ВИКТОР АСТАФЬЕВ
ВЕСЕЛЫЙ СОЛДАТ
Повесть
Часть вторая
СОЛДАТ ЖЕНИТСЯ Служил солдат четыре года и холостым побыл четыре дни.
Такая вот баллада на старинный жалостный лад слагалась в моей башке под
стук вагонных колес и под шум встречного ветра. Путь с войны я довольно
подробно описал в одной из повестей и повторяться не стану - противно
все это не только вновь переживать, но даже и на бумаге описывать.
Катил я с незнакомой почти женщиной на ее любимую родину, на Урал, в
ее любимый город Чусовой. Катил и все время ощущал томливое сосание под
ложечкой. Куда меня черт несет? Зачем?
Но в той нестроевой части, куда я с отрядом искалеченных фронтовиков,
у которых открылись раны, угодил после конвойного полка и госпиталя, бы-
ла туча девок-перестарок, и взялись они за нас решительно, по ими же ус-
тановленному суровому закону: попробовал - женись! Были, конечно, среди
нас архаровцы с опытом, уклонялись от оков, выскользали из цепких рук,
что налимы. Конечно, и девки среди девок были, которым все равно как да-
вать, по правилу иль без правил.
Я же сам добровольно отдался провидению - ехать-то не к кому, вот и
пристроился, вот и двигался на восток, намереваясь в пути узнать харак-
тер своей супруги. Наивняк! Проживши бок о бок с нею полсотни с лишним
лет, я и сейчас не убежден, что постиг женский характер до конца. Знаю
лишь доподлинно и твердо одно: баба есть бездна.
В пути, в народной стихии, баба моя присмирела, ужалась, в тень отод-
винулась, и волей-неволей пришлось мне брать руководство семейной ячей-
кой на себя. Хватили мы под моим опыта не имеющим предводительством
столько мук, страхов и горя - в мой солдатский рюкзак не вошло бы. А
рюкзак был уемистый, цвета неопределенного, сине-серого, безо всяких из-
лишеств и затей, полубрезентовый мешок с крепкой удавкой - ни карманов,
ни клапанов, ни внутренних перегородок.
Я назвал это сооружение сталинским подарком солдату-победителю. С тем
рюкзаком моим и с чемоданчиком, вдетым в кокетливый чехол, застегнутый
на пуговицы, да еще с узелком, в котором были женские нехитрые пожитки,
добрались мы до станции - столицы нашей Великой Родины, только-только
спасенной от фашизма. Как поется в пионерской патриотической песне, в
столице я "ни разу не бывал", супружница ж моя посетила ее два раза - по
дороге на фронт и когда-то ее отпускали в связи с бедой, постигшей
семью:
украли корову, смыло огород вместе с урожаем.
По пути на Урал супруга моя останавливалась у тетушки - проводницы
спецвагонов, квартировавшей в городе Загорске. И вот к этой самой тетуш-
ке наладилась супружеская пара, чтобы передохнуть, набраться сил для
дальнейшего продвижения в глубь нашей необъятной страны.
Жена моя, попав в столицу, воспрянула духом, расправила крылья, взня-
лась во весь свой исполинский рост, ленинский, - метр пятьдесят два сан-
тиметра. Мощь эта, группа крови и прочие подробности были означены в
красноармейской книжке. Она сразу дала понять, что столица имеет дело с
бойцами, повалившими матерый фашизм, что человек она только с виду неза-
тейливый, на самом же деле о-го-го какой разворотливый, прыткий и бедо-
вый.
Для начала баба моя пихнула плечиком под задницу какого-то неповорот-
ливого москвича, тот пошатнулся, но не упал, однако за очки схватился,
отыскивая обидчика, уперся в меня взглядом и завел: "Поз-во-о-ольте!"
Супругу мою, подлинную обидчицу, он и не заметил. Она ж, никого и ничего
не признавая, никого и ничего не страшась, рвалась сквозь толпу, вонза-
лась в нее, будто остро откованный гвоздик в трухлую древесину. Но на
мгновенье опамятовавшись
- не одна ж она движется с фронта, семейной ячейкой движется, - хва-
танула меня за полу шинели и поперла вперед и дальше, вместе с чемодан-
чиком, с узелком, с полным брюхом отходов, так как мы оба давно уж не
ходили до ветру, и я опасался, кабы из меня прямо в метро чего не выда-
вилось.
