богомольцев - комнатенка
наподобие кладовой, с узким окном в стене. Перегородку в ту "людскую"
пролетарии сорвали, сожгли, железную печку, видать, сдали в утильсырье,
но вверху брусьями, по бокам стояками отгороженное от "залы" помещение
это все-таки отделялось. Деревянная, еще до революции крашенная широкая
скамья была там укреплена вдоль стены, и на ней поочередно "отдыхали"
изнуренные вояки; совсем уж бездомные, бесприютные демобилизованные бе-
долаги дрыхли под скамьей.
Спиной к "зале" и народу дрых уже несколько суток сержант с эмалиро-
ванными, синенькими на багровом, угольниками, пришитыми на отворотах ши-
нели. У него была чудовищных размеров плоская фляга, обшитая толстым
сукном. Знатоки утверждали - "ветеринарная", и знатоки же объясняли, что
во фляге той и зелье лекарственное для коней, коров и прочего скота, ко-
торое этот сержант приучился потреблять и не отравляться. И правда,
что-то было тут нечисто.
Проснувшись, сержант таращил безумно горящие глаза на народ, на поме-
щение, потом отчего-то на карачках полз к баку с водой и, гулко гакая
кадыком, выпивал две, иногда три кружки воды, после чего, сронив шинель,
мчался на улку и долго оттуда не являлся.
На задах купеческого двора, в недавно замерзшем бурьяне, зевало двумя
распахнутыми дверцами дощатое сооружение, и два не успевающих замерзнуть
желтых потока от него пересекали двор и уходили под дощатый тротуар, за-
вихряясь в булыжнике, покрывавшем улицу Ленина, водопадом ниспадали че-
рез бетонный барьер к кинотеатру "Луч", иногда захлестывали вход в кино-
театр, тогда подполковник Ашуатов призывал в наряд более или менее знаю-
щих еще дисциплину бойцов заняться "санитарией", пообещав им дополни-
тельную карточку за работу и ускоренное продвижение с оформлением доку-
ментов.
На ходу затягивая поясной ремень, шурша обросшим ртом, сержант спра-
шивал:
"Кака очередь прошла?" - "Пятьсот шешнадцать", - отвечали ему. "У ме-
ня, кажись, шессот пята. Как сержанта Глушкова выкликать станут, разбу-
дите, товарышши", - и опять гукая по-конски кадыком иль селезенкой, от-
пивал из огромадной фляги никому не известного зелья, вешал флягу через
плечо на веревочку, поправлял шапку в головах и, укрывшись шинелью, ра-
зок или два передернув плечами и спиной, опадал в провальный сон.
Старожилы утверждали, что очередь сержанта давно прошла, но он номер
ее твердо не запомнил и вот живет, значит, под скамейкой и с голоду не
помирает, потому как есть подозрение: во фляге у него не просто питье, а
питательная смесь, пущай и скотская, но он навычен к ней.
* * * Тот день в военкомате выдался особенно веселый. Уныние и тоска
развеялись явлением народу еще одного занятного персонажа.
В дверях возник и встал на пороге, небольшого ростика, в фуражке, по
случаю ветра на улице зацепленной узеньким ремешком за узенький же под-
бородок, человек со впалыми щеками, впалой грудью и вроде бы вовсе без
тела, но с длинными руками и круглым ноздрястым носом. Поверх обмундиро-
вания на нем было надето демисезонное пальто, в кармане которого торчала
бутылка, заткнутая бумажной пробкой. Он ее, бутылку, придерживал рукой,
чтобы не вылилось. Пошатавшись возле дверей, пришелец вдруг пронзи-
тельно, каким-то все еще находящимся в переходе, не переломившимся еще,
парнишечьим голосом прокричал:
Весна пришла, победа наступила И всем народам радость принесла.
Певец победоносно озрел публику, которая уж привыкла в военкоматном
сидении и на боевом пути к выступлениям разных певцов, посказителей, по-
этов, фокусников, кликуш и всяких разных придурков. Особого восторга на-
род не выразил, но бутылкой кое-кто заинтересовался. Мужичок-парнечок
набрал в грудь воздуху и провозгласил истошным голосом:
- Здрасте, товарышши победители ненавистного врага!
- Здорово ночевал! - вразброс откликнулись от порога и из "залы".
- Бодрости не слышу. Здрасте, товарышши!
- Сбавь натуг, а то обсерешься, - посоветовали ему.
- А поди-ка ты отселе, командир! - заворчал Ваня Шаньгин. - Двери
притвори - не лето... холодом ташшы-ыт по ногам. Закурить давай!
- Есть притворить дверь! - Мужичок потянул на себя дверь и пошел по
спирали человеческого круга, толкая в народ сухонькую, но довольно креп-
кую и цепкую руку, церемонно представляясь: - Спицын. Федя. Спицын. Фе-
дор.
И когда пожал те руки, какие мог достать, окинул залу взглядом:
- Загорам?!
- Загорам, загорам. Ты закурить давай!
- Ето можно. Ето счас!
- И Ване Шаньгину выпить поднеси! Всем не хватит. Он тут оборону в
одиночку держит. Врага счас токо смял...
Ваня подвинулся. Федя сел подле него и протянул бутылку. Тот, вышаты-
вая пробку клыком, не то спросил, не то утвердил:
- Пе-пехо-ота?
Федя охотно приложил к фуражке руку, снова звонко, будто пионер, вык-
рикнул:
- Старшина отдельного саперного батальона Федор Фыфыч Спицын. Ха-ха!
- Бра-ата-ан! - раздалось встречно, и с лестницы кубарем покатился
усатый грубиян сапер и чуть не свалил Ваню Шаньгина, страшно испугавше-
гося за бутылку - к груди, будто младенца святого, он ее придавил.
Сапер-грубиян отпил из бутылки первый и, передавая ее Ване Шаньгину,
рявкнул на Федю:
- Чё орешь! Тут контора, военкомат, не саперна кухня!
Бутылка быстро опустела. Круглый, вместительный, на кастрюлю похожий
предмет, сделанный из алюминиевого поршня, именуемого "палтсигаром", то-
же мигом опорожнился. Федя влился в дружную, уже не военную, но, увы,
еще и не гражданскую, семью, объяснив, что домой ему итить нельзя, все,
что было привезено с собой, большая семья Спицыных пропила и приела.
Ему, как и нам, пора "за ум браться", поступать на работу, добывать
деньги и пропитанье.
Обжившись на гражданке, сил, ума, самостоятельности накопивши, он же-
нится, поскольку у него есть невеста, она дождалась его в полной сохран-
ности, он ее уже попробовал и с точностью в этом удостоверился. Он-то,
Федя-то, хотел с ходу, с лету и чтоб не жениться, но отец его, Спицын
Феофан Парамонович, понимающий жизнь по-старорежимному, поскольку всю ее
с малолетства отбухал на доменной канаве, жениться заставляет, но спер-
ва, говорит, определись в жизни, обоснуйся, штаны заведи и угол и тогда
уж женись.
Федю заставили в подробностях обрисовать, как, когда, где и каким об-