Так вот, где несомые толпой, где самостоятельно, рубились мы в метро,
проявляя истинный, не плакатный героизм, жена моя таранила всякие на пу-
ти преграды. И я еще успел мельком подумать, что с такой бабой не пропа-
ду и всего, чего надо в жизни, достигну.
В неловкий час, в неловком месте пришло ко мне это умозаключение. В
неловкий час, в неловком месте возникла наша семейная ячейка, и много ей
всяких испытаний и приключений еще предстояло изведать.
Одно из них уже подстерегало нас тут, в метро, через какие-то минуты.
Потом уж, на индустриальном Урале, услышал я индустриальную поговорку:
рад бы вперед бегти, да зад в депо.
Но существу женского рода плевать на то, что сзади, ее занимало
только то, что спереди. Кроме всего прочего, коммунистка она у меня и,
значит, должна стремиться только вперед, только в борьбу, только к побе-
дам. Народ в метро тогда, в сорок пятом, если садился, то выйти никто не
успевал, и, наоборот, если выходил, то войти времени не хватало.
Пропустив несколько поездов, жена моя с моим полупустым рюкзаком,
достававшим ей почти до пят, хотя я и убавил лямки в два раза против
нормы, уцелилась для броска в вагон. А я стою с чемоданчиком и узелком
жены, уныло глазею на приближающийся поезд, в котором притиснуты, расп-
лющены о светлые стекольные стены люди, и думаю: уж лучше бы нам пешком
идти в Загорск, скорее добрались бы до тети...
А поезд шик-пшик - и двери в обе стороны, рокоча, отворяются. Жена
дерг меня за рукав и поперлась прокладывать дорогу, где-то кому-то под
мешок поднырнула, меж двумя толстыми бабами протиснулась, обернув их,
будто матрешек, бордовыми лицами назад, узлами к поезду. Я меж этих
толстых баб застрял, в привязанных за их спинами узлах запутался и поте-
рял жену.
Показалось мне, видел, как она, наклонившись, юркнула меж ног како-
го-то гиганта, несущего на груди своей кучу народа. Он и жену мою внес в
вагон. Я же принялся в панике толкать плечом и грудью человеческие спи-
ны, сдвинувшиеся одной неприступной стеной, не щадил вроде никого. Двери
в вагон
- вот они, рядом, но в воздушном пространстве раздался спокойный го-
лос:
"Осторожно! Двери закрываются!" - где-то шикнуло-пшикнуло, и сомкнув-
шимися дверьми отсекло меня от народа, едущего вперед и дальше, отсекло
и от моей законной жены, которую я под Жмеринкой "раздобув".
Как же так, товарищи?! Катастрофа ж семейной жизни! Мы ж можем поте-
рять друг дружку навеки! В последней надежде бегу следом за набирающим
скорость вагоном, бью напропалую и беспощадно народ оставшимся от жены
чемоданом и чувствую крах всех планов и надежд, а бегу, бегу и с каждой
секундой все трагичней ощущаю бесполезность своих усилий: жена, вот она,
рядом, за стеклышком, но вроде как ее уже и нету, вроде как она мне
приснилась. Но нет, вон она, все еще живая, притиснутая к стеклу, что-то
мне кричит, пальцем на стекле чертит...
Ушел поезд, огоньки хвостовые в тоннеле погасли, в голове моей, в ду-
ше ли, с детства песенной, вертится и вертится: "Вот умчался поезд,
рельсы отзвенели, милый мой уехал, быть может, навсегда, и с тоской не-
мою вслед ему глядели..." - модная эта песенка в ту пору была, сочинил
ее еще юный и тогда не толстый Коля Доризо. Ну, это про Колю-то и про
то, что он сочинил и сочиняет, я узнал после. А тогда, в победном сорок
пятом году, стоял середь люду, темной, грозовой тучей кружащегося. В ды-
ры, в двери, в преисподнюю, на эскалаторе уплывало человеческое месиво,
в котором я не вдруг различил лица и не сразу вспомнил, что называется
оно - народ. Но народ сам по себе, а я, бабой покинутый, сам по себе.
Стою, значит, с чемоданчиком, с узелком, мешаю этому народу, очень мешаю
ему течь, куда ему хочется, и вдруг в моей голове сверкнула мысль -
употреблю заезженное выражение, - что сабля вострая, просекла она мою
башку до самого отупелого мозга: "А если жена моя подумает, что я на ней
подженился и нарочно отстал от поезда с ее манатками?"...
В долгом пути мы таких случаев навидались и еще больше наслушались.
По теперешнему разумению, мысль нелепая, глупая и даже абсурдная. Но
войдите в мое положение, вспомните, сколько мне было годов, какое шаткое
время стояло на дворе, где кто что урвет, тут же и пропьет. Главное де-
ло: при мне не только манатки, но и все документы жены, шмыргалки этой,
которую на ту минуту спереду я любил бы, а с заду убил бы! Вот они, до-
кументы, на груди моей горячей, под сердцем, пристегнутые булавкой с ис-
поду к гимнастерке, в мешочке-кармане - у нас, в семье нашей новоявлен-
ной, так уж повелось: по Божьему завету за главного выступал я и при
многочисленных дорожных проверках документы предъявлял я надзорным и
всяким прочим властям, потому как я мужчина, руковожу, стало быть,
семьей - распромать ее, перемать, - осуществляю правопорядки и направле-
ние держу.
"Э-эх ты! Ах ты, в кожу, в рожу, в кровь, в печенки и в селезенки,
если они во мне еще не сгорели. Женился, будто в говно рожей влепился!
Зачем? Зачем?" И вдруг завело, запело во мне, с детства порченном, по
утверждению бабушки:
"Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, н-не страда-
ла душа". Ночь! Она, она, курва, во всем виновата. Тогда ведь не то что
нынче:
провел ночь-то, джинсы в беремя - и ходу. Нет, тогда, коли побла-
женствовал, понаслаждался, - неси ответ, не отлынивай. Ан и тогда не все
же так безответственно собой распоряжались, как я, рассолодел, растворо-
жился, мечтою вдаль простерся о семейном уюте и счастье... Вот и бла-
женствуй, вот и наслаждайся - книжек начитался, по книжкам и живи, сам,
один, но не смущай людей и судьбы их не запутывай, девок в ночь не уво-
ди...
"Чё же делать-то, а?" "Ах, зачем эта ночь..." - привязалась песня,
звучит и звучит, курва, в башке.
Подниматься пожалуй что надо наверх, искать в Киевском вокзале комен-
датуру - поди-ка не один я тут такой удалой, мечтой о счастье ушиблен-
ный, и не одна такая на свете удалая баба?! Сдам ее документы и вещички
в какой-нибудь отдел потерь и находок, пускай они ее ищут или она их, я
же поеду дальше, в Сибирь, к бабушке, к теткам, к родне. Эк они мне, го-
лому и голодному, сами голые и голодные, обрадуются! Рюкзак! Хер с ним,
с рюкзаком! Увезла и увезла стрикулистка эта шалавая. Там и добра-то:
пара белья, портянки, да в узелок завязанные альбомчик солдатский, да
письма друзей и любимой медсестры.
Гром бы всех этих баб порасшиб! Ходят в беретах, в нарядах, да как их
много-то, гораздо больше, чем мужиков! Вон без них, без баб, как хорошо
жить было...
Постой, постой! А что это она, супруга моя, мне кричала через стекло
и пальцем на стекле чертила? Буквы какие-то? По пальцу, по движению его,
буквы знакомые. Стоп! Ведь она чертила в воздухе и на стекле вроде как
давно знакомое слово... Уж не "Ленин" ли?.. Вроде бы как вождь мирового
пролетариата, Владимир Ильич? К чему это она покойника беспокоит? Пар-
тийная она - понятно, в пионерах еще Ленина полюбила, после Ленина еще
кого-то, потом еще кого-то. Напоследок вот меня, беспартийного, из пио-
неров на третий день за недисциплинированность исключенного.
Я выбрал из толпы наиинтеллигентнейшего вида человека, в очках, ко-
нечно, в шляпе, конечно, учтиво поклонился ему и спросил: нет ли в метро
станции с названием "Ленин"?
- Как нет? Ленин везде есть, он, всюду любимый, с нами, - охотно, как
бы даже озоруя, отозвался московский интеллигент. - "Библиотека Ленина".
- Ой, спасибо! Вот спасибо! - вскричал я, пятясь от московского ин-
теллигента, лицо которого вдруг разгладилось. Шутил насчет Ленина, опас-
но прикалывался. Ну и народ эти москвичи! Да нет, улыбку веселую, скорее
изгальную вызвал у него не Ленин, а я, такой, должно быть, блаженненький
вид у меня сделался.
Вдали загудел поезд, публика придвинулась к краю перрона и сомкнула
